Середина земли

То, что раньше было Антоном, носилось вокруг кровавой оргии, вскидывало руки, орало не знакомые мне слова и молотило хвостом по земле с такой силой, что она вибрировала. Это давалось ему тяжело. Существо едва держалось на своих ногах. То и дело падало. Задыхалось. И на последнем дыхании, выдав очередное послание к неведомому измерению, рухнуло во весь рост. Столб света потух. Истончился до тонкой ниточки и исчез во тьме. Это очень взволновало тварей, они перекрикивались и задирали свои головёнки вверх.

Миша, только что предававшийся утехам с одной из деревенских девушек, откинул ту на алтарь, подскочил к упавшему чудовищу и поднял рукой, за один из наростов на спине. Я посчитал что это достаточно больно, хотя даже отдалённо не смыслил в анатомии этих уродов.

– Ты же сказал, у тебя достаточно сил! – Миша тряс обессиленное тело требуя ответа и вопил. – Андрон сказал, что ты один из сильнейших! Пиздабол. – Миша бросил его назад, на землю, как мешок с дерьмом. И пошёл прямо. Прямо ко мне. Меня, конечно скрывал густой слой мглы, парящий над землёй, но зрение этих тварей позволяло им видеть куда больше, чем людское.

– Куда направился, паскуда Орионская?! – тело Антона приподнялось на локтях. – Усомнился в моей мощи? Усомнился, блядь, в своём господине, дракорептилоиде, властителе измерений?

Он остановился возле самых моих ног. И я не стану кичиться, что победил бы с ним в схватке. Я человек. Пусть я силён и здоров, но по меркам людей. А по меркам этих тварей, что зовут весь мой род поднизшими, я не опаснее таракана.

– Ты чё там базаришь? – чужеродное убожество, что звалось человеческим именем Михаил развернулось, позабыв, на счастье, про меня.

Антон поднялся с земли. Да, в этот момент, даже сквозь этот ядовитый смог, я увидел ни пасти, ни жёлтые глаза, и не чешуйчатое тело. Я снова увидел своего друга, которого знал много лет.

– Базарят бабки на базаре, а я говорю. Ом амарани, дхеванти ей сооха!

Изданный на последнем дыхании крик, вновь поверг погоду в безумие. Ветер усилился. Теперь он не просто вздымал пыль и клонил деревья. Он вырывал их из земли, закручивал и бросал на скалистые сопки. Превращал песчинки в стену пыли, что сбила бы человека с ног. Слабый электрический разряд разросся вновь. Миша устремился обратно, а я просто воспользовавшись моментом покатился к обрыву.

Луч сверкал позади. Ветер проносил над моей головой вырванные деревца и кустики. И бросал о камни. А я лишился сандалией, и способности здраво мыслить. Все страхи, которые только могли существовать одолевали меня. Каждый раскат грома и порыв ветра приносил мне всё новую боль тревоги. Тело совсем отказывалось слушаться, и мгновениями мне казалось, что я вовсе сломал позвоночник во время падения и теперь навсегда останусь недвижимым калекой. Буря несла воду, землю, камни. Уже и под меня начало подмывать и я решил подняться. Сделай я это чуть быстрее, мне бы перерезало горло. Меня резко вернуло назад. Острые камни ударили по затылку. Шею пронзила боль, и я не знал, течёт по ней то-ли дождевая вода, то-ли кровь. Я схватился за горло пальцами, стал драть кожу и лишь спустя несколько секунд понял, что оберег Андрея – железка на нитке, зацепился за корни и едва не задушил меня. Я рванул, порвал нитку и бросился вниз. Босыми изрезанными ногами я бежал по камням, скользил по тропе. Иногда меня несло течение грязи и камней. Подъём показался мне невероятно долгим. Будто длился несколько часов. До подножия сопки я добрался минут за пять. Так мне казалось. Майка и трико Тихона были насквозь пропитаны водой, грязью и моей кровью. Оказавшись на ровной и плоской земле, я встал на четвереньки. Чтобы отдышаться и почувствовать твёрдую опору. Но стоило мне только коснуться руками земли, как она задрожала. Всё вокруг содрогнулось, даже мои внутренности. Здоровый булыжник сорвался вниз, в полуметре от меня. А за ним полетела шрапнель из мелких камушков, воды, комьев грязи и веток. Я оцепенел на секунду и тупо пялился на сопку, пытаясь понять, дрожит ли она в самом деле или дело в моих глазах. А потом я услышал шум, будто бурная река протекала совсем рядом. Но рек здесь не было. Мне хватило половины секунды, чтобы забыть про изрезанные босые ноги, обитель подъямшей и ту жуткую вонь, что может свести с ума. И тогда я бросился бежать без оглядки, стараясь не думать, как скоро меня настигнет поток селя, сошедшего с гор. Гром, молнии, треск вырываемых с корнем деревьев, грохот камней о стены домов. Я знал, что лавина грязи и камней сносит всё позади и скоро погребёт под собой и меня, если я хоть на мгновение вспомню про свои страхи.

