Девочка и Дорифор

А по сторонам, то есть вокруг – собралось немало разных любознательных личностей, не нашедших на сей час применения трудоспособности. Пара-тройка мужчин средних лет. Один бородатый, другой в усах, третий попросту небритый. Женщин разновозрастных – пяток, большинством крутобоких и полногрудых, меньшинством узкобёдрых и без прочих излишеств. А также неодолимые счётом детишки мал мала меньше возникали из ниоткуда и без передыха шныряли туда-сюда между тётками и дядьками. Каждый из присутствующих, кто мысленно, кто вслух, кто охотно, кто не очень, давал оценку будто заранее тут подготовленному занимательному действию неким незаурядным режиссёром, и все, словно сговорившись, принялись настраиваться на созерцание не менее любопытного развития интриги в данном спектакле, ожидая в скором будущем какой-либо привлекательной непредвиденности.

Глава 3. Папа

Ещё издалека, сразу из-за поворота подметив явно повышенное внимание граждан к области своей парадной, мужчина, возрастом что и человек, похожий на Дорифора, приостановился, покачивая пустым полиэтиленовым кульком на мизинце. Впрочем, видом он казался значительно моложе двойника античного героя. А если бы не обширная лысина, то вообще мог бы годиться «Дорифору» в племянники. Солнце, поднявшееся на высшую точку давно предрешённой линии эклиптики, начало припекать именно ту часть головы, которая выдавала предположительную принадлежность наших персонажей к одному поколению. Впрочем, глаза мужчины, ослепляемые солнцем и тоской, не столько занялись этим нашим сравнением, сколько вынужденно искали пусть малую тень для спасения черепа от перегрева. Но не нашли. Поэтому замедление хода оказалось кратковременным и сменилось широким шагом. А жестокое полуденное солнце, тем временем, покинуло прозор между разновеликими зданиями, обосновалось прямо в створе улицы, готовя неминучий жаровой удар по всякому оголённому темечку. Даже самые высокие дома не смогли создать сколь-нибудь удобного заслона. Небогатый кладезь теней внутри известного нам скверика, и тот находился дальше подъезда, вовсе не имея смысла реального бытия на данный момент. Мужчина поднял свой пустой пакет, загородил им почти всю голову. Ускорил поступь и достиг пары человека с деревом. Оно по-прежнему обнимало спину своего негаданного спасителя, да к тому же создавало у него над головой выразительное окружение, напоминающее лавровый венец, тем самым обозначив его античным победителем. Подошедший, не отнимая кулёк, загораживающий пол лица, обогнул фигуру человека и решительно ухватился за верхушку ствола. Даже чуть-чуть приподнял дерево, освободил таким поступком недавнего посетителя своей квартиры от неудобного положения. Занял его место спина к спине и задрал голову вверх. Тень, отчаянно искомая новоявленным мужчиной, конечно же, падала от грейпфрутового растения, поддаваясь материальным законам мироздания, однако практического употребления она мало кому сумела предложить. Ею весьма трудно воспользоваться, если стоишь полным ростом, а не лежишь, скрючившись на подоконнике. Между тем, что касается нашего первого и симпатичного героя, то, оказывается, для него-то и произвелась неожиданная выручка сама собой, именно «откуда ни возьмись», на которую он как раз надеялся ещё с началом соприкосновения с колючим, но ласковым растением. Теперь оно благополучно удерживалось удачно подоспевшим, но чем-то озабоченным товарищем, что позволило ему слегка сдвинуться с места. Кстати, ростом оба мужчины оказались вроде одинаковы, но обоюдного знакомства никак не выказывали, не видя друг друга.

– Папа, оказывается, наш грейпфрут рухнул, – проговорила девочка жалостливым голосом.

– Никого не убило? – спросил папа у граждан, стоящих поодаль и нетерпеливо пережидающих замешательство, нарушившее ход увлекательного происшествия с точки зрения сторонних наблюдателей.

Те огляделись меж собой, допытываясь узреть какие-нибудь заметные признаки потери жизни, но не находя таковых, помалкивали.

– И ладно, – заключил папа, отнимая потерпевшее деревцо позади другого мужчины, продолжающего подстраховывать одной рукой должную вертикальность благородного растения, – ладно, концерт окончен.

