Нежелание славы

Крестовые ли походы, испанская инквизиция, гугеноты и католики, католики и протестанты, православие и раскол, суды, костры, рознь и вражда, резня и кровопролития, еврейские погромы и грузино-армянская резня… Все-все это – именем Бога, в угоду власть предержащим, и все это исторические предтечи фашизма, который многие и поныне готовы рассматривать как нечто неожиданное в истории человечества, в то время, как это было все тем же ожесточением власти и ее прислужницы – уже не «святой церкви» и «Господа Бога», а идеологии, ее политических эксцессов…

Фашизм – та тоталитарная законченность подлости, зачатки которой видим во всей прошлой истории, на самых ее мрачных страницах.

После Октябрьской революции и подъема всего мирового освободительного движения народов, их устремления к демократии и гуманизму, мирового кризиса 30-х годов и нестойкости капитализма перед идеями социализма – фашизм явился во имя спасения старого мира, как безумная, кровавая альтернатива рождавшемуся новому миру.

Фашизм – та же обманная идеология, которая обещает «камни обратить в хлебы», на деле же заливая кровью всю землю, превращая ее в сплошные каменные руины…

«Есть лишь одна проблема – одна-единственная в мире – вернуть людям духовное содержание, духовные заботы…» – сказал Сент-Экзюпери. Необорима эта духовность – если к ней, для своих обманных целей, прибегали и прибегают даже тираны, если даже Гитлер и Геббельс, призывая к массовым убийствам, поднимали очи горе, называя имя господне! Но что общего между убийством и духовностью? Надежда лишь на духовное чувство жизни у каждого человека на планете. И такой же, по образу и подобию, будет тогда и государственность у народов…

Но вернемся к «Легенде о великом инквизиторе». Знать, человечество, после кровавой бойни фашизма, второй мировой войны, развязанной фашизмом, куда лучше понимает художественные озарения Достоевского, чем его современники, видевшие здесь больше философские раздумья на темы христианства…

Великий Инквизитор, девяностолетний старец, вчера сжегший на аутодафе сто еретиков, заточивший в тюрьму самого Христа, явившегося на Землю, спустя пятнадцать веков после обетования «ее гряду скоро», чтоб «навестить детей своих», говорит своему арестанту: «Зачем же ты пришел нам мешать?.. Завтра же я осужу и сожгу тебя на костре, как злейшего из еретиков, и тот самый народ, который сегодня целовал твои ноги, завтра же по одному моему мановению бросится подгребать к твоему костру угли… Не ты ли так часто тогда говорил: «Хочу сделать вас свободными». Но вот ты теперь увидел этих «свободных» людей, – прибавляет вдруг старик со вдумчивою усмешкой… – Но знай, что теперь и именно ныне эти люди уверены более чем когда-нибудь, что свободны вполне, а между тем сами же они принесли нам свободу свою и покорно положили ее к ногам нашим. Но это сделали мы, а того ль ты желал, такой ли свободы?».

Иван Карамазов чем-то в суждениях своих схож с Великим Инквизитором. Он не верит в бога, но сознает его необходимость. Он сознает, что земные власти (административные ли, религиозные ли) не только не соответствуют идее Христа о свободном человеке, но осуществляют, посредством этой идеи, нечто противоположное, то есть – несвободу человека, которую лукаво выдают за свободу, полагая, что иное не позволит изначальная бездуховность человека! Таков «реализм» земных владык, которые и самим Христом не посчитаются («осужу и сожгу тебя»), если он вздумает помешать им – именем Христа, его духа святого (духовности) – утвердить насилие, раболепие людей, их несвободу, которую им выдают за свободу, антихристовую, бездуховную насильственную жизнь, называющую себя чуть ли ни царством Христа на земле! Иван не верит в бога, но вчуже очарован Великим инквизитором, признает единственно нужным для жизни, для ее устройства, насилие, право силы и лжи над раболепием «смрадно-греховных», «младенчески любящих» насилие людьми… Иван Карамазов – некий «кабинетный» фашист! Подобные теории всегда находят своих Смердяковых, которые, в свой черед ищут таких теоретиков – права на убийство!.. Иван не верит в человеческую совесть, лишась бога, лишается и всего человеческого. Он солидарен с Великим инквизитором: «Человек был устроен бунтовщиком; разве бунтовщики могут быть счастливыми?». Но Иван лишь теоретический Великий инквизиторов, практически он сам бунтовщик, против Бога, и он сам несчастен…

Иван высказывает и заветные мысли бывшего социалиста Достоевского по поводу новых теократических идеалов устройства общества.