В темноте, которую разрывали только беспорядочные молнии, я увидел огонь. Не свет, ни фонарь, а именно пламя. Огромное полыхающие. Тошнотворные запахи этой земли перебил едкий дым.

– Пожар! – крикнул я в пустоту и поток сбил меня с ног.

Есть мерзкий запах сырости, а есть приятный. Я знаком с одни из таких. Когда заходишь с мороза в квартиру, а мама постирала бельё. Стиральные машины тогда были другие, нужно было самому наливать, менять и сливать воду. И вот этот запах горячей воды, мокрого белья и стирального порошка. Что его отличает от подвальной и могильной сырости? Вряд-ли всё дело в порошке. Именно в такой ностальгический аромат, превратилась вся окружающая меня вонь. А я стоял у себя дома, в одной из квартир пятиэтажки на Восточной. Пятилетний мальчик, что виновато глядит под ноги, на грязь и снег, что притащил с улицы, и треплет полы цигейковой шубы. А вот уже здоровенный девятнадцатилетний лоб валяется на свежевымытом казарменном полу. Его только что ударили по голове табуреткой. Словно диафильм, мой мозг крутил движущиеся картинки. Школа номер пять, поезда, Приморье, чьи-то дни рождения на квартирах, дачах и в рыгаловках, леса Карелии, метели на Тикси, электричка до Арзамаса, выпускной альбом, драки у пивнух. Но были и такие изображения, которые не вписывались в общую картину. Словно их вырезали из другой плёнки и грубо вклеили. Существа, похожие на голых болезных собак, растаскивающие помойное ведро, что я только что высыпал в мусоропровод. Незнакомый седой мужчина, который то выступает на публике с кучей бумажек, то расчерчивает прямоугольники на бумаге, окружая их формулами и неизвестными символами, то обложившись, созданными изделиями, запирает себя в доме выбрасывая ключи и ломая ручки от окон. Темнота, светящиеся облачка газа, вязкая слизь и незнакомые грибы, выращенные на отравляющей и смертельной для поднизших плесени. Бескрайние степи, ушедшие в землю избы, угрюмые люди в старомодных одеждах, передвигающиеся на конях. Деревянная церковь, священнослужители и разъярённые, обезумевшие псы, раздирающие чью-то свежую плоть. Старорусские буковицы на пожелтевшей бересте. Тела расстрелянных заключенных, сваленные в ямы и мертвоедов, дожидающихся, когда надзиратели присыплют тела песком с хлоркой и разойдутся по баракам. Пустое выжженое место, на котором возводится костяной алтарь. Руками старцев и молодцев. Лес позади хиреет, вырубается. Меняются строители, но не их чудовищные материалы.

