Середина земли

– Забрал?

– Забрал.

– Молодец, Жека. Ты моя-то! – Андрей пытался изображать веселье и возбуждение от всего этого праздника, но панику было не скрыть ни тостами, ни танцами с деревенскими девахами, ни рюмкой водки. – Помнишь, что я говорил? Ешь и пей только то, что я купил. Следи, чтобы не подлили. В баню не ходи. Сделай вид, что нажрался и пошёл прилечь. Не вмешивайся, чтобы не увидел. Чтобы не случилось. Не пытайся никого спасти и не говори с ними ни о чём!

– Ребятам хана, да? И ты привёз их сюда? – спросил я. Я знал, ответ – да. Но мне было интересно, что чувствует Андрей в этот момент. Когда братается с этими парнями, лапает девок. Наполняет их рюмки. Фотографирует. Показывает, где помыть руки. Провожает до туалета. А потом он сделает вид, что набрался, приляжет на свой пропёрданный диван и будет игнорировать их крики о помощи.

– Да, привёз. Думаешь мне это доставляет удовольствие? Я этих людей каждую ночь в кошмарах вижу. Каждого, что привёл я. И каждого, кого не успел развернуть. Но это мой крест. Я и так вызываю подозрение. Надо усыпить их бдительность. Пусть сегодня они нарезвятся вдоволь. Нам самим с тобой надо не стать кормом мертвоедов, а потом уже думать о других. Я не только за бухлом да людьми ездил. Я посмотрел космические прогнозы. У нас двое суток.

– Думаю, ты мог уехать отсюда.

– Ты тупой? Мозги свои к подворотничку в армии пришил?

– А ты про армию не говори, если не служил. – я схватил Андрея за грудки и ударил бы. Ударил. За всё. За армию, за бедных людей, на смерти которых он закрывал глаза. За трёп о спасении мира. Тщедушный трусливый колхозник, что ищет себе оправдания и винит всех вокруг, вздумал потешаться надо мной и моей работой.

– Мои родители здесь жизнь положили. Знаешь, я их похоронил, а в ту же ночь могилы мертвоеды разрыли. В девяностые, отец сюда возил мужиков, капусту воровать. Знаешь, зарплаты не платили, а семью кормить надо. Вот они садились и ехали. Думали поле ограбят, детей накормят. А нет тут никакого поля и никакой капусты. А мать всю жизнь света белого не видела. Сидела в книжках в тех, искала способ, как врата закрыть. А на улицу выйти боялась Местные человеческую бабу увидали бы, утащили бы и насиловали бы, чтобы рожала тела без душ для их выродков из иных миров. И после этого я должен был всё бросить и уехать?

Я почувствовал резкое покалывание в спине. Будто кусок льда положили между лопаток.

– Вы чё пацаны? – спросил Антон. Он удерживал меня и Андрея от драки. Просто наложив свою мертвецки ледяную тяжёлую лапу.

– Он не доливает! – сказал я, завидя, что Андрей просто впал в ступор выпучив глаза и наша конспирация трещала по швам. – Себе полную льёт, а нам кому по половине, кому по двадцать.

– Ща дольём!

Антон закинул мне руку на плечо и оставив Андрея мы вернулись к столу. Всем налили. Девчонки просили прибавить музыку. Аня, одна из приезжих, уселась ко мне на колени и со словами:

– Ты какой-то грустный! – влила мне рюмку в рот. Я не видел из какой бутылки было налито. На вкус всё одна спиртяга.

Из открытых дверей четырки гремела басистая музыка. Местные горланили что-то на своём нечеловеческом языке, заставляя скулить одичавших собак, подъямышей, мертвоедов и живоедов. Алик, Ислом и Гера не понимали языка, на своё счастье и думали, что это народная застольная песенка. А они обращались к древнейшим спящим во мраке других измерений кровожадным богам. Алёна и Настя танцевали с ними. Вытягивали на середину, кормили и поили, а те и рады были разомлеть в женском внимании и потерять всякую бдительность.