– Тогда я земельку прихвачу? – вдруг высоковатым голосом и без намёка на воркование молвил городской прохожий, которого по правде чуть не убило, – у вас, кстати, пакетик есть. Кажется, пустой.

Папа бросил взгляд на него в упор сбоку и немного сзади, пытаясь распознать абрис его лица, называемый в среде знатоков рисовального искусства, «убегающим профилем», но ничего не разглядел, поскольку был без очков. А затем обратил внимание на девочку:

– Он твой новый приятель?

– Папа, он же твой знакомый. Тебя рассчитывал видеть. Зашёл к нам в дом, постоял в прихожей. Молча. Недолго. Потом ушёл. Вот сквозняк и вынес наше единственное и неповторимое комнатное растение, пока я открывала да закрывала дверь.

Дорифор и на этот раз решил помолчать.

– Ладно, земельку, так земельку, – папа, не глядя, отдал ему полиэтиленовую тару для временного использования.

Одному из местных деревьев, дающих бесполезную тень в скверике, пришлось поделиться кормом с дальним родственником. А сторонние наблюдатели, временно сплотившиеся по поводу захватывающего зрелища, понуро отступили от парадной в разные стороны, внезапно вспомнив о вопиюще неотложных делах. Снующие детишки, из-за исчезнувших препятствий в виде ног взрослых, столкнулись меж собой лбами.

Едва трое сосудов жизни земной и небесной, не считая дерево, гуськом добрались до квартиры, где «мамаем» пронёсся сквозняк, ставший причиной внезапного и чуть ли ни прискорбного происшествия, пожилой Дорифор, будучи последним в шествии, оставил подле дверей полиэтиленовый пакет, набитый свежей землёй из скверика, и без всякого повода сбежал по лестнице. Девочка и папа, конечно, не заметили исчезновение товарища.

– Земли всё равно не хватало, – обозначил папа ситуацию.

– И горшок маловат был, – поддакнула девочка.

– А где же мой мешок?

– У гостя твоего.

– А гость?

Девочка осмотрела безлюдье лестничной клетки, обнаружив там папин кулёк, набитый удобренной землёй.

– Вот земля, чёрненькая, – сказала она, затаскивая названную вещь в квартиру, – а больше никого нет.

– И ладно, – пробурчал папа, забирая у девочки груз, – давай хоть кастрюлю захудющую пока.

Девочка всем сердцем подивилась единомыслию со стороны отца и тут же вынесла из кухни огромную посудину с остатками густых позавчерашних щей. Папа с пониманием принял намёк и, не медля, вставил туда грейпфрутовое дерево, за корни которого цеплялись куски старой земли, а затем досыпал земли новой. В совокупности, почвы оказалось впору, по величине кастрюли. Дружно взявшись за ручки нового хранилища корневой системы растения, семейство поставило дикого, но с рождения одомашненного обитателя субтропиков на его прежнее законное место.

– Надо бы кадку, что ли? – предположил папа и сощурил один глаз.

– И большую, чтобы на вырост, – поддакнула девочка.

Папа удовлетворённо вздохнул и перешёл в сопредельную тесную комнату с диванчиком, вверившись прежним раздумьям, совершенно не ко времени сбитым историей с упавшим деревом. То есть, мы намереваемся предупредить: он ещё раньше имел собственную занятость, иначе говоря, отдавался размышлениям о себе, одним словом, глубоко думал. Вернее, не столь глубоко, сколь многомерно (если можно позволить себе судить о свойствах пространства), и с широким размахом (если есть отвага представить себе русло времени). Пытался он сосредоточиться, собраться с мыслями, угадать место своё внутри неохватности бытия. Вошёл обратно в главную часть жилища людей и картин. Остановился возле одного из низких книжных стеллажей, торцами приставленных к стенам с картинами, бегая глазами по корешкам переплётов книг просто так, без обусловленной цели.

