Перемирие

Перемирие

Роман Корнеев

© Роман Корнеев, 2023

ISBN 978-5-0056-3775-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

И вернее рук, тянувшихся навстречу миллион миль бездныКосмических морозов без надежды, бесполезно,Мы останемся счастливыми, останемся счастливыми,Даже в земле счастливыми под соснами и ивамиИ встретимся, мы встретимся, все встретимсяАлександр Непомнящий«Дороги свободы»

В миру

Перемирие – чушь, но оно позволяет забрать с собой тела наших парней.

Сержант Зим

I

Он вывалился, жалобно звякнув, как мешок железяк о бетонный пол, неловко плюхнулся в осеннюю пожухлую траву и замер, мучительно пытаясь собраться с мыслями. Нет, хотя бы сообразить, все ли конечности на месте – его собственные ощущения говорили прямо об обратном. Вороненая сталь, покрывавшая все тело, еще продолжала дымиться, то и дело пуская фонтанчики искр. Переход, вроде бы, оказался успешным.

Глухое забрало визора, нервно помаргивая, согласилось подчиниться приказу и стало, наконец, прозрачным. Да, точка выхода совпадала. Он лежал в старом парке.

Подняться на ноги стоило некоторого труда – силовые линии в миру были слабее и рыцарские латы не желали вливаться в его движения, жалобно поскрипывали и бряцали сочленениями. Покуда он, пошатываясь, прошел полсотни метров до конца парка, его нательная рубаха промокла насквозь.

«Куда ты бежишь? Теперь торопиться некуда».

Он послушно остановился. В бою ослушаться собственных мыслей – последняя глупость. От нечего делать его голова принялась вертеться по сторонам. А здесь мало что изменилось. Та же часовня, выглядывающая из-за деревьев, те же скучные и серые от сырости ранней осени дома, даже собаку эту он уже, казалось, где-то видел. Тихо шелестел в листве ветер, навевая спокойствие и расслабленность. Несло дымком от кучи прелой листвы, вокруг нее прыгали ребятишки.

Детей было семеро, все остроглазые, живые, за вихрастыми головками невозможно было уследить. До него донеслись их голоса, ребята покрикивали друг на друга, суетились. Видимо, у них чего-то не получалось. Куча листьев была большая, солидная, однако было слишком сыро для достойного ее использования. Те, кто помладше, с сомнением наблюдали за действиями старших, то и дело пытаясь давать полезные советы или просто путаясь под ногами. Когда старшим это надоело, они прогнали мелюзгу одним уверенным отстраняющим движением в сторонку, что, впрочем, не помешало тем продолжать издавать визги и просить «ну побыстрее кастрик сбацать».

Все было привычно и уютно до той степени, когда хочется стоять вот так, не двигаясь, вечно, и слушать. Сразу видно – мир. В бою быстро отучаешься вслушиваться, там заслуживает внимания только то, что сумело прорваться сквозь общий гам и лязг схватки. Ему поневоле занесло в голову несколько образов, и тело само собой тут же приняло боевую стойку, а латы заурчали, запели, довольные подвернувшейся возможностью показать свою мощь. В воздухе вокруг него полыхнуло голубое сияние…

И тут же мгновенно погасло.

Пожав плечами, он смущенно хмыкнул. «Надо избавляться от этих привычек». Да, надо, здесь подобное художество просто ни к чему, в бою же… Если правду ему сказали, так тот бой, куда он попадет потом, будет совершенно иным. Не то чтобы другое место или время, ведь даже его былые товарищи, ежели кто не погибнет или не уйдет по другой причине, останутся теми же. Штука тут тонкая… Дело в том, что бой – не место, это процесс. А каким образом твое сознание его воспринимает, это уж как бог на душу положит. В другой раз эти все штучки так и так не пригодятся.

«Проклятое перемирие». Он в миру.

Мысль эта, давно уж знакомая его разуму, наконец достигла той пропасти, куда спряталась некогда исстрадавшаяся душа, где сжалась в комок, не ведая просвета в своем существовании. После стольких лет она оттаивала очень медленно. Он в миру. Он чувствует тишину, спокойствие, патриархальность и безопасность этого серого дождливого городка. Душа оттаивала, от этого хотелось петь, танцевать, скинуть осточертевшую амуницию на ледяную до зубовной дроби землю, слушать тишину, видеть покой, ощущать степенность мира.