Могучие деревья, теряют свои пышные кроны. Скрючиваются, гибнут, поддаются уродливым метаморфозам.

Просёлочная дорога, что годами гниёт и мокнет, от непрекращающихся дождей. По ней редко снуют запряжённые лошадьми телеги, проходят отряды солдат. С топорами, копьями, мечами, автоматами. Гнилую землю убирают измождённые каторжники. Вглядываются в лес глазами, исполненными ужаса. Умирают прямо на проложенных ими же шпалах. На их смену приходят молодые парни и девушки. В ватниках вместо дырявой робы. С котелками и гитарами в руках, вместо кандалов. Но радость на розовощёких лицах рабочей молодёжи сменяется мертвенным страхом, стоит провести им здесь смену. Одни умирают без всякой на то причины, другим суждено стать пищей для живоеда и прочей твари, обитающей в глубинах лесов. Третьим везёт вернуться домой, с значком от партии в кармане, и неизгладимыми воспоминаниями, что не дают спать по ночам и не заглушаются водкой и таблетками от докторов. По новеньким рельсам носятся поезда. Станционный смотритель – молодой и высокий парень в синей куртке не распаковав даже вещи убивает свою беременную жену, а затем себя, прогулявшись по окрестностям. Последний поезд, без остановки проносится мимо. Покосившийся и покрывшийся мхом столб с вывеской «станция Пролетарская», сносят, но нового: «станция Аянская» не ставят. Машины сворачивают на проклятую дорогу и не возвращаются больше. Двое проходят по шпалам. Один из них я. Второй Антон. Рельсы и шпалы зарастают травой, уходят в землю, пока вновь не превращаются в месиво земли с водой. И никто из уехавших и ушедших не выходит обратно, чтобы убраться прочь. Гадкие мокрые хвосты бьют по каменистой, растрескавшейся земле. Самые невозможные создания носятся в непроглядной тьме, терзаемой молниями. Щупальца, бездонные пасти, перепончатые крылья, размерами с грузовики. Лица людей, что бьются в агонии, пытаясь добраться до злополучной станции. Космическая погода в реальном времени. Диаграммы и графики. Усатый казак, обезумевший от идеи перехода в третье измерение. Изнуряющий себя поисками места и грезящий алтарём из костей, без сна и пищи, глядит на старинную карту русских губерний и стоянок кочевников. Глаза его желтеют и ему приходится надвигать на них меховую шапку, чтобы никто не заметил этого недуга.

Старый шаман бурят, весь в крови, сжимает амулет, такой-же, какой был у меня. Шепчет молитву в кулак и умирает. Люди с факелами идут по городам. Старым и новым. Среди небоскребов и неоновых вывесок. Среди деревянных халуп и рынков. Маленькая однушка, в бывшем общежитии на уралмаше. Повсюду хлам, алюминиевые банки, кучи скомканной одежды. На стенке, в толстом слое пыли стоит фотография в черной рамке с полосой. Лица не разглядеть, как это бывает во сне. За столом книжкой сидит существо. С огромным толстым хвостом. Покрытое чешуёй. С пропастью вместо носа, пастью, простирающейся через всю шею и кончающейся между ключиц. С намётками крыльев, на уродливых выступах лопаток. С двойными веками, жёлтыми глазами и знакомым до боли лицом, потерявшем в своём превращении всякий человеческий облик. Яркий белый свет монитора слепил и не давал разглядеть, что смотрит, что делает, зачем стучит по клавиатуре этот монстр. Я одновременно наблюдал со стороны, и был там. Внутри каждого увиденного. Смотрел его глазами. Был сразу в прошлом и будущем. И это не вызывало ни тревоги, ни страха, ни удивления. Наоборот. Было спокойно. Как тогда, когда я стоял в прихожей, в цигейковой шубе и с грязью на валенках и вдыхал запах стираного мокрого белья.