– Жора! – стукнул по столу, рядом с моей рукой Миша. – Я рад, что ты с нами.

– Женя. – я напрягся. Сжав кулаки, был готов к нападению, но его не последовало. Мы наполнили рюмки. Выпили. Я закусил дешёвой крахмальной сосиской с пером зелёного лука.

– Благодарю. – поклонился мне убийца и похититель несчастных людей.

Некогда было вглядываться в тьму, изыскивая там силуэты хищных тварей. Воспоминания размазались, как краска, на которую разлили воду. Клянусь, это была бы отличная пьянка, если бы не была пиром чудовищ. Водка притупляла страх. Чурки трещали в печи, дым разбавлял сырой могильный воздух. Под странные песнопения я начал притопывать ногой. Эйфория. Вот что со мной происходило. Мне больше не хотелось убежать. Ужас и отвращение перед этими существами притупились. Хотелось смотреть на них. Петь с ними, танцевать, пить.

Ко мне подошёл Алик и спросил:

– Дашь пострелять по бутылкам?

Я был против. Против стрельбы в нетрезвом состоянии. Против того, что кто-то будет трогать мои вещи, тем более оружие.

– Соблюдай ТБ.

– Да ты угараешь?! Мы просто по бутылкам постреляем. Девчонок поучим. Это же травмат.

– Извини. Будем трезвыми – постреляем. А сейчас – нет. Сам не буду и тебе дам. – я ответил максимально серьёзно и тактично, но, к сожалению, это не работает. Никогда не работает.

– Ты чё, ебать!? Ты не мент случаем?

– Я солдат Российской Федерации. Вопросы? – я поднялся со своей табуретки. Алик нависал надо мной, а мне, обычно не нравится, когда незнакомые люди лезут в рожу и нарушают личное пространство. А сейчас. В состоянии, в котором я прибывал, я был подвержен всем эмоциям на свете. Я был готов смеяться и радоваться как ребёнок, любой глупости. И, естественно, готов бы подорваться драться, скажи мне хоть одно неугодное слово.

Алик крикнул что-то на своём. А как известно, не прилично разговаривать при третьем лице на незнакомом языке. И следующим, что я сделал, дал ему в рожу. Я никогда прежде не начинал драку первым. Я всегда старался разрешить конфликт диалогом. Ведь нам для того нам и даны речь и немного ума, чтобы говорить, а не махать культями. Я давал сдачи, но не нападал. А сегодня, сейчас, в эту ночь, разум бросил вожжи и ушёл на перекур. Дамы завизжали. Наши, точнее местные парни не сразу поняли, что случилось. Зато Гера и Ислом подскочили. Алик бросился мне в ноги и попытался уронить на землю, двое других, начали хватать за одежду, пытаться заломить руки. И тут случилось то, что со мною никогда не случалось. В моей жизни было не мало мордобоя. Я никогда не начинал, но всегда заканчивал. Те, кого я называл товарищами оставляли меня. Иногда один на один. Чаще с толпой, что запинывает тебя в дворовой арке. Таил ли я на них обиду? Никогда. Распускал слухи об этом поступке? Нет. Я только для себя ищу наказания. Для других всегда ищу оправдания. Глупо и неразумно злиться на чужие поступки. Не по-мужски жаловаться, что тебя бросили и ты получил пиздюлей за свои глупости. Но всё это было до сегодняшнего дня. Всё это было на Урале, в Подмосковье, в приморье. А сейчас была ночь на станции Аянской. Сейчас я нанёс удар первым. И меня поддержала целая толпа. Миша, Антон, прочие мужики, чьих имён я не запомнил. Девахи. Все они знали меня меньше недели. Все они мне не доверяли. Все они пришли сюда из неизведанных миров, один вид которых, свёл бы поднизшего человека с ума.

Геру и Ислома оттащили. Алик получил такой смачный пинок, что даже подпрыгнул над землёй. Миша спросил меня:

– Порядок?

