Девочка и Дорифор

– Хорошо, что они особливые. Заметно. Однако напрасно вы не увидели их основной значимости. Наверное, вы не столь внимательно рассматриваете произведения искусства. Ваш Даль будет вечно безвестным. У него таланта живописца нет. Талант, если есть, не может оставаться неизвестным. Талант обладает исключительным правом – обязательно проявляться, широко проявляться. А раз не проявился, значит, нет его. Нет здесь живописи. Поглядите, вместо картин – образы. Чистые образы возникают помимо нарисованных предметов. А всё нарисованное – вроде незаметных, посторонних проводников, мало чего за себя говорящих, несмотря на тщательно возделанную проработку. Собственная выразительность этих предметов полностью отсутствует. Их попросту вообще не видать. Вся эта натура – вроде возделанной почвы, где произрастают невидимые, но энергичные изображения. Вспаханная нива. Только слишком загадочны эти самопроизвольно выросшие образы на возделанном поле. Сходу не определить, что хотят показать. Но, скорее, мне кажется, они больше привержены бестелесному миру небес, и непричастны плотскому грешному миру. Поэтому и не картины… да. В образах, проступающих сквозь натуру, нет никакого предмета, вещи нет: ни представимой человеком, то есть, угадываемой, ни абстрактной, то есть, ощущаемой на уровне эмоций.

Хозяин помалкивал и глядел на принесённую им замечательного вида посуду, выразительно проступающую меж бумаг, книг, столярных инструментов, прочего, нам неизвестного, представляя собой вполне конкретный и реалистический натюрморт.

– Да, простите меня за маленькую бестактность, – вкрадчиво сказала знаток в области плоскостного искусства после короткого перерыва, сопровождающего взгляд хозяина, – а вы не могли бы меня познакомить с автором, а? Если он знакомый, да ещё хороший. Когда-нибудь, конечно. Было бы очень интересно поговорить. Уж больно любопытно знать, что автор лично думает о собой же написанном?

– Вообще-то, знаете, он, помнится мне, настоятельно отказывался именовать свои работы картинами. Он их называл изображениями. И прав. Искусство это ведь – изобразительное. Не картинное же. Картинное искусство – совсем иное, верно?

– Видимо, так.

– И себя, кажется, никогда художником не считал. Изобразителем, да, изобразителем он себя называл.

– Ну вот, видите? Тем более, нам надо с ним познакомиться.

«Угу», – подумал приятель творца «икон», – «я вроде бы тоже с вами незнаком. А насчёт небес, о которых вы заметили, так вам, по-видимому, о них проще судить. До вас лазоревый купол заметно ближе, чем до меня».

– Давайте чаю попьём, – предложил он вслух, – зелёного. Вы зелёный пьёте? Но другого нет. А зелёный я завариваю обычно, без китайских выкрутасов. Ничего, если не по-настоящему классический чай получился? По-ихнему, это когда первым кипятком ошпаривают хорошенько, чай ошпаривают, сливают, а потом заваривают новым кипятком и ждут, не помню сколько. А пьют из маленьких чашечек. Малюсеньких. У нас из посуды подобных размеров даже водку не пьют, – Дорифор говорил, отнюдь не ожидая ответов на текущие вопросы. – Кажется, заварился. Вам полную? – и тут же налил чаю до краёв чашки. Вторая тоже вскоре наполнилась, даже образовав заметную выпуклость. – Ох, малость не рассчитал. Может пролиться.

– Ничего, ничего, – отозвалась дама, – вы очень даже ловко наливаете.

Дама собралась избавить руки от альбома, но не знала, куда подевать дорогое издание. Законное место на столе было уже оккупировано предметами гостеприимства. Тогда она быстро догадалась закрыть альбом и вставить на ребро между своим бедром и смежным с ним покатым подлокотником кресла, схожим по форме. Затем уверенно взяла чашку, ту, что с выпуклостью чая сверх краёв. Захватила, как если бы та оказалась привычным для неё спортивным снарядом, и поднесла ко рту. Жидкость встрепенулась и готова была пролиться ещё до соприкосновения с губами.

– Я сейчас блюдечко принесу, – хозяин поторопился на кухню.

Там далеко не сразу отыскалось что-нибудь видом приличное и чистое. Пришлось мыть. Даже постараться.

