Перемирие

Она рывком села, обхватив себя руками – в кабине было прохладно. Отец уже, видно, часа два как проснулся – с задумчивым видом щурился на диск поднимающегося из-за края горизонта солнца, рядом на пульте лежала пустая пластиковая ванночка из-под йогурта, остывала чашка кофе.

– Па, приглуши колпак, глаза болят!

– Что, проснулась?

Хоть бы вид сделал, что прислушался к просьбе.

– Да.

Надув губы, Лилия сунула ноги в мягкие тапки-зайцы, одернула непотребно расхлюстанную пижаму, вздохнула и поплелась умываться.

– Этот-то… Ренат, он уже проснулся?

– Ага.

Тоже мне, вся семейка такая. Театр на колесах. Что «ага»? Нельзя по-человечески сказать?

Ренат и вправду уже проснулся. Сидя на краю откидной кушетки, он глядел в иллюминатор. Где-то там, внизу, скользила по водной глади Тетиса тень их винтолета.

– О чем задумался?

Ренат уже знакомым движением поднял голову.

– Я? Иногда можно молчать, ни о чем не думая вовсе.

Понятно, утро дурацких философствований. Лилия неопределенно хмыкнула, нашарила рукой полотенце и направилась в душ.

Вернулась она оттуда посвежевшей и бодрой. Умывание холодной водой, вот лучший способ прийти в себя!

Ренат все так же глядел в окно.

– Берега еще не видно?

– Подлетаем.

Хорошо. Лилия вернулась в кабину, бодро покидала постельное белье в ящик, быстро переоделась в кухоньке, ворча про себя на неудобства, потом соорудила себе небольшой бутерброд и уселась с ним в пилотском кресле.

– Что говорят?

– Ничего. Эфир молчит. Полчаса назад разминулись с рейсовым грузовиком, а с тех пор ни единой души. Да и кому тут быть-то?

– Ну, мало ли. Тут западнее есть крупные соляные заготовки. У меня знакомый там финансовым контролером работал.

– Ну, все равно – не чертов Мегаполис. Пробок тут всяко не встретишь. Да здесь и лучей наведения нет, лети как знаешь. А что там поделывает наш пассажир?

– Морем любуется. Ты кстати не помнишь, где он сходит?

– Не помню. Попросится, отвезем куда надо, время терпит. А если не попросится… кто их поймёт, стопперов этих. Тогда выгрузим у самого Представительства.

Лилия кивнула. Разумно.

Тут под днищем винтолета мелькнула грязная полоса прибоя, отшвыривая водную гладь прочь от песчаных гребней и острых теней серых скал. Легкую машину начало раскачивать восходящими потоками. Отсюда, сверху, были хорошо различимы темные полосы чуть влажного песка – все, что осталось от варварски уничтоженной системы подземных рек, дававшей некогда жизнь оазисам по всей Восточной Сахаре. Сейчас же тех ничтожных остатков воды, что удавалось собирать холодными ночами, едва хватало на поддержание жизни горстке уцелевших жителей. Все вновь сформированное вернувшимся Тетисом новое северное побережье Африки было безлюдно, за исключением верховьев Нила да некоторых богатых подземными ископаемыми приэкваториальных областей, что существовали исключительно за счет привозной воды и пищи. Собственно, европейские компании нарушали международное законодательство одним своим присутствием на этой земле, но на это закрывали глаза. Ренат, верно, считает, что вместе с теоретической помощью, которой будет кот наплакал, Мегаполис своим контролем региона хочет закрепить существующее статус-кво в пику финансовым конгломератам Индии и Китая. Виктор с ним даже не стал бы спорить. Представительство уже сейчас, одним своим появлением, заставило людей покинуть свои негостеприимные земли в поисках дармовой еды и лишней фляги дистиллята. Но однажды Север Африки будет свободен вернуть себе контроль над столь нужными ресурсами. За пару десятков лет лет местные должны позабыть свою ненависть к европейцам. Последнего муллу здесь видели ой как давно.

Так что же в этом плохого?

– В смысле?

Виктор услышал вопрос Лилии и только сейчас понял, что последнюю фразу произнёс вслух.

– Нет, так, ничего… позови Рената, будем завтракать.