Я кивал. Отошёл в сторону, разрядил пистолет и бросил на кресло. Даже если кто-то возьмёт его, вреда точно никому не принесёт. В это время, наших гостей успокоили. Вновь заиграла музыка. Пьяные вопли, смех, кто-то опрокинул стол. Катю облили алкоголем и ей пришлось снять футболку. А в это время, каждый подходил ко мне, хлопал по плечу и спрашивал всё ли нормально.

Андрей начал прикладывать голову на стол. Все тормошили его, уговаривали ещё выпить. Но он очень хорошо прикидывался пьяным. Мы, с Аликом и Мишей отнесли его в дом. Уложили на диван. Я на всякий случай принёс ведро. Весь стол был уже сметён под чистую. Кто-то пару раз бегал блевать. Музыка резко оборвалась, но хозяина машины это не заботило. Он показывал всем, как одной рукой подкидывает полено, на котором мы рубили дрова.

Миша сказал Алику, что у него сел аккумулятор, предложил достать и отнести к себе зарядить. Я понял, что это – конец. Но никак до меня не доходило, что я в этом участвую. Я ведь мог шепнуть им на ухо, чтобы бежали без оглядки. Показать знаками. Записку подсунуть. Но нет. Я просто веселился и бездействовал. А потом мы ещё выпили. Точно помню, что мне наливали не из заводской стеклотары, а из пластика. То, что настрого запретил употреблять Андрей.

Мы разделись до гола. Аня с Катей противились и стеснялись, но когда Настя и Алёна скинули бельё, сдались и тоже обнажились. На улице было холодно и они стали жаться к нам, по пути в баню. Ко мне прилипла Настя. Она обвивала меня своими грязными ногами, а я был слишком пьян, чтобы счесть это гадким. Пару бутылок Антон закинул в тазик с холодной водой и оставил снаружи, чтобы не нагревались. Девушкам было горячо на деревянных лавках, они лезли к нам на колени. От жары и пара тело млело, а мозги плавились. Я хохотал с идиотских историй Тихона, о том, как он однажды купил новые кроссовки, благополучно забыл о них, а когда увидел в сенях, решил, что Алёна привела любовника и сломал её нос.

Мне и остальным людям становилось невыносимо жарко. Парни сидели с багровыми лицами и превозмогали нестерпимую обжигающую духоту. Аня и Катя обтирали лица полотенцами и просились на улицу. Зато местные все оставались такими же синюшно-бледными. Даже губы и щёки не поменяли своего оттенка.