Возвратясь к нежданной гостье и похлопывая пальцами по наружной области блюдечка, хозяин уставился на три фарфоровых шедевра господина Виноградова: фигуристый чайник и элегантные чашки, теснящиеся на столе. Одна из них была порожней. И кресло пустовало. Незанятость его дамой, только что погруженной в него, подчёркивал вид альбома с отпечатками произведений «изобразителя» Даля. Обложка отпала от переплёта на середину сиденья, и листы веером торчали из корешка. Человек античного облика расширил орбиты глаз и повертел головой по сторонам, выискивая нечто бело-черное крупной величины. Иногда останавливал взгляд на гипсовых скульптурных изделиях частей человеческого тела, чуть-чуть прищуривая глаза. Удерживал притом чистое блюдце двумя руками, отбивая по донышку крупную дробь свободными пальцами. Цельного и вместе с тем живого тела нигде не проявилось. Ещё несколько раз, но медленно обвёл взглядом помещение, задерживаясь на значительном смычковом инструменте скрипичного семейства, потом создал на лбу гармошку, вышел в коридорчик и направо, по линии ко входной двери, не расставаясь с блюдцем, но в одной руке и без дроби. Подошёл вплотную, дёрнул за ручку. Не открывается. Бывший приветливый хозяин повернул торчащий ключ в обратную сторону. Два оборота. Обескураженный, добрёл до места привычного обитания, незанятой рукой поднял альбом и сел в кресло. Температура сидения и спинки не позволяла усомниться в подлинности сидевшего тут другого человека или, по крайней мере, просто теплокровного существа. Хозяин комнаты восстановил альбом в прежнем положении на ребро, между туловищем и подлокотником, а ненужное никому, но заметно потеплевшее от рук блюдце сунул на стол. Вернее, установил вверх дном на пустой чашке. Мизинец, задевший поверхность посуды, ощутил заметную горячесть, что лишний раз подтвердило подлинность недавней процедуры чаепития именно здесь.

Кроме тепла, температуры человеческого тела в обшивке устройства для отдыха, и явно почти горячей поверхности бессодержательного приспособления для чаепития, среди помещения угадывалось другое тёплое существование пока безвестной живой души, Бог знает для чего уготованной. Что-то неведомое, но с оттенком положительного настроя незаметно укрывалось между знакомыми вещами. Присутствие этого теперь вовсе бестелесного предмета, нового среди прочего, расположило к себе особое внимание нашего героя. И оно, бесплотное бытие какого-то природного вещества уже спонтанно запало внутрь сознания постоянного обитателя тесной комнатки. Или по благопритобретённому праву заняло всю квартиру без остатка.

Так или иначе, но давала о себе знать несомненная перемена в жизни человека, похожего на античного Копьеносца.

«Фата Моргана», – подумал человек, не шевелясь.

Нет, для антинаучной мистификации в доме, где нашёл хрупкое уединение наш персонаж, – место не предусмотрено. Это мы знаем и утверждаем наверняка. Жилище сие состоит из нескольких комнат. Их, кроме Дорифоровой, пожалуй, две-три. Чужие. Интересы нашего жильца не затрагивающие. Наглухо заперты, необитаемы давно, что кажется тоже очевидным. Даже краска на дверях таинственных горниц потрескалась густой сеточкой, а кое-где и облезла. Кому принадлежат пустующие пространства, никто не знает. Хозяева никогда не появляются в них. И оттого наш герой привык здесь жить одиноким. Хорошо ему. Когда где-нибудь живёшь один-одинёшенек, – никто тебя ни чем не притесняет, никто не развлекает, и не заставляет уклоняться от основного твоего занятия. Свободно себе трудись. Хотя, подобные области не угнетающего одиночества, те, что удалены от суетного мира, порой они располагают и к ничегонеделанию. Там не грех и подремать среди дня. Если нет гостей. Одиночный квартирный обитатель (ему это казалось) тем же часом мало-помалу погрузился в сон. Из-за лёгкого потрясения. Или готовое тепло от кресла тому заметно поспособствовало.

– Нет, брат, – услышал жилец-одиночка со стороны сна чей-то знакомый голос, – нет, брат, и ещё раз нет.

В лощине вдоль ручейка паслись овцы, а на ветвистом кусте облепихи сидел человек. Он-то и посылал кому-то невидимому невнятные возражения. А овец, уткнувших головы в траву – так, негусто. Сколько? Дорифор начал их считать, и после одиннадцатой или двенадцатой уснул покрепче, лишаясь при этом удовольствия созерцать картинку. «Милый, мой милый», – пронеслось вдали, и округа смолкла.