Рука в инстинктивном жесте вскинулась к плечу, и тут же тлеющий едва-едва костерок разом полыхнул, ударил в набрякшие тучами небеса снопом искр. Сырые сучья яростно затрещали, даря то, чего не мог выразить он – то била из него неуемная энергия, которую необходимо было исторгнуть прямо сейчас, пока он сам не взорвался таким же непрошенным фейерверком.

Мир был чересчур тихим местом для подобных эмоций. Здесь люди наслаждаются покоем, тишиной, миром… ненавистным перемирием.

Он почувствовал, что уже почти вживается в мир, перестает люто ненавидеть это слово. Так было хорошо, так прекрасен был накрапывающий дождик, так великолепен нестройный звон неразличимой колокольни, так милы серые стены зданий…

Дети смотрели на него, тихо сбившись в кучу, сцепив кулаки под подбородком, смотрели жалобными взглядами бездомных котят, которым вместо обещанной сметаны налили в блюдце клея. Это была глупая шутка, укоряли их глаза, у некоторых даже стали наворачиваться слезы обиды. Младшие шмыгали носами и тихо прятались за спины старших, а те, в свою очередь, старались стерпеть, чтобы потом самим обидно не было, что как-то взрослый дурак так запросто одержал над ними верх.

Он же ничего этого не замечал. Он помнил, что костер, пылающий в парке, в детстве был его любимой игрой. Четко всплыла в памяти буря радости, рвущиеся из груди восторженные крики при виде товарищей, сигающих через огонь. Первая сладость боли из-за случайного ожога, восхищение от уголька, стрельнувшего в небо, первое упоение борьбой.

Он бодро помахал в воздухе рукой, радостно улыбаясь детям, что стояли возле сотворенного его стараниями шикарного костра. Один из старших детей, ему было лет девять, внимательно к нему присмотрелся, глаза его удивленно распахнулись. «Признал за своего», – тепло подумал он. Пацан пихнул стоящего рядом с ним мальца в шапке с помпоном в бок и что-то тому зашептал неразборчивое, причем быстро-быстро, взахлеб, как только маленькие дети умеют. Все остальные тоже внимательно выслушали, потом поглядели на него (опасливо, из-под бровей) и принялись усердно кивать. Все теперь стало понятно, и дети вдруг разом растянули рты в одинаково обязательных улыбках, косясь на испорченный костер. Тот все еще весело трещал сучьями, хотя топливо уж давно должно было закончиться. Взмахнули в воздухе маленькие ручонки.

Тут он обрадовался еще больше, детишки ему улыбались. В груди потеплело, как может потеплеть только при виде этих смешных и таких серьезных созданий. Он замахал руками еще энергичней, еще шире улыбнулся. Ну, пора, не надо смущать деток. Небось, страсть как его стесняются! Он крикнул напоследок «счастливо!» и пошел дальше по старой мокрой от ранней осенней сырости улочке.

Было хорошо. До судорог хорошо. А дети стояли и смотрели ему вслед. Стояли тихо, не разговаривая, все еще переживая эту сцену. А если бы они не догадались, кто это, если бы среди них не было мальчика, чей брат тоже когда-то ушел в бой, кто его знает, добром бы все кончилось, или?.. Представить страшно.

Кому-то пришло в голову сбегать за старым дырявым ведром, что лежало в дальней части парка. Потом кто постарше по очереди сбегали до старой водоотводной канавы, по сырой погоде полной воды пополам с листьями. Тщательно погасили этот невероятно яркий и такой красивый костер, старательно затоптали уголья, что рассыпались вокруг.

А потом, не сговариваясь, все так же молча разошлись.

Да и в самом деле, кого винить, что праздник испорчен, уж не его ли? Вот именно он как раз ни в чем и не был виноват.

II

Квартал остался совершенно таким, каким он помнился. Вот дощатый забор, крашенный некогда зеленой краской, а теперь (то есть, последние лет пятнадцать, поправился он) покрытый иссеченной щербатой коркой непередаваемого цвета мха пополам с ржавчиной. Четырнадцатая доска с краю, если считать слева направо, насколько он помнил, легко отодвигалась в сторону. Через нее он еще мальчишкой лазал в небольшой захламленный садик, принадлежавший какой-то смутно помнимой старой чете, те редко выходили из дому, так что весь урожай полудиких яблок и слив оставался в их с Серегой безраздельном владении. Деревья тоже мало изменились, их набрякшие от плодов ветви печально свисали через забор, а у его ног валялось несколько упавших яблок. Он наклонился и выбрал одно покрупнее. Оно было грязноватым, а его облечение – вещью плохо приспособленной для обтирания о себя немытых фруктов. А, и так сойдет!