Миша плеснул воды на камни. Воды из местного колодца, и я понял, почему Андрей так испугался предложения попариться. Это был тот же злорожденный туман, от той же воды, только теперь горячий. В густом и едком как дым, пару, когда я попытался разглядеть хотя-бы собственные ноги, начал видеть их лица. Настоящие. Не внешность несчастных бездушных мясных костюмов. И я благодарил господа, что был пьян. Холодная чешуйчатая кожа, оттенков от светлого голубого, до тёмно-зелёного. Скользкая и гадкая. Я сжимал зубы до боли, когда кто-то из них касался меня. Руки доставали почти до пола, и не руки то были. Бескостные щупальца, с длинными, угловатыми, словно ветки мёртвых деревьев пальцами. Острые как шипы наросты, там, где у человека должны быть суставы и сочленения. Пальцы на всех конечностях срослись полупрозрачными перепонками. Туловища, обвитые грубыми, толстыми рубцами, как канатами. Выпирающие рёбра, выпуклости, отвратительных форм в тех местах, где у нас органы. Вместо сосков – зияющие присоски. Десятки присосок. И они шевелились. Втягивали отравляющий, вонючий пар. Огромные толстые хвосты. У самого основания размером почти со всю задницу и постепенно утончающиеся в острый конец. Шлёпающиеся на пол при движении. Заставляющие хлипкие деревянные лавки вибрировать. Они все отличались. Размерами, цветом, количеством конечностей и их расположением. У Тихон и Алёны было по две, как у людей, у кого-то, из лопаток, росли два дополнительных уродливых щупальца. Головы – безухие, с засаленными волосами, которые слипались и походили на маленькие жгутики. Рты. Глядя на Антона и Мишу я вспомнил слова про монстров о ста ртах. Ими были испещрены все лица до самого основания шеи. С десяток. Когда они открывались, то будто сливались в одну кровосущую пасть. Круглые, большие, с тонкими, почти незаметными губами, полные острых клыков. У Тихона, Алёны и остальных, рот был один. Только располагался он вертикально. От кончика подбородка, до середины лба, зияла щель полная острых зубов. Угловатые, тяжёлые скулы. Носы с плоскими спинками. Глаза. Стеклянные, холодные и жёлтые. Со зрачками-нитками. Внутренние вертикальные веки. А сколько их было. По две по три пары на одном лице. На щеках или же там, где должны брови. Одни ясные и озлобленные. Другие затуманенные, почти без зрачка. У Антона было семь. Один на переносице остальные шесть по бокам. Когда он подходил ко мне, через толщу пара, что-то говорил, предлагал выпить или просто стоял рядом, уставившись всеми семью зенками, я боялся пошевелиться. В попытках заглянуть в каждый, я едва не терял сознание. Лавка уезжала из-под ног. Не были эти твари и лишены половых признаков. Но смотреть на них было болезненно и противно. Гектокотиль —щупальцеобразный отросток у тех что были мужскими особями. Весьма большие, в сравнение с мужским достоинством человека. Но повода для зависти там не было. Лишь липкий страх, что так можно изувечить тело мужчины, сотворённое по образу и подобию божьему. Женское лоно, так же было обезображено патологическими присосками. Грудь не выступала вовсе. Только зазубренные торчащие рёбра.

Я давил в себе крик ужаса. Я старался смыть с лица мертвенный испуг этой подосланной водой из лохани. Кажется, это всё видел один только я. Гости с затуманенными пьяными глазами лишь метались от жара и мямлили что-то нечленораздельное.

От духоты и жары кружилась голова и я едва держался в сидячем положении. Я выскабливался из того состояния немого помешательства и трепета, что вызвал у меня натуральный вид моих собутыльников. Все эти хвосты, рты, соски, щупальца и жгутики, что касались меня, мелькали перед глазами. Я, казалось, больше никогда не увижу здоровое и нормальное тело человека, каким оно должно быть. Но среди этого едва ли антропоморфного ада чудовищ, я увидел живое, красное от пекла, человеческое тело. Женское. С земными формами. То была Аня. Она кричала до хрипоты и слёз. Просила открыть дверь.

– Я дышать не могу! Открывайте! – она топала ногами и создавал ещё больший обжигающий ветер.

– Осторожнее, там собаки. – произнёс Миша, раскрывая все свои пасти, а после всеми ими он ухмыльнулся.

Я упал бы, не будь плотно прижат к лавке. У меня на коленях сидела Настя. Красные воспалённые присоски на её щупальцеобразных руках и груди, прилипали ко мне. Влажные и ледяные чешуйчатые бёдра холодили мои распаренные ноги. А её грузный хвост обвивал меня за спину и живот.

Дверь в баню приоткрыли. Пар повалил наружу. Ночная прохлада тонкой струйкой подула мне в лицо и немного привела в чувства. Глоток воздуха, чёткая картинка. Все вновь обрели свои человеческие лица. Один рот, две руки и ноги, белые груди и задницы. Но ощущения остались. Я продолжал чувствовать хвосты, щупальца, чешуйки.

Нагая Аня, задыхаясь, выскочила на двор, и Миша закрыл дверь. Перемешал угли в печи, долил воды. Прежде чем пар повалил с новой силой, я услышал пронизитильный женский визг снаружи. А за ним последовали хлюпанья, чавканье и болезный жуткий скулёж. Это были подъямыши, что сбежались собирать объедки под нашим столом. Алик, Гера и Ислом подскочили со своих мест, качаясь от перегрева, и хватаясь за разгорячённые деревянные стенки.