Пока тостер не спеша поджаривал ломтики хлеба, слушали радио. Невнятный голос далекого диктора рассказывал об очередных вооруженных беспорядках в Нью-Джерси, потом вернулся к европейским делам, походя упомянув очередные теракты в Ольстере, на севере Испании и на Корсике. Темой дня для диктора было начинающееся совещание в Мегаполисе, которое открылось под небывалые по масштабности выступления умеренного крыла антиглобалистов. А также, как иначе, предстоящие события вокруг Северной Африки. На фоне его восторгов даже вскользь промелькнувшая новость об очередном наводнении в нижнем течении Конго казалась чем-то до крайности незначительным. Виктор не выдержал и выключил звук.

– А вы, Ренат, что думаете об этом всем?

Лилия покосилась на отца, чего это он сегодня «выкает».

– Ничего. Я не люблю массмедиа вообще, зачем выделять этого конкретного болвана?

– Что, все настолько запущено? Или вы из этих… принципиальных инфоанархистов? Свободная информация, интервеб. Так ведь и он не сказать чтобы был так уж свободен от предрассудков.

– Проще. Все гораздо проще.

– А именно?

– Двадцать первый век загодя и в общем-то за глаза обозвали информационным веком. Но информация – как вода. Без нее не могут, но при этом она способна быть такой же безвкусной, как дистиллят, и безжалостной, как воды Тетиса. Ее и слишком много, и слишком мало. И потому ее пьют без разбора и выплескивают не жалея. Я не верю в информацию саму по себе.

– Равно как и в общечеловеческие ценности?

– Если вы так настаиваете. Информация в качестве аргумента при выборе между плохим и хорошим – отлично. Но не при вынужденном выборе между плохим и невозможным. Уж проще как эти фанатики-антиглобалисты.

Тут Лилия не выдержала и возмутилась.

– Вы двое способны разговаривать о чем-то менее отвлеченном? Обязательно космологический спор устроить?

Мужчины замолчали, попивая черный спешалти кофе. Кажется, Уганда. Ренат изображал на лице сдержанную благодарность истинного знатока за ароматный напиток. Лилия никак не могла уложить в голове эту неприкрытую наглость под личиной стоппера. Откуда такие берутся… впрочем, а он забавен, не правда ли.

– Вас не затруднит приземлиться здесь неподалеку? Я могу продиктовать координаты.

Виктор вопросительно посмотрел на Рената, снова прикинул в уме оставшееся в запасе время. Полчаса есть, если не больше.

– В принципе, можно. Но здесь же кругом пустыня, что вы хотите увидеть?

– Одно памятное место, оно совсем… недалеко.

Виктору показалось, или голос этого странного человека действительно чуть дрогнул на последнем слове?

Видать, и вправду те давние события не изгладились у него из памяти.

– Ну ладно, пойдемте, перепрограммируем автоводитель.

Указанная точка действительно располагалась всего чуть на восток от их курса, и оставалось до нее не больше двадцати километров. Виктор покосился на спокойно ожидающего результатов Рената, тот как будто в точности знал, когда винтолет максимально близко подлетит к нужному месту. Однако как ему это удалось вычислить?

– Вы правы, это совсем рядом.

– Буду вам весьма признателен.

– Здесь сильный боковой ветер, если вы не против, я заберу немного вперед, а потом развернусь.

– Как вам будет угодно.

Виктор не удержался и поджал губы. Выражение досады на лице не было вообще-то ему свойственно, но этот случайный пассажир настолько ловко и умело вытаскивал из него все подспудное, что Виктор только диву давался.

– Вы специально ерничаете, да еще так настойчиво?

Ренат мягко улыбнулся, кивнул.

– Нет, правда, это ваше жизненное кредо?

– Боже, почему вы так напряжены, я вовсе не хотел вас поддеть!

Виктор побарабанил пальцами по пульту, проследил взглядом кривую курсограммы, глубоко вдохнул, вдохнул. И тоже улыбнулся.

– Знаете, жизнь такая. Постоянно ждешь от людей какого-нибудь свинства.

– И часто сталкиваетесь?

– С чем, со свинством? В том то и дело – постоянно. Впору мне начинать писать мемуары о грехопадении современной Европы. Знаете, когда вы что-то говорили о двуличности комиссаров и лордов Европарламента, я с вами спорил. Это не двуличность. Ограниченность, зацикленность многих это не поза, не маска – трагедия в том, что это все искренне.

Ренат обернулся и длинным, уже снова бесстрастным взглядом уставился в закрытую дверь кухоньки.