Он медленно двинулся дальше, задумчиво вертя головой в поисках чего-нибудь, что он бы не помнил. Дождик начал капать с заметной силой, так что латы, уже успевшие немного прийти в себя, принялись в ответ тихо шипеть, испаряя постороннюю влагу. Идти стало заметно легче, внимание больше не отвлекалось на постоянный контроль движений, так что мысли его, беспорядочно перепрыгивая с одной темы на другую, понесли его куда-то далеко-далеко… Яблоко оказалось крепким, сочным и ужасно кислым, так что слюна живо заполнила рот, а правый глаз принужденно сощурился. Кислятина… Не то, чтобы он не очень такие любил, вот только эти яблоки были кислыми всегда. Всегда, сколько он себя помнил. Это было обязательным их атрибутом.

Шаг, снова шаг, идем дальше…

Каменная арка налево от желтого двухэтажного дома стояла такая же обшарпанная, потеки с козырька оставляли на ней безобразные разводы чешуйками старой известки грязно-серого цвета. Насколько он помнил, эту арку построил какой-то чудаковатый мужик лет пятьдесят назад, хотя с той же уверенностью ей можно было дать и за сотню. Кто же сейчас время считает? «Только такие как я», – подумал он. А стояла арка по поводу то ли рождения, то ли смерти в доме, что здесь раньше стоял, какого-то писателя-поэта. Хотя может так статься, что этот тип здесь только и делов-то – останавливался на ночь. В общем, стал бы весь этот темный случай достоянием истории, если бы не этот мужик, архитектор. И, поскольку он был не факт, что почитателем писателя-поэта, но уж точно радетелем за сохранение старины, то выбил он одобрение начальства и построил арку, а на нее табличку приделал, чтоб народ глазел и знания свои о родном крае приумножал.

И все было бы хорошо, если бы бронзовая табличка с историческим именем, прибитая некогда к дубовой воротине, не затерялась почти так же давно. Собственно, история с табличкой была тоже весьма странная. Изначально оный предмет, как и положено всем законопослушным представителям рода казенных табличек, был расположен справа от арочного проема, да и воротами тогда не пахло, была арка как арка – ходили под ней люди, разглядывали даже, по первому-то времени. Вот только повадился один шутник (может, не любил он того писателя-поэта, а может и просто так, ради забавы) сымать табличку да кверху ногами вешать.

Он глянул внимательно на каменную кладку, ага, вот и дырочки остались на том месте, раньше не замечал, видать, замазку дождями размыло без надзора. Узнало тогда начальство про такие дела, да и издало указ – повесить воротину восьми пальцев толщины, дабы повадно не было – из такой черта с два чего повыдираешь. В общем, дело вышло так, что до сих пор решают, что с аркой делать, вернуть прежний вид али нет, а пока суть да дело табличка-то и затерялась, может, тот же шутник уволок, а арка так и стоит обшарпанная.

Да и то хорошо, есть что вспоминать, напрячь память, а уж воспоминания для него сейчас, как бальзам на душу.

Вот и первый перекресток, где раньше тумба театральная стояла. Задрав голову, он повернул за угол, влекомый неожиданной мыслью. Да, он разглядел то, что ожидалось. На верхнем этаже двухэтажного дома, под стеклянном козырьком балкона все еще стояли три цветка с геранью. Хм, уже холодновато для них, скоро хозяин занесет горшки в дом и балкон опустеет. Чем-то манил его этот второй этаж… Чем-то забытым. Как это может быть, ему же до сих пор удавалось вспомнить все, абсолютно все!

Это связано с миром и боем, но уж точно – с ненавистным перемирием. Что-то невероятное мелькало на самой грани сознания, раздражая порой, но не показываясь на глаза. Не забыть бы при случае выяснить.

Он тряхнул головой, невольно вздрогнув от раздавшегося в тишине резкого шипения шлема. Звук этот, сам по себе знакомый, так что его и не заметишь порой, был теперь настолько неуместен, что заставлял морщиться. «А, черт с ним, приду, да и закину куда подальше, с глаз долой».