– Я же сказал, собаки. – Миша задвинул массивную щеколду и загородил дверь.

Парни не могли его не оттолкнуть, не ударить. Они едва стояли на своих ногах, кашляли, тёрли лица. Каждое их движение опаляло им кожу, принося боль. Я же сидел смирно, почти не двигался, сохраняя свой теплообмен. К тому же, ледяные тела чудовищ, что прилегали ко мне со всех сторон, отлично охлаждали.

Кто-то плеснул новую порцию воды, и баня наполнилась паром, вновь смыв с химер человеческое обличие. Теперь не только для меня. Они тоже их увидели. И они кричали. Бились в ужасе, колотя по разбухшим от горячей влаги доскам. А эти бесы обступали их со всех сторон. Подкрадывались на полу согнутых, почти как лягушки или насекомые, везя за собой поганые хвосты.

Фосфорицирующие вспышки, блуждавшие в густой пелене, слепили меня. Я мог только слышать, как бедняги хрипят, молят о помощи и стонут. Они молили о помощи меня. Того, кто не ждёт когда попросят, а просто помогает. Но не в этот раз. Я не раскрывал рта, чтобы не обжечь глотку. Я зажмурился, так как глаза разъедало горячим паром.

– Не бойся, – прошептала мне на ухо Настя и я почуял её холодное дыхание, с запахом болотной тины, плесени и перегара. Из пары десятков пастей. – Посмотри на меня, Женя из Петербурга.

– Он из Екатеринбурга. – поправил её Антон. Я приоткрыл один глаз и сквозь жгучий пар разглядел Антона и Настю. Своими мощными фигурами они загораживали всё происходящее у дверей. Я слышал лишь удары и визги. Я пытался заглянуть за их спины. Но они мотали хвостами, закрывая обзор. Настя приблизилась и положила свой хвост между моих ног. Он был такой же неестественный и безобразный на получеловеческом теле как и у остальных, но движения его не были лишены женской грации. Она аккуратно клала его, а не била им об пол.

– Посмотри на неё. Тебе она нравится? – спросил Антон.

Я неуверенно кивнул, боясь, что мой отрицательный ответ повлечёт за собой мою смерть.

– Очень скоро, ты сможешь стать таким же! – Настя улыбнулась своей пастью. Та походила на зубастый полумесяц. – Если снимешь ту штуку со своей шеи и дашь всей силе космоса войти в твоё тело.

– Заткнись! – гаркнул Антон. Все рты его раскрылись и резко сжались. – Это, чтобы ты знала, лучший представитель поднизших. И даже если он останется последним человеком на земле, он не уронит достоинство всего своего вида.

– Ты преувеличиваешь. – выдавил я, хватая раскалённый густой воздух ртом.

– Не смотри туда. Смотри сюда. Она красивая? – спросил Антон.

– Я не могу судить по своим меркам поднизших. Но, когда она была в обычном обличии… Она… У неё красивая фигура.

– А сейчас, что? Не смотри как невежественный человек. Смотри как художник.

– Я не художник. Я рисую боевые листки. – я снова закрыл глаза, чтобы их не жгло. Пока я просто сидел я ещё мог стерпеть температуру. Но когда приходилось отвечать на вопросы и думать, я тоже почувствовал нехватку воздуха. И каждым словом и движением, я обжигал самого себя.

– А ещё машины, и голых баб. Ты художник. Я-то знаю. Так скажи нам, ты не боишься? Тебе нравится, то, что ты видишь?

Два ледяных хвоста коснулись моих ног, рук, спины, живота и лица. Они плавали в воздухе и на коже. Рисовали узоры на моём теле. Дверь, кажется, сломали в драке. Миша захлопнул её снова, притянув задвижку, но отрезвляющий спасительный поток воздуха успел ворваться в помещение. Я утёр лицо полотенцем. Думал, озарение, граничащее с сумасшествием, уйдёт, но нет. Мой лучший друг всё ещё оставался обладателем крокодильего хвоста, семи глаз и с десятка пастей, а вполне миловидная девушка, улыбалась вертикальной пастью и пыталась ласкать меня своими щупальцами.

