Девочка и Дорифор

– Что Бог мне дал, оно по праву моё. Ты забыл, – ответил другой брат, – Бог же завещал: «Наполняйте землю и обладайте ею, владычествуйте над скотом и над землёю». Тебе – над землёю, мне – над скотом. Моя это доля.

– Ну, извини за порчу колышка твоего, найдёшь получше, поострее – для заклания последнего, что у тебя останется от доли твоей. А я пойду. Надо пахать, пока время не ушло.

Братья разминулись. Валькирия скрылась.

– Да, ещё тётя Люба звонила, – сказала девочка сквозь папин сон, – спрашивала про меня, выросла ли я после нашей последней встречи, и беспокоилась о тебе, о работе твоей и вообще, чем думаешь заниматься в этом всеобщем человеческом вместилище несправедливости. Она так сказала. Я ответила ей про себя, а о тебе пообещала сама спросить. Особенно о вместилище.

– Уф, – папа, будто рыба или дельфин, мышцами одного только торса подкинул себя и спрыгнул с дивана, тут же присев на него. Был ли то адекватный отзыв на слова дочки, или таким приёмом выдала себя отдача на случившееся только что сновидение, мы не знаем. Наверное, то и другое вкупе. Затем, уже при помощи конечностей, включил «Тангейзера», целиком всю оперу, снова улёгся, подобрав ноги к животу, а руки к голове. И тут же, калачиком, уснул покрепче. Всеобщее человечество полностью растворилось в воздухе чистых идей, без единого материального существа, будто не имело никогда опыта производства ярких личностей, поблёскивающих кристаллической таинственностью.

Девочка хмыкнула, то ли одобрительно, то ли снисходительно, постояла чуть-чуть, убедилась в том, что отец уснул совершенно доподлинно, и снова поспешила к прерванному труду. Благо, опера длинная.

Кажется, мы не успели ничего припомнить папе из того, к чему подготовились. Он тут у нас почил сном праведным. Ушёл от реальности. Не будем же мы подымать человека ради пустяков, хоть порой раздирающих ткань его жизни. Готовность-то остаётся, да ведь поднести обещанное надо, по меньшей мере, кстати. А кто же знает, когда наиболее удачный час выскочит? Только ясно, что не теперь. Но мы ведь не можем сидеть без дела да пережидать, пока папа закончит почивать под Вагнера. Нам уже пристало обратить внимание на оставленное нами лицо, похожее на шедевр ваятеля Поликлета, гения Аргосской школы классического периода из жизни древнего мира в области Восточного Средиземноморья.

Постараемся вклиниться позже. Если повезёт. Мы поднесли кисть руки к губам да легонько потарабанили по ним.

Глава 4. Дорифор

«Милый, ты мой милый, – само по себе проносилось внутри головы идущего первого нашего героя, – милый мой».

– Что это, – вслух проговорил он с лёгким воркованием, – кто такой милый?

Мы думаем, в голове человека, похожего на Дорифора нечаянно проступили определённо внешние мысли. Слишком посторонние. Как они туда незаметно залетели, а потом отчётливо очертились, мы не знаем. И он – тоже. Собственные же думы терзались чем-то иным. Иным и свежим: «Что за девочка такая? И папа у неё. Не знаю. Или забыл. Девочка успела вырасти, а папа новый. Или наоборот, папа старым сделался, стал неузнаваемым в упор. Нет, вообще эти люди, скорее, незнакомцы. И квартира не та. И дерево у них шальное…

«Милый, милый, мой милый»…

– Опять?

Пожилой двойник античной скульптуры остановился и, не двигая головой, где проносились чужие позывы, окинул взглядом виды окрест себя. Народ, конечно, сновал. Улица для всех. Но глядеть на него, особо никто не трудился. Ну, случайно кто-нибудь скользнул на него взглядом и, может быть, даже улыбнулся. Но помалкивал. Заметной радости от встречи с близким человеком, который тотчас оказался бы милым или постоянно бы пребывал в чьей-то любезности, не излучало ни одно проплывающее рядом с ним лицо. И на отдалении. Каждое из особ, те люди, оказавшиеся по случаю вокруг него, бродили поодиночке, полностью разделёнными друг от друга. Незнакомцы. Они ходили туда-сюда, и чужие их души в потёмках перебирали до боли привычное, скажем прямо, барахло, копались в плоских раздумьях, всегда лежащих близко, на поверхности сознания. Иногда кое-кто копал поглубже, туда, где потемнее, но и там находил опять же барахло. А то музыка у кого дребезжит сама по себе, вместо раздумий. Залетает в голову и дребезжит. Песня. Попадаются невыносимо назойливые песни, деться от них некуда, барахляные. И всё, пожалуй.