Проснулся Копьеносец как-то вдруг и, по-видимому, оттого, что вспомнил о чае. Сразу же дотянулся до стола и взял чашку, ту, которая оставалась полной. Не за ручку взял, а за туловище, украшенное виноградным рельефом. Фарфор на ощупь оказался прохладным. И насыщенность сосуда перестала быть угрожающей. Пригубив чаю, бывший гостеприимный хозяин ощутил прохладу и на языке. Значит, поспал по-доброму. «Зелёный чай дозволительно пить и холодным», – подумал он, – «китайцы такой даже больше любят». Отпив ещё, но теперь крупными глотками почти всё содержимое сосуда, отставил чашку подальше, подтолкнув ею раскрытую вниз лицом, по-видимому, недочитанную книгу, и передвинул заварной чайник, пытаясь им заслонить недопитый холодный чай от затуманенного взора. «Но мы же не китайцы», – он снова подчеркнул национальную разницу в манере чаепития, не находя наслаждения от вкуса напитка. С другой стороны стола, из-за лёгкого натиска обронился несомненно самый нужный предмет подобно недавней самой нужной мысли. Поднимать не хотелось.

Если нет часов, то летним проживанием суток трудно определить, когда заканчивается день, когда начинается вечер, а то и ночь. Это если солнца из окна вообще не видать никогда. Оттого не узнать, в которой части света оно находится. Просто светло да светло. Значит, солнце не заходило. А если зашло, то недавно. Хорошо, чай подсказал о бытовании хода времени, и о немалой скорости у старушенции.

Неподалёку раздалась фортепианная музыка. Уединённый обитатель квартиры не слишком дотошно разбирался в музыкальных сочинениях, несмотря на посещение в детстве музыкальной школы и даже недавно законченную починку разбитого контрабаса. Но, благодаря универсальной образованности, кое-что из музыки попросту помнил. Кажется, звучало из Скрябина. «Загадка». Но с той стороны раньше никогда ничего не слышалось. Ноль звуков. По крайней мере – при нём. Конкретно музыкальное сочинение исходило из-за стены, отделяющей наше известное помещение от пока незнакомой пограничной комнаты, за дверью, что покрыта пожухшей краской, разрезанной трещинами, и местами облезлой. «Значит, соседи отыскались», – подумал домосед, – «да, а кто им открыл? Я ж дверь замкнул, а ключ не вынул. Нет, я ключ обратно повернул. На два раза. Открыта она, значит. Ещё ругаться будут по поводу отомкнутого дома настежь». Наш герой покинул кресло, потянулся и решил: «пройдусь-ка снова по улице, подышу свежим воздухом». Альбом пал с ребра целиком на сиденье кресла, явив заднюю обложку, где виднелся маленький черно-белый портрет автора, невесёлого и не без сарказма. Дорифор не стал поправлять сборник отпечатков удивительных «не-картин» и скоренько удалился из комнаты. Перед тем, по обычаю, не забыл оглядеть кончики своих стоп. Из коридора уже слышалось скрябинское «Желание».

Он вышел на лестницу, вспомнил, что надо бы наладить защёлку в замке, запер дверь снаружи (или ему показалось), и, ловко перебирая ступни, почти не касаясь поверхности ступенек, ровненько поскользил вниз. Выйдя на городские пространства, тотчас принял положение на панели подальше от стен домов и окон их, откуда иногда могут падать субтропические деревья. И мысленно ему представилась гостья, которая назвала работы Касьяна Даля иконами. «Она тоже в каком-то смысле икона», – думал Дорифор, пытаясь припомнить и представить черты её лица, но они, едва наметившись, сходили на нет, – «в том смысле икона, что имеет один лишь образ, а тело способно улетучиваться, несмотря на изрядную величину». Но больше его мысли разглядывали в памяти живопись Касьяна, «изображения», давая по их поводу определённое умственное заключение. «Они просто очень хорошие, с немалой силой именно изобразительности. Изобразитель. Действительно, прав ты был, дружище, хоть и вставляя в это слово уничижительный смысл. Стало быть, эта невидимая сила и произвела впечатление на странную гостью. Даже из репродукции. Изобразительность. Ну да, ею образ и являет суть. Чем заметнее сила изобразительности, тем ярче образ. А тело исчезает, растворяется в образе. Потому икона. Убедительно звучит. Но ведь Касьян рисовал не только людей, но и природу, а то и вовсе натюрморт. Но всюду образ. Вещей нет, их вытесняет образ. Любопытно, а «изобразитель» знает об уникальной примете собственных произведений»?