Страшно было только смотреть. Чувствовать и слушать было сносно, даже вполне приятно. Каждый раз, когда я моргал, картинка становилась менее ужасающей.

– Мне любопытно, – признался я спустя несколько секунд. – Страшно любопытно.

Антон опустился на банную лавку, громко стукнув по дереву хвостом и наложил свою лапу мне на плечо. Что делала Настя? Она начала творить что-то невообразимое всеми своими мерзкими и неземными чреслами. Хвост, пасть, щупальца, лапы, присоски. Все они касались меня. Трогали и ласкали, а я метался между удовольствием и ужасом.

– Не смотри на них. Я знаю, здесь слишком жарко и мало кислорода для человека, но осталось совсем немного.

Я вцепился в размокшее дерево одной рукой, а другой в чешуйчатую ногу Антона. Настя или чудовище что произрастало в ней, насадилась на меня своей пастью. Я начал задыхаться. Чёртово тело отзывалось, хотело, было довольно. Но мозги, те в которых остался разум, противились, молили меня оттолкнуть тварь. Сбросить с себя. Прекратить её прикосновения, какими бы приятными они не были. Жалкие мозги. Отравленные горячим мороком и бухлом, созданным не человеческой рукой и не по человеческим рецептам. В них была заложена установка, которую зовут совестью. Она то и билась в агонии, когда я сам глядел на эти чужеродные облики и сменял страх на восторг. Когда подавался вперёд навстречу Настиной пасти. Расслаблял мышцы под прикосновения хвостов и присосок. Таково было решение моего разума. Провалиться в ощущения плоти. Исключить из эфира все крики, удары и рычания, оставив только знакомую речь.

– Прости меня. – сказал Антон.

– Не совсем подходящий момент. – прошипел я готовый излиться в пасть монстра.

– Ты достаточно видел и пережил в свои года. Я должен был оградить тебя от этих знаний. Ты постоянно помогал мне и заботился…

– Не беда. Я не боюсь того, что вижу. Я просто не понимаю и это меня пугает. Но если хочешь помочь, скажи хоть название того создания, которому я сейчас кончу прямо в пасть.

– Настя жрица Гипербореи. Не открывай глаза. Просто получай удовольствие. И не двигайся с места, пока я не скажу.

Я молча кивнул. Кончик чужого хвоста щекотал мою шею. Я, кажется сдирал чешую с колена Антона, пока Настя, погружала в свою клыкастую зияющую расщелину на лице мою плоть. Я запустил пальцы в её волосы-жгутики и сделал как мне велели. Получал удовольствие.

Последний стоны стихли. Ветер распахнул двери, выгнал злоточащий пар, перевернул тазы с водой. Я не открывал глаз, мне запретили смотреть.

Я держался одной рукой за талию Насти, чтобы оставаться на месте. Другой я схватил Антона, скорее всего за хвост, потому, что он зашипел, не то как кошка, не то, как змея.

– Отпусти. – рявкнул он. Подошёл к распахнутым настиж и бьющимся от ветра дверям бани и гортано запел на каком-то жутком языке, походившим на животные звуки.

– Аахва. Аахва. Викрити. Йоджна. Энам ахам. Уттама.

Я смог разобрать только эти отдельные слова. Настя тоже порывалась к остальным, но Антон приказал ей остаться:

– Упанишады.

Подъямыши, что орудовали на оставленных нами объедках, и ведре с чье-то рвотой, противно скуля разбегались. В бане стало холодно, совсем как на улице. Я набрался смелости открыть глаза и оглядел пустую парилку. Настя, что должна была остаться со мной исчезла. Разгорячённое мокрое тело невероятно мерзло. За дверью раздавалась отвратительная какофония криков, рычания, чавканья, сюрпанья и незнакомой речи. Эта речь и этот язык был не похож ни на что. Когда говоришь с иностранцем или слышишь песню на чужом языке – тебе любопытно. Ты пытаешься наслаждаться мелодией, хоть и не понимаешь слов. Ты улавливаешь и сравниваешь фонетику, звуки. А если бы кто-то из вас услышал этот язык, то уверяю, вы впали в ступор. Вы бы не захотели никогда больше слышать ничего подобного. На таком языке не поют песен, не пишут книг и не говорят о любви. Он годиться лишь для призыва чего-то тёмного и злого из самых невероятных, неведомых и недоступных человеку глубин.