«Страшный и умный дух, дух самоуничтожения и небытия» (у которого, мол, не просто «текущий человеческий ум», а «вековечный и абсолютный») задает Христу – еще в пустыне – три вопроса (по сути – три совета, которые он отверг). Первый – «Ты хочешь идти в мир и идешь с голыми руками, с каким-то обетом свободы, которого они, в простоте своей и в прирожденном бесчинстве своем, не могут и осмыслить, которого боятся они и страшатся, – ибо ничего и никогда не было для человека и для человеческого общества невыносимее свободы! А видишь ли сии камни в этой нагой раскаленной пустыне? Обрати их в хлебы, и за тобой побежит человечество, как стадо». На что Христос и ответил – «не хлебом единым»; он хочет, чтоб и в вере человек был свободен! Христа Великий инквизитор пугает: «Знаешь ли ты, что пройдут века и человечество провозгласит устами своей премудрости и науки, что преступления нет, а стало быть, нет и греха, а есть лишь только голодные». И далее пугает Христа: «На месте храма твоего воздвигнется … вновь страшная Вавилонская башня… Они отыщут нас… И возопиют к нам: «Накормите нас!.. Лучше поработите нас, но накормите нас». «Поймут наконец сами, что свобода и хлеб земной вдоволь для всякого вместе немыслимы, ибо никогда, никогда не сумеют они разделиться между собою! Убедятся тоже, что не могут быть никогда и свободными, потому что малосильны, порочны, ничтожны и бунтовщики… Они будут дивиться на нас и будут считать нас за богов за то, что мы, став во главе их, согласились выносить свободу и над ними господствовать – так ужасно им станет под конец быть свободными! Но мы скажем, что послушны тебе и господствуем во имя твое!».

Границы «трех вопросов», впрочем, размыты обычным для Достоевского клокотанием мысли. Второй вопрос, надо полагать – после того, как Христос отверг первый, «во имя свободы и хлеба небесного» – в том, что у людей есть «потребность общности поклонения» и это «главнейшее мучение человека… и человечества». Стало быть, нужны: «чудо, тайна, авторитет». Христос и это отвергает, он не желает поработить человека чудом, он жаждет все той же свободной веры. Великий инквизитор ему доказывает, что «человек слабее и ниже создан, чем ты о нем думал!.. Уважая его менее, менее бы от него и потребовал, а это было бы ближе к любви, ибо легче была бы ноша его. Он слаб и подл… Неспокойство, смятение и несчастье – вот теперешний удел людей после того, как ты столь претерпел за свободу их!».

Наконец, «третий вопрос»: «Потребность всемирного соединения есть и третье и последнее мучение людей». Христу предлагается основать всемирное царство – «принять миф и порфиру кесаря». «Все буду счастливы и не будут более ни бунтовать, ни истреблять друг друга, как в свободе твоей, повсеместно. О, мы убедим их, что они тогда только и станут свободными, когда откажутся от свободы своей для нас и нам покорятся». «Все будут счастливы, все миллионы существ, кроме сотни тысяч управляющих ими. Ибо лишь мы, мы, хранящие тайну, только мы будем несчастны».

Так – по Ивану, не по Достоевскому – «исправляется» «несчастными» земными владыками «подвиг Христа»!

Знаменательно, что вся «поэма» о великом инквизиторе, вызывает резкий протест правдолюбца Алеши Карамазова. «Это нелепость!.. То ли понятие в православии… Это Рим… Это худшие из католичества, инквизиторы, иезуиты!.. Какие это носители тайны, взявшие на себя какое-то проклятие для счастия людей?.. Самое простое желание власти, земных грязных благ, порабощения… вроде будущего крепостного права, с тем что они станут помещиками… Они и в бога не веруют…».

Так Достоевский все свои идеалы, а вместе с ними и сомнения, дифференцировал между братьями Иваном и Алешей. Не трудно заметить, что автор «остается» с младшим Карамазовым. Знаменательно и то, что все крепостное право и помянутые помещики увязаны с Великим инквизитором, с этим Великим лукавцем (сумевшим обмануть, кажется, самого Христа), с его «подправленным Христом» – то есть, с идеологией обмана и насилия!..