А дума касалась внезапно увиденного положения сугубо оригинального, которое не без уверенности, даже со смелой утвердительностью допустимо назвать элементарно дурацким. Ну, малоприятным. Да, немилым. Позывом к печальному размышлению оказалось вдруг родившееся ощущение себя вроде бы невостребованным. Хотя, будто вовсе не лишний он и ничуть не презренный неудачник, а вот невостребованный, это, как говорится, без сомнения. Раньше ничего подобного не случалось ему ощутить, и думать ни о чём таком не думалось, а тут нате вам. Не слишком охотно произвелось разбирательство внутри себя, но данный судебный процесс начал раскручиваться спиралью, обращаясь уже настоящей профессиональной тяжбой где-то в холодном поле, но с трибуной, возвышенным местом для обвинителя и скамьёй для подсудимого. Прокуратура со своего возвышения предъявила весомые доказательства невостребованности обвиняемого, на всякий случай поднимая брови в знак сомнительности, а несчастный адвокат-новичок, оказавшийся меж густо переплетённой ботвы сочного бурьяна, не нашёл там даже тощей былинки со сколько-нибудь оправданной годностью для последующего продвижения пусть малого, почти незаметного недурственного дела. Сплошной сорняк. Но если трезво поглядеть вокруг, то особой очевидности странного такого преступления тоже нигде не проступало. Что и чему стало невостребованным? Или кому. Или вообще. Где свидетели? Эти что ли? Пара-тройка мужиков да пяток баб с детишками, только что наблюдавшие развитие сценки с грейпфрутовым деревом, а теперь почему-то неведомо учинились тут, среди поля, и недоумённо пожимали плечами? Нет, не о том, не о том заботилась мысль, и свидетели вовсе не нужны. Нетвёрдо стоя на допросе, подсудимый по-прежнему пытался сосредоточиться на взятом им в переживание многомерном пространстве с широким временным размахом. А оно откровенно пронизывалось бесцеремонным сквозняком, подобным тому, пронёсшемуся по его дому да имеющим цель причинить столь же сквозное опустошение. Обвиняемый вновь и вновь прилагал умственные усилия для припоминания твёрдой причины возникновения, прямо скажем, подлого чувства, дабы, когда уже судом представится ему последнее слово, объявить себя однозначно виновным и оскандалить ни в чём не повинного адвоката. Но никак не отыскивается удобный повод, поскольку не удаётся ухватить и приподнять взволнованной памятью хотя бы один случай, где кому-то он себя предлагал. Странная и невзрачная негодность, выпрыгнув однажды по собственной воле «откуда ни возьмись», наглым видом заявилась в полный рост и поселилась в нём целиком, легитимно и обоснованно. По-хозяйски заняла она будто бы уготованную судьбой часть области его души, не помышляя уходить.

Глаза отвлеклись от сорнякового поля суда и наугад остановились на одном из корешков книг в стеллаже. Он извлёк томик из тесного ряда сотоварищей, раскрыл страницы ближе к началу, затем вынул из нагрудного кармана очки, кособоко надел их, поскольку одно ушко давно отломалось, и на поверхность волнующегося сознания всплыли строки из «Комедии» великого Данте.

Там вздохи, плач и исступленный крик

Во тьме беззвездной были так велики,

Что поначалу я в слезах поник.

Обрывки всех наречий, ропот дикий,

Слова, в которых боль, и гнев, и страх,

Плесканье рук, и жалобы, и всклики

Сливались в гул, без времени, в веках,

Кружащийся во мгле неозаренной,

Как бурным вихрем возмущенный прах.

И я, с главою, ужасом стесненной:

«Чей это крик? – едва спросить посмел. -

Какой толпы, страданьем побежденной?»

И вождь в ответ: «То горестный удел

Тех жалких душ, что прожили, не зная

Ни славы, ни позора смертных дел.

И с ними ангелов дурная стая,

Что, не восстав, была и не верна

Всевышнему, средину соблюдая.

Их свергло небо, не терпя пятна;

И пропасть Ада их не принимает,

Иначе возгордилась бы вина».

И я: «Учитель, что их так терзает

И понуждает к жалобам таким?»

А он: «Ответ недолгий подобает.

И смертный час для них недостижим,

И эта жизнь настолько нестерпима,

Что все другое было б легче им.

Их память на земле невоскресима;

От них и суд, и милость отошли.

Они не стоят слов: взгляни – и мимо!»

И я, взглянув, увидел стяг вдали,

Бежавший кругом, словно злая сила

Гнала его в крутящейся пыли;

А вслед за ним столь длинная спешила

Чреда людей, что, верилось с трудом,

Ужели смерть столь многих истребила.

Признав иных, я вслед за тем в одном

Узнал того, кто от великой доли

Отрекся в малодушии своем.