– Лилия, вот она любит вас, Виктор, как любят только лучших из отцов. Но вы не думали, что она думает о вас так же?

– Не знаю. Временами я вообще не могу понять, что она такое себе думает. Может, и так. В ее годы вообще предпочитают побыстрее откреститься от ошибок прошлого.

– Вы также считали когда-то? Когда были молоды.

Виктор вздрогнул, эти слова показались ему слишком знакомыми. Что-то ему нехорошо сегодня…

– Да, но, в отличие от вас, Ренат, мне это не удалось.

– Как странно слышать от Виктора Мажинэ, уважаемого члена высшего общества, столь прискорбную зависть. И по отношению к кому? К бездомному нищему немолодому стопперу, только и умеющему, что шляться по миру в поисках неизвестно чего.

– Я завидую не наличию или отсутствию материальных ценностей или хорошего образования. Тем более что последним вас судьба не обделила, не спорьте. Да, мне завидно, и завидно тому, что именно вы можете не чувствовать на себе никакой ответственности за то, что творится сейчас в мире. О себе я такого, к сожалению, сказать не могу.

Виктор так увлекся своими рассуждениями, что не заметил черную тучу, казалось, опустившуюся на лицо Рената. Впрочем, голос его оставался ровен.

– Материальные ценности, вы об этом? Пожалуй, многие стопперы действительно довольно… специфически относятся к этим признакам принадлежности элитарным сообществам, особенно не просто потребление, а потребление символическое, – Ренат сделал широкий жест, как бы обращая внимание собеседника на окружающую его роскошь. – Ведь всем этим можно пользоваться, даже не обладая. Есть среди нас такие ребята… потребители.

– Не любите таких?

– Да, не люблю. Они паразитируют на том обществе, с которым якобы борются. Хорошо подвешенный язык и мамочка с папочкой. Впрочем, мне действительно нет дела до материальных вещей. Даже в Африку, при желании, можно добраться пешком. Спасибо вам за то, что мне не пришлось проделать этот путь еще раз.

Виктор уже немного привык к риторике собеседника, так что сарказма уже даже не ждал.

– Обычно люди вашего возраста с такими воззрениями или остепеняются или становятся завзятыми революционерами. По крайней мере – поэтами революций.

– Разве? Вы не слушайте мои излияния насчет того, что система прогнила, и нужно начинать заново. Это не политический лозунг, это просто констатация факта. А вообще, Виктор, скажите мне, это разве не смешно, наблюдать такого поизносившегося неформала?

– Хм, я как-то не привык… впрочем, честность в ответ на честность. Да, признаться, я многого в вас не понимаю, а это редкость. Смешно ли, прискорбно ли… и то, и другое – вряд ли.

– Спасибо и на том, – Ренат откинулся на спинку кресла, уставился в потолок. – Но неужто простой стоппер может произвести столь загадочное впечатление на опытного политика?

– Не знаю уж, – засмеялся в ответ Виктор. – Может, это просто человеческая симпатия? Хотя, поначалу таковой не наблюдалось, я бы даже сказал наоборот…

– Что, раздражало непонимание?

– Если хотите.

Пискнул автоводитель, и Виктор привычно углубился в процесс захода на посадку. Боковой ветер был довольно сильным, и было не до разговоров. Когда колеса опор наконец коснулись песка, к счастью довольно плотного, в кабине уже никого не было. Виктор поднялся с пилотского места, заглянул в кухоньку, там пиликало на стенном экране что-то музыкальное, Лилия была тиха и задумчива. В тамбуре медленно оседала пыль, поднятая работой двигателей. Рената нигде не было.

Виктор вернулся к Лилии, налил себе стакан яблочного сока, отхлебнул. В иллюминаторе уже посветлело, ветер отнес пылевую тучу от винтолета, по песку словно бежали струйки мутной воды. Эдакие змеи вились меж кустов мертвой колючки. Небо было для Сахары невероятно ясное, невыразимого, пронзительного цвета.

– Такого неба в Мегаполисе не бывает.

Виктор обернулся, Лилия тоже смотрела наружу.

– Да, пожалуй. Смог, ночная засветка…

– Па, ты не считаешь, что лучше видеть это небо, настоящие, дикие горы, не изрытые туннелями и не перетянутые канатными дорогами? Даже эта пустыня в своей иррациональности лучше пробок в тоннелях Мегаполиса.