Теократизм Достоевского, как видим, не только не был в законченности убеждения, или тем более – мировоззрения, а весь был проеден горестными сомнениями, из которых автора каждый раз выводил его герой, чистосердечный, любящий людей, с добрым чувством реальности – Алеша Карамазов! Тот его любимый герой, которого Достоевский – по творческой, художнической логике собирался привести в стан революционеров.

Собирался – но не успел…

Иван Карамазов и Миша Ракитин

Об Иване Карамазове старшем из трех братьев Карамазовых обычно говорят как об интеллектуале-богоборце, мыслью замахнувшегося на само бытие Господа-Бога, во всеоружии интеллекта сеющего вокруг себя неверие и т.п. А дело, думается, в том, что у Ивана Карамазова неверие не в бога, а в человека!

Над богом он строит ухмылку, а человек в нем вызывает потаенную ненависть. Если бог и бессмертие души – выдумка, стало быть нет такой подлости, нет такого преступления, которого человек не совершил бы! – рассуждает Иван. Более того, человек в этом прав, он так, мол, и должен поступать! Иван первым так поступает…

«Переход» внутреннего человека, его личности, во внешнего, общественного человека весьма занимает Ивана. Без бога нет общества, законов, нравственности, нет самого человек! Это любимый тезис самого образованного из Карамазовых, философа, писателя-публициста, пишущего на религиозно-нравственные и церковно-правовые темы, ратующего за церковно-уголовный суд, за расширение церкви до государства, за умаление государства, в этой «расширенной» церкви, до места, которое в нем занимает церковь.

В отличие от отца-Карамазова, открытого циника и развратника, эгоиста и юродивого – Иван тихий циник, скрытый развратник, тайный эгоист. Духовное юродство же – прикрыто в нем интеллектуализмом.

Неверие его, активная нелюбовь к людям, отсутствие какой-либо положительной общей идеи, при соответствующих обстоятельствах, повторим мы, рождает из таких интеллектуалов «кабинетного фашиста»…

Ивану не трудно было стать таким, каким он есть, имея перед собой постоянно столь «высокий» человеческий образец, как отец-Карамазов. Пожалуй, из трех сыновей – Иван наиболее близок отцу, даже подружились…

«Уничтожьте в человечестве веру в свое бессмертие, в нем тотчас же иссякнет не только любовь, но и всякая живая сила, чтобы продолжать мировую жизнь. Мало того: тогда ничего уже не будет безнравственного, все будет позволено, даже антропофагия. Но и этого мало: он (Иван Федорович – Прим. А. Л.) закончил утверждением, что для каждого частного лица, например как бы мы теперь, не верующего ни в бога, ни в бессмертие свое, нравственный закон природы должен немедленно измениться в полную противоположность прежнему, религиозному, и что эгоизм даже до злодейства не только должен быть дозволен человеку, но даже признан необходимым, самым разумным и чуть ли не благороднейшим исходом в его положении».

Это – так сказать в «популярной форме» – изложил «учение» Ивана Карамазова его бывший воспитатель либерал Миусов. Изложил его перед иеромонахами монастыря, в его, Ивана, впрочем, присутствии. Поскольку тот ничего не опроверг, стало быть, «популяризация» состоятельна.

Ивану, сдается нам, и бог, и бессмертие души, наконец, их несуществование и невозможность, нужны лишь для того, чтоб утвердить эти неограниченные возможности человека на пути зла!..

Карамазовы – мир бездуховности во всех его возможностях и проявлениях. Мир этот у Достоевского показан – всеобъемлющим, от души человеческой до «мировой человеческой жизни». Самые главные направления, проявляющийся карамазовской бездуховности продифференцированы в членах семьи Карамазовых. Бездуховность, эгоизм и всепозволенность, так сказать, «практическая», «бытовая», «повседневная» – это Федор Павлович. Бездуховность интеллектуальная, где эгоизм мысли охватывает в обозрении именно «мировую жизнь», в которой не найдено ничего из подлинных ценностей – это Иван Карамазов. Обретающийся между богом и сатаной, разгульный мот и добряк, неуемный буян и «честный малый», пьяница и женолюбец, но великодушный и подчас человечный, весь в бессильных и почти неосознанных порывах к добру, но то и дело увязывающий в пороке – это Дмитрий Карамазов. Наконец, человечный, не фанатствующий ни в догмах христовых, ни в ритуалах церковных, верующий в добрые начала человека, спешащий неизменно на помощь человеку – таков Алеша Карамазов. Именно в этой бездуховной семье, стало быть, и родилось его духовное человеческое содержание!..