– Даль!? Касьян? – античный герой почти в лоб столкнулся с папой девочки, которая с грейпфрутовым деревом на подоконнике. На сей раз он узнал давнишнего приятеля, но не догадался о бывшей сегодня встрече возле того же цитруса, который чуть не погиб на панели.

– А, Дорик, это ты? – папа отпрянул чуть назад и тоже опознал древнего товарища, благодаря дальнему расстоянию. Догадка о сегодняшней их встрече, не захотевшая посетить Дорифора, обошла и его.

Глава 6. Встреча

Мы вернёмся чуть-чуть назад во времени.

Папа, как нам известно, немного подремал и увидел во сне двух братьев. Затем, поспал порядочно, и без всяких снов, после чего поднялся, выключил Вагнера, надел кепку и вышел на улицу. Вспомнил, что не купил ничего для еды. По дороге на рынок им делалась попытка восстановить картину сна. «Кто такой брат»? – думал папа, без сомнения определив себя одним из тех близких родственников, – «жалко, не привелось иметь братьев: ни родных, ни двоюродных, никогда». Впечатление от сна заняло большую часть сознания и не оставляло его во всём времени пути. И даже на рынке, подле прилавков продолжал переплетаться странный сон между вертящимися тут людьми, невольно заостряя внимание на отыскивании меж них знакомого лица новоявленного брата. Весьма докучливым оказалось видение.

Теперь он возвращался с рынка, слегка отягощённый и несколько подавленный. Груз ощущался думой о таинственном брате вперемежку с не слишком увесистой поклажей в руках. А угнетала папу нежданная, вдруг нагрянувшая мелкая неприятность, со сном не имеющая ничего общего. Напротив, ярко проявилась подлинная достоверность или, по выражению людей обстоятельного мышления, непредвзятая действительность.

Незадолго до того, обзаведясь на рынке тяжестью всяческой снеди и ступая по недлинной дороге домой, папа, полное имя которого – Касьян Иннокентьевич Даль, не глядя, миновал аптечный киоск, а потом, пройдя несколько шагов и вспомнив о давней необходимости в одном лекарстве, не поленился воротиться. Раньше некогда было купить, а теперь уж, как говорится, заодно. Несколько секунд назад, когда он проходил мимо, киоск был свободен от покупателей. А по возвращении, трое относительно молодых людей, две женщины-красавицы, лучше сказать, красотки, и один округлый, тугого склада мужчина, подошли раньше него и обволокли прилавок. Одна женщина, подняв плечи, будто недоумевая чего-то, медленно и принуждая себя, вроде покупала или собиралась покупать, но не знала что. Другая, вздёрнув брови, оглядывала содержимое киоска за стендами и под витриной прилавка. Обе красотки, видно, только что побывали в «салоне красоты». Стильные причёски у них, тонкие ароматы, косметика всякая, покрывающая искусственный загар. Мужчина стоял, оттопырив локти, как это делают ответственные охранники, и перебирал в пальцах ключи, как это делают настоящие хозяева. Его лоснящееся лицо не испытывало нужды в косметических средствах, а сбитое тело с округлым животом, плавно перетекающим в такого же свойства грудь, исключало необходимость посещения фитнес-клубов. Даль выждал минутку, другую, третью. Потом попытался подойти сбоку, полагая спросить у продавца, есть ли тут нужные таблетки. Если нет, следовательно, и ждать незачем. Молодой человек сделал встречное движение, грозя не подпускать папу до прилавка. «Простите, – сказал Касьян, – не беспокойтесь, пожалуйста. Я подожду очереди, но мне бы только узнать, есть ли нужная вещь, чтоб зря не стоять». «Вот закончат обслуживать, тогда спросишь», – густым грудным голосом нагловато выдал сопротивление охранник и по совместительству хозяин двух дам, выпятив притом эту вещательную грудь, как две капли воды похожую на живот. «Но вы же ничего пока не покупаете», – зря попробовал войти в диалог Даль. «Щас ты у меня заболеешь», – был вразумительный ответ. «Да я без вас, – почему-то продолжил Даль ненужную беседу, – без вас болен». «Тогда станешь у меня больным инвалидом», – уже с явной угрозой произнёс тугой мужчина, по-видимому, красуясь перед своими женщинами лишь ему одному ведомым подвигом. И пнул Касьяна покатой грудью. Пиная, возвысил грудной голос, до визгливости: «Ах, ты меня тронул! Ну, держись». «Экая незадача, – промолвил Касьян, обращаясь куда-то в промежуток между женщин и пожимая плечами, – надо бы чем-то успокоить человека». «Тебя я сейчас успокою. Навечно успокою. Ты у меня станешь мёртвеньким больным инвалидом», – раздухорился этот, ещё по другому совместительству, оказавшийся хозяином жизни. Он задрал вверх густоголосое туловище, перегруппировывая затекшие упругим жиром плотные мышцы между животом и грудью. И набрал воздуху, чтобы увеличить эдакий бурдюк или эдакие мехи. Женщины помалкивали, слегка и загадочно улыбаясь. Даль на шаг отступил, избегая очередного столкновения бюстами. Уверенный в себе собственник, полагающий себя владельцем вообще всего, что существует в ближней и дальней округе, продолжал играть роль злобного забияки, переминая ноги. Или пребывал в привычном своём естестве. Оскорбления и угрозы сыпались из мешкообразного тела, словно из рога изобилия ещё с минутку, попутно с набранным воздухом высвобождаясь из неволи. Грудо-живот ходил ходуном, снабжая ругань новыми и новыми порциями пневматического выхлопа. Но обещанные мероприятия пока не торопились начинаться. Копились. Вскоре одна из красоток заинтересованно вертела пальцами с тёмно-фиолетовыми ногтями – броскую упаковку, исполненную додекаэдром. Это она приобрела пилюли для омоложения чего-то (аптекарь так пояснил: «омолаживающее», но притом сделал извинительное выражение лица). Купила и быстро отошла от прилавка. Другая – за ней. Движение у них протекло не прямое, не фронтальное, а слегка бочком. Ну, и молодой вроде бы человек, а вроде бы не знаем кто, вынужден был последовать за ними обеими, не успев завершить угроз прямыми силовыми действиями. Зря копил. «Вроде бы человек» был-таки людского происхождения. Владелец, в конце концов. Собственник. А что касается пола, то явно мужским не являлся. Так думал папа. Ну, когда кто-то кому-то делает плохо и ему же это ставит в вину – манера, без сомненья, женская, да и та не столь высокого достоинства. Скорее, безнадёжно низкого…