– Ренат, кажется, так и считает. Но я-то знаю, за что именно мы платим эту цену. Не за толчею подземке, а за безопасность. Европа безопасна, потому что сильна. А сильна она потому, что ее научные центры продолжают работать, а корпорации продолжают контролировать фанатиков, полагающих, что это они – реальная сила. Европа не может повторить ошибку замкнувшихся в себе Штатов и уж тем более – утонувшей в болотах России. И поэтому мы предпочитаем действовать – даже в ущерб своим интересам.

Виктор почувствовал, что снова распаляется. Когда он наконец отучится оправдываться? Лилия отшатнулась с недовольным видом от его ладони, протянувшейся погладить ее по голове.

– Впрочем, в случае с Ренатом мне почему-то вовсе не хочется давить на авторитет. Тебе не показалось, что он какой-то совсем не такой? Не такой, каким кажется.

– Мне показалось, что он раза в два умнее тебя, – дочка, подначивающая папочку, идиллическая картина маслом.

– Ты знаешь, вполне может быть. По крайней мере ему во мне ничего неожиданного не открылось, я же его не понимаю до сих пор. Откуда в наш мир мог явиться столь таинственный тип?

– О, па, ты как всегда прав, он явился из космоса. Или из Сибири. Он же говорил, что там бывал?

– О, да.

Виктор до рези в глазах всматривался в горизонт. Но вокруг было пусто. Значит, Ренат пошел не туда. Посмотрим с другой стороны…

Вид из кормового иллюминатора был почти таким же скучным, только пара незамеченных с воздуха валунов чуть выглядывала из-под песка. Понятно… никаких чудес.

Впрочем, отсюда вид на пустыню, медленно накаляемую поднимающимся солнцем, был немного другим. Слепящие лучи впивались в веки, заставляя жмуриться. Рубашка тотчас взмокла от непередаваемо жаркого дыхания пустыни. Корпус винтолета здесь ни от чего не защищал, став прозрачным и зыбким. Вот она, действительность, не небо над головой, а жалящая пика посреди раскаленного добела горнила. Здесь действительно можно пропасть, сгинуть, пасть кучкой невесомого праха.

Виктор всерьез на себя разозлился. Значит, уже думаешь, а не исчез ли он, не растворился ли в бесконечных песках? Придет, куда денется, поплачет вволю над своим невозвратимым прошлым и вернется. Поломалась судьба у человека, в наш сумбурный век таких историй полно. Есть ли смысл думать о каждой?

Да всё человечество порой – такой же песок, сметаемый ветром времени. Какое дело ветру до пары песчинок? Его течение ниоткуда в никуда бессмысленно и быстротечно. Его путь устлан источенными камнями и исковерканными душами, и нет на свете такого человека, который смог бы управлять его движением, приказывать… кому? Чему? Человеческому сознанию свойственно одушевлять окружающее, мертвый мир холодных законов, породивших его когда-то, и вскоре желающих восстановить исконный порядок бытия. Только мертвый песок и раскаленное солнце.

Виктор смотрел, не отрываясь, на серый гладкий валун, и никак не мог понять отчаянной тревоги у себя на душе. Где-то в глубине его сознания вибрировал тревожный звоночек… некий образ, который он хотел бы забыть, но увы, так и не смог. Что общего между обыкновенным бездомным горемыкой, пусть и не самым глупым на этом свете, и тем, кто был его личным кошмаром? Что?

С невыразимой силой вдруг захотелось, чтобы Ренат не появлялся вообще. Совсем. Никогда.

Впрочем, надеждам этим не суждено было сбыться. Марево расступилось. Фигурка человека медленно брела по песку, прижимая к боку какой-то предмет.

Приветствую тебя, досточтимый брат мой Джалиль. Надеюсь, что пребываешь ты сейчас в добром здравии и расположении духа, ибо должен я сообщить тебе свое давно зревшее решение, которое, я боюсь, ты не одобришь. Потому уповаю на все твое ко мне расположение, ибо если достанет понимания в семье потомственных наибов Халифата, значит, Аллах Та’аля не лишает тем наш древний и славный род Своего всеблагого внимания…

Пальцы дрожали и не слушались. Драгоценный шелковый халат пропитался потом, капли его стекали мне на глаза из-под куфии, перо выскальзывало из пальцев и оставляло на строчках вязи досадные следы моей неуверенности. Точнее, нет, уверенность была, я чувствовал ее в своем сердце, но вот достанет ли мне сил воплотить в жизнь все то, что следует?