Но вернемся к Ивану. Он настолько не любит людей, что кажется одно лишь презрение к ним мешает ему стать вождем смердяковщины… Иван – в своей интеллектуальной проповеди зла мог бы стать пророком тысяч и тысяч подонков, им же расчеловеченных «всепозволенностью». Но Иван, по счастью, ограничил себя, довольствуется «аудиторией» из одного человека: Смердякова. Этот апологет Ивана и приводит в действие его теорию «всепозволенности», реализует ее на «высшем уровне»: отцеубийства…

Как видим, «интеллектуализм» Ивана вовсе не «надземный», «доктринальный», «теоретический» – он, увы, более, чем «земной» и «практический»!..

Между тем исследователи толкуют Ивана именно из его «философии» – в то время как куда насущней, актуальней, правомерней, наконец, постижение этого образа именно как начало реального, земного зла! Ивана надо вывести, как говорится, за ушко на солнышко, не дать ему прятаться за его умствования. Увы, он весь – от мира сего, и зло его тоже все – для мира сего… Все «особые подходы» к Ивану, через его умствования, его субъективный деизм, направленный как против бога, так и против человека, позволяют образу ускользнуть от подлинного постижения опасности его человеконенавистнического начала… В Иване некое развитие той же шигалевщины из «Бесов», того же человеконенавистничества, но уже перенесенного из философии по поводу общества в философию религии. Недаром Петр Верховенский и Ставрогин, «первейшие бесы», так восхищаются Шигалевым, его бесовской теорией устроения будущего общества. «…У Шигалева шпионство. У него каждый член общества смотрит один за другим и обязан доносом… Все рабы и в рабстве равны. В крайних случаях клевета и убийство, а главное – равенство. Первым делом понижается уровень образования, наук, талантов… Не надо высших способностей!.. Их изгоняют или казнят. Цицерону отрезывается язык, Копернику выкалывают глаза, Шекспир побивается каменьями… Рабы должны быть равны: без деспотизма еще не бывало ни свободы, ни равенства… Но нужна и судорога; об этом позаботимся мы, правители… Полное послушание, полная безличность, но раз в тридцать лет Шигалев пускает и судорогу, и все вдруг начинают поедать друг друга, до известной черты…».

Достоевский назвал бы это фашизмом, знай он тогда этот термин… Шигалевщина и карамазовщина вненациональны, но всегда они предтечи фашизма, в Италии ли, в Германии ли, или в Испании и Чили…

Недаром Алеша говорит своему другу Ракитину об Иване: «Иван не польстится на деньги… Иван выше смотрит. Иван и на тысячи не польстится… Он мучения может быть ищет… Душа его бурная. Ум его в плену. В нем мысль великая и неразрешенная. Он из тех, которым не надобно миллионов, а надобно мысль разрешить».

Вот оно, «высшее небескорыстие»!.. У истории есть и классический – небывалой масштабности – прецедент его осуществления: Гитлер и гитлеризм.

Умный, хотя и бесноватый, Ракитин недаром на это говорит Алеше. «А слышал давеча его глупую теорию (Ивана. – Прим. А. Л.): «Нет бессмертия души, так и нет добродетели, значит, все позволено». (А братец-то Митенька, кстати помнишь, как крякнул: «Запомню!»). Соблазнительная теория подлецам».

Иными словами, никакая даже не «теория». Просто удобный тезис для подлецов. Душу освобождает от морали. Подлецов объединяет для «узаконенной» подлости. В итоге такие же ракитины берут его на вооружение – когда он приносит им выгоду. А как не приносит? Даже в прогрессии по отношению к личной подлости!..

Но пока Ракитин в «оппозиции». Он «реалист», он «критикует». Пока он, подумав, добавляет к «подлецам», которых весьма устраивает «теория» Ивана Карамазова, еще один контингент возможных апологетов: «школьных фанфаронов с «неразрешимою глубиной мысли»… Вся его теория – подлость!».