Теперь он шел вперед не медлительной походкой заезжего туриста, не знающего, как бы убить время, он двигался целеустремленно, поскольку только теперь вспомнил, куда именно он шел.

Да, теперь он имел об этом четкое представление.

Налево от этого дома будет перекресток, это где трамвайные пути поворачивают. Иди по ним метров сто под горку, там справа небольшой палисадник – три дерева да куст, вот тебе и все насаждения. И тянется через него тропинка, неровно уложенная серыми плитами. Туда тебе и надо.

Он оглянулся, стрельнул глазами по сторонам. Уже было поздно, часов шесть вечера, да плюс дождик, так что прохожих видно не было. Трамвая тоже не намечалось, поскольку уж лет… шесть, что ли, как они перестали ходить по их старой улочке – народу-то мало, да и те, что есть, все больше пешком ходят. Вот и отменили трамвай за ненадобностью.

Жалко, конечно, всё какая-никакая достопримечательность, настоящий трамвай, вагоновожатый, кондукторша в фартуке из линялой фланели. Да еще тихие, домашние какие-то, звоночки по утрам, они добавляли окружающему добрую толику уюта. Ну да ладно, ничего уж не изменишь.

Он неуверенно выбежал на середину мостовой. Мысль-то, конечно, была хорошая, но… Увидит кто, невесть что подумает.

А, к черту, всех – к черту. Была не была.

Он шагнул на уже покрывшийся ржавчиной рельс, замер на секунду, даже не пытаясь обдумать, что же это он такое вытворяет. Спина его послушно изогнулась, руки разошлись в стороны на манер крыльев у большой птицы страуса, когда та бежит на врага. Все так же мысленно смеясь над собой, он издал горловое рычание и побежал. Он всегда в детстве так бегал – точно по рельсу, чуть оступишься – продул. Самому себе продувать – обидней всего.

Ветер тонко пел в ушах, летели во все стороны брызги грязной воды из паза рельсы, звонко шлепали армированные подошвы. Хорошо! Вот и поворот, естественно, на светофоре – красный, но пусть кто-нибудь попробует его остановить! Голос ревел, руки-крылья рассекали воздух, фонтанчики брызг разлетались далеко-далеко…

Он не оступился, добежал до самого конца точно по рельсу, даже немного проскочил мимо. Пришлось возвращаться.

Каменные плиты лежали так же неровно, а доски крыльца на ощупь оказались совершенно сырыми, и при этом жутко скрипели. Особенно третья ступенька. Во мраке лестничной площадки можно было легко свернуть себе шею, так что он крепко ухватился за перила и тихими шагами начал подниматься на второй этаж, внутренне трепеща от знакомого запаха старого дома.

Стучать не пришлось.

III

Ирка стояла в дверях, одетая в длинное декольтированное платье, будто не дома скучала, а была где-нибудь на банкете или, на крайний случай, званом вечере. В ушах блестели серьги, на стройной шее мерцало ожерелье, которое, он помнил, было его подарком ко дню рожденья. Глаза Ирки, оттененные нарочито наложенным гримом, казалось, сверкали в полумраке, с трудом разрываемом призрачным светом из маленького окошка. Руки ее были сцеплены под подбородком (о, этот жест! он так хорошо его помнил), а губы, маняще-сочные ее губы слегка дрожали в такт бухавшему в груди сердцу.

«Волнуется… черт возьми, конечно волнуется… Милая моя, как одним словом передать мои чувства?» Он продолжал молчать. Что-то сказать – значит прервать важность первого мгновения. Они не виделись годы. Долгие-предолгие годы. Она – годы мира, он – годы боя. И вот теперь снова встретились.

Любовь к этой великолепной женщине с былой силой билась под его черепом, бурлила в его жилах, заставляла так же, как у нее, дрожать руки и предательски слабнуть колени. Он улыбался. Так мог улыбаться только маленький ребенок, увидевший маму после первого вынужденного долгого с ней расставания. Улыбался искренне, радостно и гордо. Непрошеная тяжелая слеза скатилась по его щеке, скользнула за шиворот. Ну вот, ему так не хотелось показывать свою слабость, он так хотел показаться самому себе сильным и независимым.