Я с силой скомкал негодный лист, отшвыривая его прочь. Глупая детская привычка доверять все письму. Я единственный из братьев сохранил в себе любовь к словесным изыскам даже после смерти досточтимого нашего отца, когда каждый из нас был на счету, каждый острый клинок в ладони, каждый быстрый конь под седлом. Увы мне, даже тогда по вечерам я продолжал тратить перья на бездумные вирши. Вот и сейчас, хватаюсь, как за последнюю соломинку. Даже когда у меня появился шанс постигнуть истинную аль-Гайб, сокровенное знание, дарованное до того лишь Пророку Мухаммеду, посланнику Всевышнего, да благословит Его Аллах и приветствует, я уже почти готов опустить руки из-за какого-то клочка бумаги.

Мысли мои прервала отчаянно тренькнувшая струна рубаба. Моя младшая жена, Аалия, стройная, под стать своему имени, тонкая, как тростинка. Куда ей до местных пышнотелых красавиц. Единственную – выбирал сам. Остальных мне сосватал досточтимый наш отец, а потом и старший брат Джалиль, как водится, взял дела семьи в свои руки. Женщинами я никогда особо не увлекался, да и судьба моя тому не способствовала, разве что посвящу очередной стишок кареглазой Заидат, так ведь о чем и жалеть – жили мирно, в семье был строгий порядок, хозяйство содержалось в достойном потомственного наиба виде, три дочери и едва не умерший во младенчестве мой единственный наследник – все при мне. Но не хватало чего-то. И вот, взял себе в жены младшую, четвертую, мою Аалию. Уже голова с проседью была, куда мне, старому вояке, а не утерпел.

Вот и сейчас, поглядел на нее, заплаканную, с намотанной на тонкую ладонь порванной струной рубаба, и словно заныло, напиталось соком в груди что-то давно прокаленное насквозь, высушенное солнцем. О чем ты думаешь, Хасан, о чем ты думаешь…

Аллах Та’аля ведает, к каким вершинам я устремился, и если на то Его воля, смертным остаётся только уповать на милость Создателя. Я поднялся, отодвигая прочь письменные принадлежности. Брат узнает все от других. Узнает и поймет, он тоже помнит, с каким лицом отец отправлялся в свой последний хадж. В тех глазах было прощание. Я прощаться не буду, я надеюсь вернуться, я обещал это моему верному Али, а старым боевым товарищам просто так не дают обещаний.

– Мой господин, не ходите туда, не ходите, я молю вас, мой господин…

Мое сердце при этих ее словах словно пронзил кривой ржавый клинок. Но я смолчал, даже не обернулся на этот чуть сиплый от слез голос. Жаль, что я не притоворил за собой полог, если сюда вздумает явиться еще и старшая, Махаббат, будет столько вою…

Видит Всевышний, я не хотел этого.

– Мой господин, я не смогу без вас жить, я так ждала, что вы подарите мне ребенка, что я смогу нянчить его, вспоминая те далекие города, где вы будете сражаться со своими воинами… Остановитесь, я молю вас, мой господин, я не смогу без вас…

Я молчал, не отвечая ни звуком, ни жестом, даже позой своей стараясь не подать и намека на мои сомнения. Я должен выбросить из головы, иначе не справлюсь.

Короткий крик заставил меня обернуться. Обернуться, чтобы успеть поймать взглядом первую алую каплю, стекающую по рукояти кинжала. Иногда попавший в капкан зверь сам отгрызает себе лапу. Иногда лапа отмирает сама. Тогда умерла часть меня, большая, лучшая. То, что осталось от меня былого, было способно только служить, служить поставленной передо мной цели.

Хасан бен аль-Кари, прозванный Абдульбари, Рабом Создателя, а после нареченный Сгинувшим Наибом, родился в тот миг, когда умерла моя Аалия.

О дорогие, цените беседу на этой лужайке —Завтра ветерок унесет нас, как лепестки.