Отчего же? Неправда, есть другое. Оказывается, кроме открытия никудышного скарба и долдонящей назойливой песни, в головах некоторых прохожих во всяких отсеках черепной коробки кочуют представления об улучшении прозябшей жизни. Одновременно ещё толчётся мысленная возня по поводу ближних своих, тех, которые по обычаю постоянно забивают всю печёнку. Ой-ой-ой. Стало быть, нечего отвлекаться на лица прохожих горожан. Что можно ожидать от них приятного? Наверняка, совершенно беззастенчиво в снующих мимо него котлах памяти кипит заурядная брань, лишённая маломальской фантазии. А впрочем, не обязательно во всех, и не обязательно брань. Почему ни быть кое в чём вообще пустоте, словно у Торричелли. Ни разноглубинного барахла, мерцающего в потёмках, ни назойливых родственников с бранными песнями, определённо ухудшающими жизнь, ну, совсем ничего. Всякое бывает. Да, чего только не случается на улицах городов. Конечно, многие незнакомцы настроены вполне оптимистично, даже довольны собой и ближними своими, да и печень у них вполне себе занята полезной деятельностью. Планы у них, надежды. Только к нашему герою это никак не адресовано. Здесь промелькнул только слишком едкий отклик нашего героя на отсутствие ласковых взглядов лично на него среди городских улиц, зияющих своими просторами. Ни одного. Впечатление такое. Импресьён.

А человек, похожий на античного метателя копья, лишь метнул цепочку взглядов по незнакомым физиономиям, коснулся до них подобного лёгкому свежему ветерку, и прикрыл веками глаза.

«Милый ты мой. Милый ты мой, милый».

Надобно сообщить, что ходить ему никуда не нужно. Он понял это ещё с первых шагов по улице, когда вышел из дома. Однако – понесло, и возвращаться сразу тоже не хотелось. Серьёзное начинание чего-то новейшего или зачин особо нового из всех начал – не делается с панталыку. Надо бы пока пройтись без дела. Даже пусть принудительно. Вот и прошёлся.

«Милый, милый».

Теперь уже слишком назойливо кто-то кого-то звал или будто причитал. Милый. Нет, окружающий народ тут ни при чём. Ненормального лица, которое такие бы слова произносило, среди люда не протискивалось. Между тем, не возбраняется ещё раз, более свежим взглядом потыкаться по ним, народным лицам. Внимательнее, с остановками. Нет. Не заметно. А лучше не думайте оглядывать этих чужаков – вдруг обидится кто, да скандал затеет. Надо ли нам такое? Значит, навязчивые тёплые посулы витали тут сами по себе. Случайно обронились из неведомой, исключительно иной, особой головы, удалённой, знаете, вон, в перспективе проспекта. Или то лицо исчезло за углом ближайшего перекрёстка. Или вообще звук причитания оказался не сиюминутным, а весьма старинным. Давно, давно давнишним. Да. Старые слова продолжали тут парить без особых затей, но усердно кем-то развеивались по округе. Размётывались. Вон тем ветвистым хвостом толпы человеческих судеб распылялись нежные посулы, – там – внутри тесного и единственного во вселенной урагана обыкновенного времени, иногда перерастающего в смерч.

Глава 5. Фея Моргана

Дома наш герой обнаружил шевелящуюся входную дверь и свободно разгуливающийся по коридору сквозняк. «Следовало бы починить защёлку, – поразмыслил он. – Скверно, когда дверь позволяет себе вольности». Запер её на ключ, торчащий изнутри. В комнате хозяин помещения поднял с пола сметённые ветром две бумаги: одну почти гладкую, другую скомканную и сплющенную, обе исписанные словами о прошении поддержки. Вернулся к столу, положил на него неоконченные письма о началах новых трудов и чётко составил мысль: «Так ты ничего не начнёшь, тем более, чего-то нового; суетиться не надо».

Лист, подвергнутый надругательству, то есть, скомканный и сплющенный, он тщательно выправил, отгладил рёбрами ладоней и покрыл им тот, что без того был почти гладким. Поглядел на хилую двулистную стопочку, не предполагая осмысленного намерения. Нет. Негоже оставлять что-либо, отказывая себе в решительности. Помилованную бумагу, сохраняющую морщины, он ловко обратил в самолётик видавший виды. Подобно ей, другой лист повторил участь первого, но с большим тщанием, и стал самолётиком почти новым. Затем, тот и другой, эта лёгкая авиация была выпущена сразу обеими руками в открытое окно, в открытое небо, на бесконечную волю, и перестала заботить пока что несостоявшегося корреспондента.

– Так вот, милый мой, – передразнил кого-то полушёпот без привычного для нас воркования. Лишь бархат этого звука слегка выдавал к тому предрасположенность.