У папы вскользь всплыли воспоминания о бывшей жене. Та частенько поступала именно подобным манером, а потом вовсе прекратила супружество, разобидевшись до крайней меры. Заодно в мыслях едва заметно мелькнул её давнишний образ, оставаясь безукоризненно дорогим…

Папа с нажимом прищурил глаза и тут же отворил их на полную величину, а потом обратил, наконец, подготовленный давно вопрос продавцу и получил ответ: «сожалею, но сегодня нет; может быть, завтра подвезут». Вздохнув и приподняв нижние веки, Даль отошёл в сторонку. Оттуда увидел троих бывших покупателей. Они уже садятся в новенький тупозадый «Peugeot» с дымчатыми окнами. Женщины сели сзади. На водительское кресло рухнул бесполый хозяин-забияка. Будто бы окунулся с головой в умопомрачительную бездну.

И эта неприятность подавляла Даля по пути домой. «Ладно, – думал отягощённый папа, – пусть себе хамят. Себе. Именно. А до меня им не достать. Я один для себя подобное могу сотворить. Сам. Нахамить себе ничего не стоит. При любой погоде, при людях, при одиночестве. И никто посторонний не станется тому причиной, даже омолаживающиеся отморозки. Они ведь тоже хамят именно себе, воруют главные ценности опять же у себя. Да не знают о том. Небось, вообще блаженны без оглядки. Омолаживаются молодильными яблочками до младенчества и не ведают что творят». Папа инерционно проводил через мысль всякие иные похожие сценки, поругивая сколь обидчиков, столь себя, а заодно – всю эту испокон веков неправедную среду человеческого обитания. Однако ж вскоре успел поймать и собственную персону на мысленной возне. Подумал: «ну, и возня в твоей голове». Параллельно с горечью отметил и причастность ко всеобщему воровству да хамству. Оказывается, и он занимается воровством. Прямо в личности. Себя обворовывает: хамит бессмертной душе, похищает ценное время жизни, замещая светлые мысли и возвышенное воображение никчёмным сором. Поставил себя, как говорится, на место. Было ещё что-то стороннее, почти незаметная подсказка витала рядышком с мыслью. Но подсказка витала решительно по другому поводу, тому, который чрезвычайно редко и мало кому подворачивается. Её он и проглядел. По обыкновению. Потом кто-то даже постучался в окошко размышлений, помахал рукой там, снаружи. Даже почти ясный был звук нехитрого слова. А в одном пространстве со звуком сквозь достаточно замутнённое окно угадывался жест руки невидимого существа, указующий в занебесье. Подсказка оттуда не назойливо пыталась пробиться непосредственно в мысль. Даль на мгновенье даже приостановился, но не понял, ради чего. Правая рука, праздная от вещей, казалось, получила слабый сигнал от подсказки. Рука чуть-чуть поднялась, изготовляясь, может быть, без приказа со стороны мысли сотворить врождённо свойственное крестное знаменье, но ещё иная незримая, неощутимая тяжесть отогнула её обратно.