А потом я шёл среди толпы с горящим факелом. Тряпка, смоченная бензином и намотанная на заготовку для ножки стола. Пожилой мужчина, со смурным лицом в глубоких морщинах, что набились сажей от факелов, повернулся ко мне, заглянул в глаза с толикой напряжения и спросил:

– Сынок, ты моя, совсем ополоумел?

Глава 7. Отращивание хвоста

Станция Болотная, 10 июля, 1824 год.

«Зрение и кожа лишь малая доля изменений. После недолгих, но очень мучительных болей, изменилось моё тело. То, что раньше давалось мне с большим трудом. Та мужская тяжёлая работа, на которую у меня уходил почти весь день, стала непринуждённой. Снести охапку дров, расчистить снег, натаскать воды. Всё это стало не сложнее, чем застелить постель. Ходить стало легче. Дышать стало свободнее. И разум. Он был так светел и ясен. Это не связано с образованностью. Я училась грамоте и счёту в школе, при женском монастыре. Но это едва ли сравниться с теми знаниями, что посеяли в моей голове боги. Именно боги. Их много. И они не всепрощающие. И вы неправильно им молитесь. Я узнала, как правильно, но не произнесла с тех пор ни одной молитвы. Наши боги, слышат и видят нас всегда и везде. Им не нужны никакие формальности.

Когда последний снег сошёл, мы отправились к алтарю, что возвели наши покойные мужья. Мы не нашли их останков, но воздали им должные почести. Поднизшие, что величали их преступниками, убийцами и отступниками, не способны слышать и видеть полную картину. Они даже не поняли, как перешли в четвёртое измерение. Многие хотят, чтобы так и оставалось. Всех устраивает то, что мы забыты. Но такое положение вещей не продлиться вечно. Наши дети, что родились, вскоре, после наступления весны — изменят это. Но сейчас они слишком малы и хотят есть. Пища поднизших не годится для них. Земля и воздух недостаточно хороши для них. Но мы делаем всё, что возможно. Но мы откроем каналы для нужных энергий. Мы делаем это каждый день. Вы видели Дарью? Она единственная, кто осталась прежней. Слабой и слепой. Многие хотели накормить её плотью своих детей, но я не разрешила. Пусть она поднизшая. Пусть муж её не сотворил ни одного обряда и не проводил энергии. Но она не испугалась. Она поддерживала нас, когда мы были больны и слепы. Ухаживала за нами. И она любит наших детей несмотря на то, что они не похожи на человеческих отпрысков. Она моя подруга, а вы нет. Мужчины, с которыми вы прибыли сюда, станут сосудами, для наших мужей. Они узрят прошлое одним глазом, будущее другим, а настоящее третьим. Они сотрясут плиты, развернут реки, нальют моря и сопроводят землю в следующее измерение. А вы, хоть и поднизшая, но всё же женщина, поймёте меня. Мои дети голодны. И когда вы отложите перо, они с удовольствием вкусят вашу плоть.

Из записи со слов Татьяны Днепровской, жены каторжника, бывшего офицера царской армии Фёдора Днепровского.»

Станция Аянская, 20 июля, 2016 г.

И тут мой фильм закончился. Чернота, мрак, дым, жгущий лёгкие. Всевозможные голоса, шум воды, двигателей, сирены, крики. Я бы тоже закричал, если бы мой рот не бы набит грязью. Всё тело болело, будто в меня бросали камни несколько часов. В грудь упиралось что-то твёрдое, а на спину опускались удары. Наконец из моего горла выпал комок песка с липкой грязью. Я сделал долгожданный вдох, и от переизбытка кислорода моя голова закружилась. Я начал падать, словно в какую-то бездну и вскрикнул. Но бездна оказалась слишком близко и была металлическим полом, в полуметре от меня. Я стёр песок, залепивший глаза и разглядел слабоосвещённый салон УАЗИка-таблетки. Всё двоилось и кружилось, как будто бы я сидел на какой-то карусели, без возможности слезть и увидев четыре лица, я завопил. Нет. Лица эти были совершенно обычные. Пара глаз, нос и рот скрытые респираторами. Но я представил, что могло быть под эти респираторами. Пасти о сотни клыков. Сосущие пропасти, наросты, щупальца. И я орал, пока не получил звонкую пощёчину, а потом ещё раз. Когда вся моя рожа уже горела пламенем, я смог отличить монструозные физиономии, что мне привиделись от обычных человеческих лиц.