И понял я, что здесь вопят от боли

Ничтожные, которых не возьмут

Ни Бог, ни супостаты Божьей воли.

– Это про меня, – подумал подсудимый. «Не знаю ни славы, ни позора смертных дел». Да. «Меня свергло небо, и пропасть ада меня не принимает». Нехорошо. «Ничтожный, которого не возьмут ни Бог, ни супостаты Божьей воли». Помилуйте, господа, помилуйте. Сжальтесь над обыкновенным, простым человеком, попавшим в безвыходное положение. Совершенно так, без надобности очутиться вдруг полновесным негодяем, признайтесь, не каждому в радость. Далеко не каждому. Но что делать? Придётся во всём подсобить обвинению, как ни крутись, хотя прокурор ещё возводит вверх не приглаженные брови, и новичок-адвокат, отметя поиск полезной былинки в зарослях бурьяна и опустив лупу в нагрудный карман, ёрзает на скамье, с затухающей надеждой сощуривая взгляд в оставленные им сорняки. Остаётся со вздохом покинуть холодное помещение суда, развести руками и, поддаваясь исключительно личному разумению, убраться в темницу никому ненужных дел.

Папа снова перешёл в сопредельную тесную комнату с диванчиком.

А мы немного добавим от себя, ступая по избранному пути наших авторских забот и оглядываясь оттуда на самообвинённого подсудимого. Человек, размышляющий о воображаемых судебных экивоках, был сегодня уволен с работы. Сразу с двух работ: считающейся основной, и той, которая по совместительству. Занятость, конечно, неглавная. Та и другая, обе неглавные. Судьбы они почти не затрагивают. Случилась обыкновенная проходная неприятность. Сие дополнительное обстоятельство особо не огорчает, даже вовсе не занимает, поскольку первостепенного вопроса о возникшем сегодня невостребованном положении оно решительно не касается. Эти увольнения – часть невинно бытового уклада, и мы заговорили о них тут чисто вскользь. По пути, оно и есть по пути. Чуть-чуть отвлеклись. Для заметки. Отошли от чего-то подлинно стержневого, от слишком отчаянной сложности состояния души и ума. А герой наш, прищурившись, поскольку снова оказался без очков, глянул на физиономию нашу и махнул рукою, будто стряхивая с неё воду. Действительно, факт лишения двух неглавных работ не утолстил и не обрезал сюжетной линии данного нашего труда.

Но обозначенная нами пространственно многомерная дума папы, что к тому же небывало широка в охвате времени далеко отбросила внезапно произошедший самосуд вкупе с чужеродной обескураженностью. Мысль круто передвинулась и охотно устремилась в дальние-дальние, доисторические, а правильнее заявить, вообще во внеисторические, надисторические, метаисторические или даже параисторические области бытия.

Папа опустился на диван. Потом прилёг на него навзничь, подложив руки под голову.

Девочка, тем часом, возвратилась к рисовальному труду, начатому ещё с утра, полагая нагнать упущенное время и продвинуть художественное дело до того, как отец вспомнит о родительских обязанностях. «Хорошо, сразу не посмотрел. Дерево спасло», – подумала она с удовольствием.

Пока суд да дело, мы, памятуя о недоумении папы, возникшем при оценке себя с точки зрения социума, сами попытаемся кое-что понять. Бывает известное всем предчувствие, щемящее такое, беспокойное. События ещё нет, а ощущение того, что должно выпасть, уже скребёт душу. Но оказывается, посещают нас порой и эдакое послечувствие. Может быть, редко, но бывает. И оно столь же щемящее и беспокойное, скребущее душу. Это когда событие прошло, но осталось будто незамеченным. А, спустя долгое время, как говорится, дошло. Мотив дал громкость. И – жёсткое томление в груди. Получайте, господа, разгадку мнимой беспричинности дурацкого положения папы. Это подспудные червоточные ощущения чего-то случившегося, но не сразу замеченного, разъели-таки сознание человека. Прорвало. Заныло, застонало. Загудело созвучно незатихающему мотиву. Послечувствие.

Мы попробуем, в меру нашей осведомлённости, припомнить ему давние и недавние события, в которых он побывал на поверхности и в глубинах обычного жизненного пространства и в русле обычного времени. О том припомним, что материально произвелось, но никакими ощущениями не обозначилось. Эти эпизоды, пожалуй, сориентируют папу в изучении личных откровений. Позволят кое-что прояснить и найти ответ на вдруг обнаруженный жгучий вопрос. Подождём.