Ракитин у Достоевского всюду противоречив. Это образ некоего «социалиста в зачатке», или «сочувствующего», говоря современно. Поэтому мы прислушиваемся к его суждениям, оставаясь к нему настороженными. Он не внушает доверия. Он таким и изображен Достоевским: хитрец, проныра, сплетничает и шпионит. И это при его незаурядном уме, чувстве реализма, знании жизни и людей, прогрессивных мыслях. Ракитин – нравственно-беспринципный ум, лишен он любви к людям, субъективизм его эгоистичный, одним словом, осуждая карамазовщину Ивана, он в сущности ее резерв… Если Иван Карамазов – бес, Ракитин – бесноватый, при случае они прекрасно поладят. Ракитин рожден для критиканства и компромиссов, но всегда он будет – либералом!..

Насколько проницателен Ракитин говорит уже то, что интуитивист Алеша, знающий людей и жизнь по доброй сердечной догадливости, несмотря ни на что дружит с Ракитиным, провидство которого больше из знания реальности, из опыта. К слову сказать, в главе «Семинарист-карьерист» Ракитин метко угадывает характеры всех Карамазовых, и в их сущностях, и в перспективах, первый предсказывает «уголовщину» в доме Карамазовых! Что же касается его критики «теории» Ивана – он ее заключает вполне либерально-утопическими упованиями на будущее. Ведь он не революционер, он либерал (у Достоевского еще более конкретно: «карьерист»!), он всегда неплохо устроится в жизни, что бы он ни говорил. Вот, например, одна из его либеральных филиппик:

«Вся его (Ивана. – Прим. А. Л.) теория – подлость! Человечество само в себе силу найдет, чтобы жить в добродетели, даже и не веря в бессмертие души! В любви к свободе, равенству, братству найдет…».

Каждый человек теперь в мире – участник общечеловеческой жизни. Он же и свидетель, тому, что мир не пошел, и дальше не пойдет по путям, начертанным ни человеконенавистнической философией Ивана Карамазова, ни беспечно-отвлеченным либерализмом Ракитина. По меньшей мере два великих события случились в мире – народы обрели, в разных формах и степенях, демократию: затем, люди в большинстве своем утратили веру в физическое бессмертие, равно как и в бога вершителя-судеб. Но исчезла ли угроза карамазовской бесовской бездуховности? «Эгоизма до злодейства» – который прорицал Иван Карамазов?..

Увы, мы этого утверждать не можем. Мир воюет за демократию, воюет за духовное и человеческое содержание уже обретенных демократий. Демократии учатся как государства и общества, так и каждый отдельный человек. Мир стал недоверчив к лжепророкам – и это тоже одно из его духовных завоеваний. Люди поняли: чтоб жизнь продолжилась на земле – уже без бога и надежд на него – каждому человеку надлежит отречься от эгоизма, научиться добру всечеловеческого служения.

Миша Ракитин – некий антипод, даже антитеза Ивану Карамазову. Он друг Алеши, он приятель Дмитрию, он враг Ивана. Когда Алеша говорит Ракитину о брате Иване, что он не «польстится на тысячи», что он из тех, кому «ненадобно миллионы, а надобно мысль разрешить», – Ракитин полон презрения и сарказма к такой характеристике врагу, говорит лишь: «Ах вы… дворяне!». Сам он – попович, у него, помимо всего прочего, еще «классовые счеты» с Иваном. Но, главное, Ракитин участник любовной интриги романа. Она не проста. Ракитин, как Иван, любит полковничью дочь, богатую невесту Катерину Ивановну. Она любит Дмитрия, Дмитрий «крутит шашни» с «распутной Грушенькой», на которую глаз положил старый развратник Федор Карамазов, сама же Грушенька собирается «содрать ряску» с Алеши…

Ракитин, разумеется, из тех социалистов, которые особенно ненавистны (своим краснобайством, книжной бесплодностью, интригами, клокотаньем бесовства и внешней революционностью) Достоевскому. Он уже свел вроде бы счеты с ними в «Бесах». Это скорей «социалисты» – чем подлинные социалисты. Вскоре они получат свое имя: либералов. Или – анархо-либералов…

Ракитин из тех, о ком сказано: «в чужом глазу соринку видит, а в своем и бревна не заметит». Он не только прозрел Ивана и его «теорию». Он и Дмитрия раскусил «до самой середины»: «… понял всего, как есть, разом и вдруг, всего как он есть. По какой-то одной черте так и захватил его разом всего. У этих честнейших, но любострастных людей есть черта, которую не переходи. Не то – не то он и папеньку ножом пырнет. А папенька пьяный и невоздержный беспутник, никогда и ни в чем меры не понимал – не удержатся оба и бух оба в канаву…».