Холод сковывал тело, а вся моя одежда была снаружи. Я стал ломиться в дверь, но она была чем-то подпёрта с другой стороны. Я слышал их, а они, несомненно, слышали меня, но игнорировали. Я подхватил эмалированный таз и стал колотить им по деревянной двери. Мягкое и влажное дерево крошилось и расползалось от ударов. Я был уверен, что будь это обычная дверь в обычной бане, то я бы не сломал её. А здесь, после воздействия паров этой болотной болезной воды и паров, что впитали весь яд и скверну далёких измерений, она легко разбилась с пяти ударов. Я просунул руку в выдолбленное мной отверстие, скинул крючок со сничек, отбросил лом, которым подперли дверь и вышел на двор.

Лампочка в бане была единственным слабым источником света, но и при ней я мог понять, что здесь происходило что-то ужасное. Гнилая земля была изрыта лапами и когтями, словно трактором. Стол и стулья валялись перевернутые. Дверь уличного сортира была сорвана с петель. И кровь. Повсюду были её разводы, пятна и смазанные следы. Кого бы я не слышал здесь – все они разбежались, от шума, что я наделал, выламывая дверь. Только ледяной влажный ветер не давал мне впасть в панику или оцепенение. Я принялся искать свою одежду, но не нашёл даже трусов. Я помнил, что перед заходом в парилку мы всё побросали на стулья, но сейчас не осталось даже какого-нибудь носка. Кресло, на которое я клал свой пистолет и под которым закопал КФСки вовсе исчезло. Скорее всего, оно валялось где-то неподалёку. Двери были заперты, ставни закрыты. Я стучал в них. Бросался камнями, но Андрей либо крепко спал, либо вовсе ушёл из дома. Пальцы ног уже начало сводить от холода. Без телефона, фонарика, пистолета и даже белья я стоял посреди темноты в самом жутком месте, что может расположиться в нашей стране. Я подобрал пару камней, отломал ножку от стула, и с таким набором первобытной самообороны бросился бежать вниз по улице Ленина. Я решил отправиться к единственному жителю этого места, который не вызывал у меня приступов ужаса, тошноты и который не совершал при мне ни одного гнусного дела. К Тихону. Этот конченный пьянчуга, казался мне наиболее очеловеченным, несмотря на то что сегодня я увидел истинный облик его сущности.

Окна его дома, с моего последнего визита, кажется, ушли в землю на добрых десять сантиметров, а не прошло и двух суток, и я не был уверен, что смогу пролезть туда не застряв.

Света не было, на удары никто не отвечал, но ставен у Тихона вовсе не было, поэтому я решил влезть в его дом, чтобы хоть немного согреться и одеться.

Я выбрал треснутое окно, заклеенное скотчем, под которым скопился нехилый слой чёрной грязи. Я стукнул по нему и часть стекла вывалилась без звона и осколков. Тут я, признаюсь, пожалел, что сдавал физо на тройку и любил вкусно поесть. Я ободрал до крови все бока и пузо, пока пролезал в это отверстие, но это были пустяки, ведь я, наконец оказался в тепле и сухости. Нашарив выключатель, я врубил свет и прямо перед собой увидел совершенно незнакомого парня с кочергой в руках. Я был настолько пьян, напуган и оторван от реальности, что не заметил чужого присутствия. Я выправился, прикрылся двумя руками и уставился на мальчишку. Это был подросток лет шестнадцати. Обычный. Испуганный до смерти, но нормальный. Без каких-либо признаков вырождения или изменения, коим подвергались тела местных.