Ирина разглядела эту жуткую улыбку сквозь прозрачный щиток забрала, и ее сердце болезненно сжалось. Вот оно, пришло, ее искупление. Руки продолжали предательски дрожать, когда она заставила губы растянуться в ответной улыбке. Получалось донельзя фальшиво, да уж чем богаты… «Плохо играешь, ох, плохо. Только бы он не заметил».

С большим трудом заставив себя снова поднять на нее глаза, он увидел, что она ему улыбается, и лишь тогда немного пришел в себя. Как она благосклонна. «Ирочка, милая!» Сделав шаг назад, чтобы получше рассмотреть ее фигуру, очерченную неверным светом из прихожей, он опять невольно залюбовался. Минуло ещё какое-то время и наконец к нему пришла решимость.

У Ирины на миг ёкнуло сердце. «Что, дура, обрадовалась? Черта с два он теперь уйдет, и не надейся!»

Он шагнул к ней, расставив широко руки, словно с намерением обнять не только ее, но и все, что окажется поблизости. Это и было то, чего она боялась больше всего на свете, боялась, несмотря на постоянные уговоры самой себя, что это наибольшая глупость, которую вообще можно совершить в подобной ситуации.

То, что она отпрянула от него, было движением непреднамеренным, но что сделано, того не исправишь.

Ирочка отшатнулась, слегка побледнев. Улыбка словно испарилась с ее лица. Он мысленно выругался, какой же кретин, ведь на нем все еще – треклятые латы. Набивший оскомину кусок железа снова портил ему жизнь. Руки мгновенно спрятались за спиной в извиняющемся жесте, но улыбка не исчезла. Не смогла.

– П-проходи, чего в дверях-то стоишь?

Ирочкин голос был для него слаще меда, интонация – как бальзам на душу, жест – обещанием рая. В бою были женщины, не так много, но были. Правда, за одной большой разницей – там они тоже были солдатами, кто слабее, кто сильнее, но и только. Вопросы любви, полов и их взаимоотношений не касались боя. Им было место только в миру, здесь им самое место.

Ирина посторонилась, пропуская громоздкую фигуру облаченного в броню воина. Ее прихожая сразу сделалась очень маленькой (их прихожая, черт побери!).

Он махнул неловко рукой и шмыгнул в боковую комнату, бормоча невнятные слова извинения, там можно было, наконец, спокойно упаковать латы. Делал он это как мог быстро, вспоминая только иногда, что спешить-то некуда, но только начинал от этого торопиться пуще прежнего, неловко цепляя одну железку о другую и начиная от этого немного выходить из себя. Наконец, ему удалось закинуть сжавшиеся в серебристый куб латы на какой-то шкаф, затем он пристально оглядел то, в чем он остался. Да… в таком не походишь. Стиралось оно, может, и не так уже давно, но вот только о внешнем виде шивший это все подумать забыл.

Хм, продолжим осмотр…

Волевое выражение лица и щелки внимательных глаз, отразившиеся в зеркале, ему понравились. Ну, ладно, оставалось одеться. Он посмотрел по сторонам и сообразил, где же он очутился. Глаза сами нашли старый шкаф темного дуба, что по причине своей абсолютной неподъемности стоял в этой комнате отродясь. Правая створка открылась неохотно, со скрипом. Точно! Тут раньше висели на плечиках его костюмы, рубашки, галстуков было три (все – патриархального черного цвета), так все и осталось до сих пор.

Ну, что ж, остается надеяться, что его появление в подобном одеянии не вызовет паники и нервных срывов среди местного населения. Вернее так – ему было важно только отношение Ирочки.

Он принялся переодеваться.

Ирочка цвела, просто не находилось другого эпитета для описания ее лица. Счастье и гордость просто струились из ее глаз, буквально затмевая свет трех свечей, что мерцали на столе. Она знала, что он придет, она приготовила все это для него.

Они ели, пили припасенное к случаю игристое из хрустальных бокалов, в углу играла тихая печальная музыка… скорее всего, это был Вивальди. Он еще помнил, она любила этого композитора, но точно опознать не мог, так как никогда особенно музыкой не увлекался.

Они тихо шептались, наперебой вспоминая каждую мелочь из их отношений, спорили о деталях… Она выглядела точно такой, какой была в его воспоминаниях. Снова привычно пошли в ход дружеские шпильки, комплименты, снова клятвы любви.