Хлопнули ставни за окнами размышлений, и мгновенно без следа сокрылись витающие за ними устойчиво неожиданные, недостающие и странные подсказки. А Даль и замешкаться-то не успел. Он беспричинно, чуть-чуть приостановился да сразу пошагал дальше, одновременно возвращаясь в предполагаемое русло дельных размышлений. «Нельзя оскорблять душу, нехорошо забивать ощущения жизни безобразными мусорными свалками да помойками», – пробежали слова у него в уме. А внешне, мимикой лица он поставил точку в конце своего решения.

И когда художник Даль законно поставил эту уверенную точку, перед ним оказался старый дружище.

– Дорик… – засомневался он, – действительно ты?

– Касьян! Лёгок на помине. Я же тебе письмо писал. Официальное. Но потом выкинул. А сейчас просто о тебе думал, ну, не сию минуту, а чуток пораньше, и не о тебе, а о твоей живописи, которая, оказывается, отнюдь не живопись, – от неожиданности встречи, слова звучали нескладно.

– Да? – Касьян обрадовался и по этому поводу, – Молодец. Точно. Не умею ничего делать. Знаю. Недавно узнал. Сегодня, – речь художника тоже выстраивалась литературной корявостью, – за что ни возьмусь, ноль толка, и никого довольных нет. Все дела мои без надобности. Я ж нынче весь день сохранял в башке эту невзрачную мысль, о том думал, почти страдал. Ну, не прямо сейчас, недавно. А только что мусор завёлся всякий да вертелся, вертелся. Вот его-то я и выкинул, перед замечательной встречей с тобой. Будто нарочно очистился.

– Я письмо выкинул, а ты – мусор. Занятно. Про письмо я знаю, пустое оно. А мусор, который в голове, он что такое?

– Ругань. Ругался в уме.

Дорик хихикнул. Наверное, отметил про себя согласие с нами по поводу наличия в головах у прохожих, по преимуществу, безудержной бытовой возни и бессмысленной ругани из-за битком забитой печёнки всякой дрянью. Но Даль – другой. На то и Даль. В нём одни ясные мысли могут роиться. И льются они, чистые думы – незримыми волнами, исходят вокруг источника своего и расходятся на дальние расстояния. Поэтому человек, похожий на древнего грека, хихикнул и произнёс:

– Ругаться, на тебя не похоже. И мусорить не умеешь. Или успел научиться? А о твоей живописи не в том смысле я сказал, будто не похожа на искусство. И разве я говорил о ней чего плохого? Нет, не в том смысле. И не моя это оценка твоих чудесных работ. Не мой вердикт. Это одна странная и незнакомая мне особа недавно отозвалась о твоих работах тоже странно. Зашла ко мне, увидела твой новенький альбом, обозрела все репродукции картин от корки до корки да вынесла суждение: не живопись, мол, там помещена, таланта живописца не видать. Другое что-то, даже не понять, искусство или не искусство. Но, что интересно, это неизвестное – значительно лучше.

– Мой альбом? Нет у меня альбома. Ни новенького, ни старенького. И репродукций нет. Ты, перепутал.

– Хе. Перепутал. Тебя уж перепутаешь. Сам, небось, позабыл, что работы твои вышли. Прямо из типографии взял. Мне достался экземпляр по блату. Редактор в издательстве знакомый. Кстати, хорошая мысль: давай-ка автограф нацарапай, а?

– И ты по этому поводу писал мне официальное письмо? – Касьян Иннокентьевич Даль вроде бы пытался пошутить на манер обычной приятельской беседы. А в порожней от мусора голове мелькнуло сравнение недавней думы о невостребованном существовании и этой новостью о публикации.