Женщина-фельдшер, в синей форменной куртке, низенькая, полная в чёрном от копоти респираторе и мужик пожарный. Крепкий, высокий бурят. Именно он то и бил меня по лицу, а до этого по спине, чтобы выбить из меня ком грязи застрявший в горле. Фельдшер поила меня водой, натягивала на руку манжетку тонометра, надевала пусльоксиметр на все пальцы, протирала многочисленные ссадины и порезы. Я понимал, что это нормальные люди и они хотят мне помочь и пока медики болтали о своём, крича названия не понятных лекарств и считая пострадавших, пока пожарные переговаривались по рации матом, я был спокоен. Но стоило хоть кому-то из них обратится ко мне, я начинал вопить и издавать нечленораздельные звуки.

«Что произошло? Как себя чувствуешь?»

Казалось бы, такие простые вопросы. Но как только я слышал их, как только пытался вспомнить все события и последовательно их рассказать, меня охватывала паника и безумие. Погрёбший меня под собой поток грязи, костяной алтарь, богомерзкую пляску чудовищ, их жертвоприношения, ритуалы, лучи, что призваны разрушить, сгноить и превратить землю в зловонное токсичное болото. Растерзанные тела, кровь тварей и людей, смешанная костлявым уродливым пальцем. Я всё это видел, я всё это знал, но словно животное, я мог извергать лишь непонятные никому звуки.

Бурят-пожарный поспешил к своей бригаде. Женщина вывела меня на воздух, придерживая за плечи и усадила на край машины. Рассвет застилал столб грязно-белого дыма. Этот столб – всё, что осталось от дома Андрея. Баня, двор, сам дом, всё представляло собой горку тлеющих чёрных поленьев. Вода из пожарных шлангов, превратила и без того размытую дорогу в речку. Андрей был в доме. Все мои вещи, деньги, документы и телефон были там. Я хотел сказать об этом, но язык опять не слушался и всё, что слышала моя спасительница – мычание.

– Молчи. Просто помолчи. Дыши воздухом.

Я стал тыкать пальцем в место пожарища.

– Всё в порядке. Все живы. А вещи дело наживное. – она хлопала меня по руке и сжимала ладонь своими холодными пальцами, прося сжать в ответ.

Я повиновался. Все живы. Она сказала, что все живы. Но она, пиздец, как не права. Она не видела, что вчера было. Только за один день здесь насчитывалось пять трупов. Жестоко убитых, истерзанных, и навсегда преданных забвению. Никто не найдёт их. Семью сочтут жертвами аварии, девушек – жертвами маньяка. Троих парней-мигрантов и вовсе не подадут в розыск. Ведь именно этого и добиваются твари из иных измерений. Запутать нас. Запугать бандитами, взяточниками, нечестными чинушами, насильниками. Ведь куда охотнее мы поверим в новость об очередной поножовщине, или о семейке алкоголиков, что сгубили себя и детей, и будем качать головами и причитать о том, как же дурна наша власть, и как же много в нашей стране люмпенов. Чем поверить в то, что твой сосед жрец гипербореи, творит куда большее зло, чем пьянчуга, поколотивший своего собутыльника.

Дым рассеивался. Последствия сошедшего оползня едва ли навредили и без то запущенной станции. Разруха – осталась разрухой. Вини в ней катаклизмы, вини местные власти, вини всех кого угодно, кроме самого себя. Спасай себя.