Но вот сам себя Ракитин мало знает. У него превратное понятие о своей персоне. Мы его узнаем из авторских характеристик. Например, одно из них:

«Он везде имел связи и везде добывал языка. Сердце он имел весьма беспокойное и завистливое. Значительные свои способности он совершенно в себе сознавал, но нервно преувеличивал их в своем самомнении. Он знал наверно, что будет в своем роде деятелем, но Алешу, который был к нему очень привязан, мучило то, что его друг Ракитин бесчестен и решительно не сознает того сам, напротив, зная про себя, что он не украдет денег со стола, окончательно считал себя человеком высшей честности».

Иными словами, была за Ракитиным бόльшая, пожалуй, бесчестность, чем «украсть деньги со стола»: душевное бесчестие! Он в людях видел лишь плохое, готов был замарать «честной сплетней» кого угодно! Люди лишь средство для своей карьеры.

Но вот самая, пожалуй, интересная характеристика этому «социалисту» (в сущности в ней – собирательный психологический портрет многих тогдашних «революционных» либералов!..) – это та характеристика, которая дана Ракитину Иваном. (О ней рассказал Ракитину – Дмитрий, и вот ее излагает Алеше сам Ракитин).

Иван Федорович «изволил выразить мысль, что если я-де не соглашусь на карьеру архимандрита в весьма недалеком будущем и не решусь постричься, то непременно уеду в Петербург и примкну к толстому журналу, непременно к отделению критики, буду писать лет десяток и в конце концов переведу журнал на себя. Затем буду опять его издавать и непременно в либеральном и атеистическом направлении, с социалистическим оттенком, с маленьким даже лоском социализма, но держа ухо востро, то есть, в сущности, держа нашим и вашим и отводя глаза дуракам. Конец карьеры моей, по толкованию твоего братца, в том, что оттенок социализма не помешает мне откладывать на текущий счет подписные денежки и пускать их при случае в оборот… до тех пор, пока не выстрою капитальный дом в Петербурге, с тем чтобы перевесть в него и редакцию, а в остальные этажи напустить жильцов…».

И – что замечательно: отзыв Алеши, который следует тут же. «Ах, Миша, ведь это, пожалуй, как есть все и сбудется, до последнего даже слова!». За «прозрением злобы» Ивана – и прозрение Алеши!

Если бы Достоевский и лучше относился к Ракитину – достаточно было б одной этой, косвенной, характеристики, чтоб в нем ничего не осталось бы от «социалиста»! Мало ли, впрочем, делали карьеры, наживали дома и капиталы на подобном «социализме», мало ли продолжают это делать и в наше время. Но указал на это Достоевский – одним из первых. Когда-то это казалось «клеветой на революционеров», но, спустя сто лет, обретя опыт небывалых событий в мире, знаем, как бывают далеки «социалисты», от социализма, знаем как целая партия социалистов в Германии политически и нравственно капитулировала перед фашизмом, который, к слову сказать, тоже не преминул примазаться, добавив разве-что к слову «социализм» еще и слово «национализм». На памяти живущих еще поколений те небывалые жертвы, которых стоило это человечеству!

Иными словами, за рамками романа, в жизни уже, в истории – Иван Карамазов и Миша Ракитин вполне сошлись. На общей платформе: бесчестия. На том самом бесчестии, которым неизбежно кончаются эгоизм и карьеризм, став злодейством… Русские фамилии (роман из русской жизни, о русских людях – идейно-художественным содержанием, увы, национально-универсален!) – здесь вовсе не означают, что карамазовская бездуховность – имеет истоком одну лишь Россию…

О том, что социализм столь же необорим, сколь и естественен, говорит и то, что самые разные враги его, философствующие эгоцентристы и политические авантюристы самой разной масти, для достижения своих честолюбивых целей, или целей человеконенавистничества и кровавого бесовства – каждый раз все же вынуждены прибегать к идеям социализма, вроде бы «слегка модернизируя» или «совершенствуя» его! В этом «слегка», в затаенности их подлинных антисоциалистических и антигуманных помыслов, их близкое разоблачение и поражение…