– Оф-оф-оф, – произвёлся звучный вздох папы единовременно с искрой мысленного намерения развить весьма заманчивую свежую думу о самой, что ни на есть причинности вообще бытия человеческого, его востребованности в мире сём. И чуткие размышления, всегда готовые трудиться, без разминки, прямиком пустились как раз туда, к изначальному истоку покрытия земли культурным слоем.

«Человечество, состоящее из двух людей, было востребовано в раю, поскольку тот нуждался в возделывании. Затем, как известно, востребованнность сия исчезла. И надо было придумать иную среду обитания, в которой люди стали бы востребованы вновь. Так появилась городская архитектура. Она стала матерью, прародительницей всей последующей культуры цивилизации, где человек и стал востребованным. И таковое по сути материнское служение раскрылось почти сразу после взросления первого чисто земного человека, а именно, Каина», – с несокрушимой метаисторической правильностью, почти художественным словом думал папа. – «А почему»?

«Потому что Каин до того был возделывателем земли, которая сама по себе производила колючки, – отвечал папа себе. – Он преобразователь бесплодного для человека грунта в плодородный гумус. А, начав переделывать земную поверхность, он уже остановиться не мог на своём азартном поприще. Мало того. Ради продовольственного земледелия непременно ему надобно сочинить орудия: плуги, бороны, серпы. И ёмкости нужны. Для хранения урожая. И укрытия такие-сякие от непогоды. И канавки для надёжного распределения воды на полях своих. И дом, в конце концов. Это уже не шутки. Здесь вообще занятие основательное. Значит, надо изобретать прочные, твёрдые материалы. Когда отец его, будучи райским жителем, возделывал тот рай – жёсткими орудиями не пользовался. И хранением урожая не озабочивал себя. В кущах всё поддаётся голым рукам. Плоды – всегда рядом с ним. Нет ничего лишнего. Даже ни одной лишней души. Божественная культура самопроизвольна и никакими орудиями не обременена. Орудия труда – не Божья забота. – Папа широко раскрыл глаза, затем сощурился и расслабил веки. – А ту почву, которая простиралась вне рая, иными словами, вне настоящего отчего дома, голыми руками не возьмёшь. Там смекалка нужна».

Некоторое время обитель мысли занимала неколебимая тишина. Затем человек, лежащий на диване, задрал локти, поёжился и растянулся. Размышления потекли дальше.

«Коли пришла охота орудовать, почему бы сразу не насочинять исчерпывающий набор приспособлений? Человек легко поддаётся инерции. Непросто остановить его уверенную поступь, и не менее затруднительно схватить за твёрдую руку. Нужда у него такая – шевелить прогресс в чём попало. Вынужден гомо сапиенс измышлять всякую всячину. Искусство, например, в смысле, технику. Оно возникло вместо утерянного его отцом естества. Жанры в ней, один за другим прямо-таки фонтанируют. А затем и война. Можно считать нападение на Авеля – настоящей первой мировой войной, поскольку эти братья и представляли два мира, да кроме них тогда не было никого, не считая родителей. Хм. А после тягостного случая с братом своим, многие навыки, приобретённые Каином на ниве, на культуре земледелия, пригодились в изгнании с плодородного гумуса, возделанного собственными руками. Опыт пригодился теперь для возделывания культуры иной, – всеобъемлющего бытия люда, изгнанного по существу, горемычного и жаждущего прогресса, да ищущего что получше, бытия, пытающегося занять пустующие или чужие пригожие земли, чистые воды и ласковый воздух, бытия выживания. А ещё в него вселилась надежда на то, что когда-нибудь потом получится зажить вовсю, да припевать. И возникла нужда окружить себя красотой. Да, не надо забывать о генетической привычке – обитать в окружении райской красоты. Она не теряется, никуда не девается. Человек с любовью возделывал красоту ещё в райских кущах, и это дело стало ему необходимым здесь. Изгнанник, источая недюжинные силы, жаждущие творчества, повсеместно создаёт новую красоту неистощимым искусством своим. Вскоре и воздвиг он целый город, прекрасный, известный нам под именем Енох. Впрочем, город как город, – убежище изгнанников. Тех, кто совершенно неосознанно стремится уловить в нём что-либо необходимое для себя. Наверное, тревожит их жажда услады сердца, необходимость успокоения души, потребность возбуждения ума, порыв для разжигания чувств, и просто, чтоб не заскучать да не предаться полному отчаянию. Не изгнанников в городах нет. Пошла-поехала неистощимая инерция сочинения множества вещей да приспособлений: для условий выживания, для улучшения, для украшения, просто для того чтобы иметь. Сочинительство многократно размножается и переходит рубеж необратимого движения на пути безудержного совершенствования. Пустынные области человека быстро и в избытке захлестнули чудесные и хитроумные вещи. Там, в райских объятьях человека были кущи, а здесь, в областях изгнания – вещи. Сама собой, чисто произвольно произошла революция, революция вещевая, и появилось на свет её законное дитя – современная цивилизация людей, не помнящих о собственном изгнании. А главное, – городу нужны люди. Без людей он ничто. Вот и стал человек-изгнанник чудесным случаем востребованным в новой для себя среде обитания. Но не каждый»…