Мой здравый смысл не вытеснил панику. Он вступил с ней в симбиоз. Не издавай звериных звуков. Кажись нормальным. Не говори, что видел.

Я потерял свои документы. За это меня в армии по голове не погладят. Лучше сказать, что я сам дурак и выстирал их в стиральной машине. В армии любят, когда ты дурак. А спасатели и медики, любят, когда у тебя осмысленный взгляд, давление в норме и нет трупных пятен.

Пожарные сворачивали рукава. Спускали респираторы на шеи и курили у тлеющих развалин Андреева жилища. Медики курили чуть дальше, возле своих машин. Поисково-спасательный отряд гражданских, в штатском и дешёвых одинаковых кепках курили, не отрываясь от работы. Сердобольные бабы уже спорили о том, какими вещами и кто, будет помогать погорельцам.

Фельдшер, избавила меня от своих вопросов. Он пошла к отряду добровольцев и позвала с собой двоих мужчин. К этому моменту, моя голова перестала кружится. В глазах не двоилось и я смог узнать обоих. Первым был Андрей. На нём были те же спортивные штаны, что которых мы уложили его спать. Руки были перемотаны белым бинтом, торс и лицо были покрыты волдырями, ресницы и брови напрочь сгорели, остался лишь густой ёжик на затылке. От обезболивающих, он был веселее и болтливее, чем обычно. Я не слышал, но видел, что рот его не закрывался, а руки жестикулировали, заставляя бинты сползать и крошиться.

Второй, его собеседник – мужчина в годах. Плотный, но не толстый, с клочками седины на смуглом морщинистом лице в налёте копоти. Горка с китайского рынка, резиновые сапоги, измятая кепка. Я видел его впервые, но лицо было невыносимо знакомо. Возможно, все провинциальные пенсионеры на одно лицо, но этого я точно видел. Именно он справлялся о том, не полоумный ли я, в тех причудливых, бессознательных воспоминаниях, похожих на сны или же предсмертные видения. Он вёл ту толпу с зажжёнными факелами.

– Ваш друг в шоке. – затараторила фельдшер. При всём её миниатюрном телосложении, она была весьма бойкая и очень громкая. Она походила на такую маленькую породистую собачку, что заводят себе селебы. Размером не больше детского горшка, зато своим лаем можем построить свору овчарок.

– Ваш товарищ в шоке, это от нехватки кислорода. Вы его не донимайте, он сам заговорит через пару часов. Госпитализировать будем? Это его документы? Были в кармане. – она сунула в обожжённое лицо Андрея мокрый мятый паспорт без обложки.

– Конечно! – воскликнул Андрей. Его мимика всегда была очень активной, из-за ожогов, она стала чуть скуднее, но он старался и у него получалось. – Госпитализировать не надо!

– Мне нужно сделать запись. Агаповский Тихон Алексеевич, тысяча девятьсот восемьдесят девятого года рождения.

– Точно так.

– Родственники есть? Он сам не подпишет отказ от госпитализации.

В трико Тихона, что я нагло позаимствовал оказался его паспорт. Счастливая случайность? Или документы оказались в кармане уже после того, как я захлебнулся в сошедшем оползне. Где сам Тихон? Где все, что были на вершине сопок? Со мной редко случаются такие вещи. Я не нахожу денег на улице, не выигрываю в лотерее, не получаю бесплатных сертификатов, пицц или скидочных карточек. Мне не ставили автоматы в универе. Я не успеваю запрыгнуть в последний автобус. Я не скажу, что я неудачник. Не скажу, что я оказываюсь в нужном месте в нужное время. У меня ровно столько белых полос, сколько чёрных. Я опаздываю, я получаю выговоры, я лишаюсь премий.

– А он сам разве не может? – спросил Андрей. В этот момент он походил на уличного кота, что ластился бы к ногам фельдшера выпрашивая ласку или кусок чего-нибудь съестного.

– А у вас брали кровь на алкоголь? – парировала она.