Верный Али остался сторожить привязанных у кустов саксаула королевских дромадеров, еще покусают друг друга, чего доброго, лечи их потом, трать ароматные бальзамы. В глубокой пустыне, где до ближайшего оазиса было не меньше четырех ночных переходов, даже небольшая ранка у этих благородных и невероятно выносливых животных могла привести наиба и его слугу к бесславной гибели. Впрочем, не о верблюдах беспокоился Хасан бен аль-Кари, названный также Абдульбари, Рабом Создателя, боялся он, что дрогнет в последний миг его рука, ведавшая немало битв, призовет с собой доброго слугу… даже самые сильные из рода потомственных наибов Халифата пасовали перед жгучим страхом неведомого. Ему же, славному воину, но увы, не слишком сведущему в замыслах Аллаха Всевышнего и Всемогущего, суждено было испытать этот страх сполна. Бороться с искушением разделить свою ношу с тем, с кем он привык это делать в походах, было выше его сил. Было сказано, что только один из пришедших будет отмечен дланью Создателя. Только одному из сотни дано быть первым, ибо остальные только последуют за ним. Только Пророк Мухаммед, посланник Всевышнего, да благословит его Аллах и приветствует, явился миру носителем аль-Гайб, сокровенного знания. И только один достойный покорит этот мир для пламени подлинного порядка, став воистину благословенным сыном Творца, мечом и кинжалом Истины!

Хасан бен аль-Кари не мог позволить себе допустить ошибку, которой не существовало горше под этими сияющими небесами. Не мог он и заставить себя не трепетать на пороге неизведанного. Сколько часов тяжких дум на привалах, бессмысленного выслушивания шелудивых псов-грамотеев… но ничего определенного, кроме открывшегося ему тайного места, где некогда пали в жадный песок первые капли праведной крови Пророка, да благословит его Аллах и приветствует, где сам камень начал плакать сверкающим железом, веками источая Орудие Всевышнего.

Шагнув под сень укромной пещеры, Хасан бен аль-Кари, Раб Создателя, был несказанно удивлен. Он был готов расслышать под этими сводами пение ясноглазых гурий, чьи вечно девственные тела извивались бы по стенам восхитительно-манящими тенями. В крайнем случае, должен был раздаться гром, что покачнул бы само основание земли. Но ничего не было. Крошечная пыльная ниша в скале, невесть как не засыпанная песком до самого верха, она была пуста и безжизненна, как забытый склеп, последнее пристанище мертвеца, какие в ходу у многих врагов правоверных. А вот и череп, смотри, не истлел за долгие столетия. Наиб шагнул к нему, оглушенный набросившейся на него пустотой, протянул туда руку…

…когда под слежавшейся коркой удивительно плотной пыли показался гладкий металл, Хасан бен аль-Кари чуть не выронил череп из дрогнувшей ладони. Человеческие глазницы были в точности воспроизведены неведомым мастером в гладких формах слитка великолепной стали, на взгляд бывалого воина куда как более прочной, нежели лучшая дамасская. Создатель, зачем ты искушаешь верного раба Твоего… невыносимо тянуло заглянуть в эти черные провалы, на дне которых виделись отсветы пылающих городов и храмов, что вот-вот сровняют с землей… разве этого от нас ждет Создатель? Взгляни, Хасан бен аль-Кари, на свою войну. Оглянись на павший пред тобой берег далекого Восточного Моря. Посчитай невинных и виноватых. Ты сделал это, не сходя с места. Душа твоя отныне пуста и безжизненна, ибо не гурий жаждал ты, но тяжкого боя. Ты его получил сполна, пусть не отнимая жизни у других. Возьми Слиток Боли Пророка. Неси эту ношу, ибо такова отныне твоя судьба.

Рассказывали, что Сгинувшего Наиба видели полсотни лет спустя на базаре в Дамаске, он бы черен волосом, но сед бородой, а на крик узнавшего его старого верного слуги Абдульбари так и не обернулся, на лице же его было навечно запечатлено нетерпение. Говорят, он до сих пор что-то ищет…

Место же то тайное, как ни пытались люди потом отыскать, как ни выспрашивали у знатоков Священного Корана и Хадисов Пророка, все напрасно. Правильно говорят старики – пустыня течет, и оазисы наши, и города, и даже берега великих морей прошлого и будущего… все течет вместе с ней. Видать и вправду, может быть только один настоящий Раб Создателя на целом свете.

Ренат никак не мог избавиться от ощущения тяжести в ногах. Песок словно мертвой хваткой вцеплялся за подошвы, сковывая движения, не пуская, не давая идти. Почти уже выбившись из сил, Ренат растянулся в скудной тени под корпусом винтолета. Горячий камень, показавшийся из-под песка от работы несущих роторов тилтвинга, впивался в ребра, но чуточку передохнуть было необходимо. Так, хорошо.