Папа слегка зевнул и ещё потянулся. Мысль, в себе оценив дюжее достоинство, временно приостыла, а затем возродилась уверенностью и самотёком пошла дальше.

«Но Авель, брат Каина землю не возделывал, обошёлся без орудий. И не думал он о востребованности своей, поскольку не считал себя изгнанником. Заботил скотовода лишь поиск новых выгонов, преимущественно представляющих колючек-волчцов, давным-давно готовых для пищи овец, предназначенных тоже для корма, но уже себя лично. Хм. Занимательно. Ведь если взглянуть на жизнь Авеля без обиняков, по существу, то можно увидеть, что он пользовался условиями добычи еды для себя, для поддержания жизни своей, – чем-то, отдалённо напоминающим её подачу в утраченных условиях рая. Он употреблял в пищу – тоже готовые плоды: теперь уже выращенные животным миром, которым, кстати, плодородная земля не надобна, даже вредна. Овцы у него – будто бы плоды, приготовленные природой. А для их пропитания сгодятся и волчцы на обширных лугах. Желательно бы только чуть помягче да посытнее. Ну, плоды, овцы-плоды, может быть, сравнение такое не без натяжки. Тем не менее, нельзя сказать, что слишком никудышное. А далее, поразмыслив, спросим: зачем Авелю, имея выгодные условия обитания, зачем ему придумывать да изобретать всяческие инструменты да орудия культуры? Тем более – цивилизацию! Хотя, нет, приспособление неважнецкое сгодилось бы. Овечку-то заколоть-то чем-то надо-то… а то и на дудке поиграть от скуки. То».

Папа включил проигрыватель и поставил Вагнера. «Полёт Валькирии». На полную громкость. Незаметно для себя он стал забываться, произнёс в уме эхом «то-то-то» и уверенно задремал.

– Чем ты закалываешь родных овец? – спросил один брат у другого.

– Погляди, – другой брат подал первому то ли сучок, то ли колышек естественного происхождения, а ещё заострённый камень.

– Дай-ка попробовать, – первый брат взял деревянный штык, поковырял им землю. Тот расщепился и надломился. Попробовал то же сделать камнем. Только руки ушиб. – Да, – сказал брат, – почву такими предметами не вспашешь. Земля требует изделия, посерьёзней твоей деревяшки да камешка. Видишь, убить животное для продолжения твоей жизни гораздо легче, нежели превратить грунт в почву и добыть урожай с неё для той же цели.

Другой брат пожал плечами, ничего не возразил и не поддакнул, уставившись в испорченную первым братом деревяшку.

– И не обязательно животное, – добавил тихо первый брат, отведя глаза в сторону. А во взгляде промелькнула холодная искра.

Один брат уже давно следил за другим. Наблюдал за тем, как тот закалывает овец. «Убивец ведь, – раздумывал он про себя, – и куда только Бог смотрит». Недовольные мысли иного рода тоже порой посещали голову: «Доиграется. Когда-нибудь и он будет заколотым кем-нибудь точно так же – раз, и точно в сердце. Сучком».

– Ладно, – вздохнул первый брат, отбрасывая далеко от себя лёгкие орудия убийства, – ладненько. Любишь ты, брат, что полегче, души не чаешь собирать плоды готовые от земли; дай Бог тебе подольше прожить в твоей лёгкости.