Ирине кусок в горло не лез, но она настойчиво продолжала себя заставлять. Возникло только, почему-то, желание укусить себя за руку, да так, чтоб до крови! Она должна продолжать эту пытку. А иначе она и сукой последней себя назвать не сможет, чтобы при этом комплимент не сказать. Это ее долг, ее расплата. Не его, а ее. Черт побери, если бы тогда она ушла, а он остался… это было бы правильно. Нет, не так! Ирина сама себя понимать перестала, до того путались все мысли при виде его, такого. Такого невозможно реального. «Сволочь ты, тупая скотина, если даже теперь не можешь совершить ради его памяти подобную малость». Главное теперь – стараться отвлекать его от разговоров о бое. Мы в миру.

Он слегка захмелел, причем не столько от веселых пузыриков, сколько от ее улыбки, слов, грациозных жестов, изгиба бровей. Воплощенной женственности, что пропитывала все ее существо. Они танцевали. Он держал ее за талию, с невероятной четкостью ощущая сквозь ткань игру упругих мышц, атлас ее кожи, стройность ее фигуры, а она легко переступала в такт музыке, тихо склонив голову ему на плечо. Было так хорошо… А потом музыка стихла, они замерли, остановившись. Пока она убирала со стола, оставив одни лишь свечи, он сидел в кресле, застыв каменным изваянием и закрыв уставшие глаза. Чего ему осталось желать… только лечь и уснуть. В бою не спят, да и пьют-едят-то только для проформы. Там всего этого не нужно. Его веки совсем уж набрякли, когда он услышал слегка сдавленный звук ее голоса. И тут он понял, чего еще ему стоило все это время желать. Шаг, другой, и он очутился в их спальне.

Их спальня, как интересно звучит.

Когда его губы коснулись ее шеи, Ирина вздрогнула, однако руки послушно потянулись к застежкам на платье, чтобы ему помочь. Он ничего не замечал, он был счастлив.

Как бывал счастлив только в бою.

IV

Вокруг рвались плазменные жетоны, ударяя по натруженным барабанным перепонкам дробью раскатистых гулких воплей. Огнемет в его руках заговорил, прорезая ночную тьму ярким клинком голубого пламени. Броня лат потрескивала, распределяя излишки напряжений на ребра жесткости. Их отряд отступал, но отступал организованно, прикрывая более важное – Аккретор. Толстая туша аппарата скользила среди взрывов, невольно завораживая четкостью и гибкостью движений, кажущейся совершенно невозможной при его габаритах.

– Отходи!!!

Этот крик и разбудил его, но сам момент пробуждения как-то остался за пределами его внимания, он все еще жил боем. Постепенно крики и грохот отступили куда-то, притихли, пропуская внутрь его сигналы из действительности. Он лежал на кровати, обнаженный, укрытый лишь тонкой, ласковой на ощупь тканью простыни, ему было прохладно и уютно. Рука, оказавшаяся почему-то под поясницей, не желала оттуда вытаскиваться, онемев и став оттого очень тяжелой и неповоротливой. Пришлось приложить усилие, разминая иголки покалывающих нервов. Он нехотя открыл глаза, поражаясь скорченной позе, в которой пребывал.

Ирочки не было. Сравнив этот факт с услышанными им звуками звеневшей посуды и тихо скворчащей сковороды, он предположил, что она ему готовит завтрак, так это, кажется, называлось. Вот молодчина! Только такая умная женщина могла догадаться, что ему с утра захочется есть!

«Одеться бы…» Но одежды кругом не было видно, как он ни вертелся. Да уж, не выходить же к завтраку вот так! Однако, подумав, он удивился своей стеснительности, кого стесняться-то, уж не Ирочку ли? Тоже мне.

На стене, слева от двери, висело зеркало. Большое, хорошее. Он тут же подумал, что такую штуку в бою не встретишь, ни к чему она там. Вот-вот забудешь, как рожа твоя выглядит! Да, сильно он изменился. Не то что бы не узнать, глаза голубые, среднего роста, брюнет, нос прямой, но в остальном… Фигура стала угловатой, жилистой, плечи – шире, форма черепа теперь скорее напоминала боксерскую грушу, которую бог знает сколько лет колотили крепкие кулаки. Но хуже всего – зрачки-бойницы. Они не глядели, они целились в него, словно через видоискатель системы наведения. Он ухмыльнулся и минутку-другую с удовольствием потратил на кривляние перед зеркалом, тренируясь. Глаза вновь заискрились, налились жизнью – не особый шик, но уж опять-таки, чем богаты…