– Ваши коллеги брали. – сказал пожилой мужчина.

– Тихон Алексеевич, вы проедете с нами в больницу? – спросила она меня.

Мой язык, наконец, был отпущен той немотой. Разум взял вверх над всеми эмоциями и страхами.

– Я в поряде. Спасибо вам за всё. Вы просто ангелы в белых халатах! Думаю, тут ещё найдётся кому помочь. – я чиркнул закорючку на листке отказа, забрал паспорт Тихона и встал рядом со своими мнимыми товарищами. Я должен разобраться во всём до конца. А на больничной койке этого не сделаешь.

Фельдшер дала мне моток бинта и пузырёк зелёнки, чтобы я обработал свои порезы, закрыла двери «таблетки» и уселась на пассажирское кресло рядом с водителем.

Пожарные окопали место возгорания. Проще говоря – забросали землёй тлеющее дерево, что осталось от дома Андрея. Пенсионер, что был с Андреем, отправил своих, помочь вытолкать машины, завязшие в местной грязи.

Те слова, что я с полной уверенностью и спокойствием сказал фельдшеру, дались мне тяжело. Теперь снова хотелось выть волком. Кричать. Возможно бросаться какашками, как это делают обезьяны. Но я просто сел на землю. Я и так был весь в грязи, к тому же, всё тело жутко ныло. Тысячи порезов саднило. Руки и спину тянуло, ноги вовсе отказывались двигаться. Хотелось просто лечь и глядеть в затянутое дымом и грозовыми тучами небо. Дым рассеивался. Тучи наступали, будто зная, что то, что здесь происходит не должно освещаться солнцем.

– Сынок, ты моя-то ничего не сломал? – склонился ко мне старик. От этой фразы, что я слышал раньше, меня словно током ударило. Я не знаю этого человека. Не видел, не слышал, не имело общих знакомых. Пытаясь напрячь извилины, чтобы вспомнить тот причудливый видеоряд, я испытывал лишь боль, головокружение и тошноту.

– Всё сгорело! – Андрей сменил свою маску позитива. Он снова был в отчаянии. – Все записи, что мои родители и их родители собирали годами. Ничего не осталось. Я знаю! Это они всё сожгли!

– Тихо! – прикрикнул басом мой новый знакомый. – Что толку с них? Я этой макулатурой печь топлю и зад подтираю. Никому ещё она ни знаний, ни ума не дала. Ты моя, ка чувствуешь-та себя? – обратился он ко мне и опять проглотил язык. Тоже смурное и встревоженное выражение лица. Та же местная манера коверкать слова и терять окончания. Я молча принялся рассматривать его. На наличие изменений в костях, мышцах и глазах. Принюхивался. Но ничего не нашёл. Это был самый обычный человек. Без искаженного иными влияниями скелетом. Замутнённые годами карие глаза. Запах дешёвых сигарет и бензина.

– На фоксе он! Да? – засуетился Андрей. – Ты молодца. Ты Тихон, пока что.

– А где сам Тихон? – дар речи окончательно вернулся ко мне. Я, наверное, мог рассказать что угодно. Даже вспомнить школьную программу, если бы меня спросили. Но стоило мне подумать о тех ужасах что я видел, воздух выбивало из лёгких, словно ударом в солнечное сплетение, а язык разбухал во рту и становился неповоротливым, как у пьяного.

– Тебе интересно, где Тихон? Эти твари спалили мой дом! Дом, который ещё мой дед строил! Всё сожгли! Вся рожа сгорела! КФСки, что ты принёс сгорели! У меня даже трусов нет! А тебе интересна судьба этой мрази? Что ты делал, когда я ушёл спать? Ты пошёл с ними в баню?

– Угомони блатное сердце! – дед своим грозным командным голосом заставил Андрея осечься. – Без трусов не останешься. Зачем втянул в это чужака? Сам виноват! А кафески твои!