Затем седовласый красавец заложил обе праздные ладони пониже затылка, не переплетая пальцев, и спокойно себе прошёлся по тесной комнатке, обставленной добротно изготовленной мебелью самобытного манера, начиная слабо представлять и пробовать на вкус ближайшее будущее. Он прохаживался и глядел поверх шкафов, стеллажей и прочих изделий оригинальной конструкции. Ходил туда-сюда, то плавно поворачиваясь, то прокручиваясь на пятке. Может быть, вот-вот уже начал прояступать определённо приложенный предмет ожидаемого открытия, засветилось желанное событие вдалеке и замигало, призывно пульсируя, притом заметно приближалось оно сквозь всеобщую мглу. И вот, почти подступило и могло заявить о себе. Но тут же позвонили в наружную дверь. Грубый звонок. Навеивает подозрение на стрёкот или даже рык фантастического зверя. И неуместный. Надо же ему раздаться точно в тот момент, когда глубоко задумавшийся одинокий господин, похожий на классическое произведение искусства, прокрутился на пятке не более чем на сто восемьдесят градусов, а собирался обернуться вокруг на все триста шестьдесят. «Звонок тоже следует заменить», – подумал будущий творец и вмиг упустил из виду так ясно засиявшую мысль. Затуманилась она, перестала призывно мигать, отдалилась, потеряла отчётливость. Эта мысль, самая нужная почти отлаженная, подобная решению заковыристой задачи, теперь обронилась из головы, сгинула в шлейфе незаконченного прокручивания на пятке. Ах ты – натуральная досада. Невезение. Так и с решением идти открывать наружную дверь тоже следует поступить. Пусть и оно выпадет из головы. Приостановился думатель в движении тела своего. Застывшим взором глаз устремился в угол потолка, уже зная о бесполезности делать попытку восстановления утраченного предмета предвкушения во взоре мысленном. Известно: зачаток лучшей мысли, если вдруг выпал из головы, то напрочь и безвозвратно. Память обычно подобных вещей не удерживает. Потому что она способна хранить лишь уже свершившееся, а не предполагаемое. Позвонили вновь. Нет, спешить не примемся. Кто знает, надо ли кому непременно теперь возникать? Возможно, вообще кто-то ошибся адресом. В углу потолка, на детали декоративного лепного убранства конца восемнадцатого века он разглядел новые трещинки. Мелко покивал сединой, прикусывая нижнюю губу, обвёл взглядом весь периметр карниза и молвил про себя почти в полном сокрушении. «Грядет обширный ремонтик».

Снаружи позвонили ещё раз. Точнее, дважды подряд.

– Уф, – человек с лицом древнегреческого изваяния вслед за тем, как обронил главную и нужную мысль, скинул и руки с белого затылка, вынужденно перемещаясь отпирать вход в квартиру.

За порогом высилась незнакомая женщина, наглухо укутанная длинным до пят матово-белым платьем свободного покроя, стянутым широким чёрным поясом чуть пониже груди, на манер старинных русских сарафанов. Именно высилась, оттого хозяин вынудил себя задрать голову, чтоб разглядеть её лицо, повторив движение головы, когда со знанием дела разглядывал трещинки в углу старинного потолка. Разглядываемое им лицо пригнулось, показав роскошное обрамление из пышных волнистых волос цвета спелой ржи, подобранных чёрной лентой. В глубине его плескалось море глаз.

– Здравствуйте, вы позволите войти? – Был тихий голос извне.

Античный двойник отпрянул. Сделал длинный шаг назад, откинул спину, выставляя в том же направлении пятку. Причём чисто инстинктивно: то ли от негаданного представления, то ли от странного ощущения редко посещаемого испуга, смешанного с не менее незаурядным любопытством. Гостья выжидать не стала, она приняла его движение за признак приглашения войти, продвинулась невидимыми ногами вперёд, оказавшись внутри дома. Осталось лишь затворить дверь за спиной.

– Да. Да, – хозяин отступил ещё, несколько по диагонали, дал гостье пройти вглубь помещения, и, обогнув её стан, закрыл вход, поворотив ключ на два оборота. То ли опять же подсознательно, то ли с неведомым для самого себя умыслом. Гадать не станем.

– Вон туда, пожалуйста, видите коридорчик, и налево, дверь открыта, – подсказал он, оставаясь на месте и равнодушно поглядывая на торчащий из двери ключ.

Женщина прошла вперёд, почти царственно перенесла себя, свернула налево и сразу же обрела себя в комнате гостеприимного хозяина. Та величиной не выдавалась, если не считать измерения в высоту. Между горизонтальными поверхностями помещения и потолком наблюдалось довольно приличное расстояние, вполне приемлемое для свободного обитания человека любого роста, если он даже встанет на стол. Но того же не скажешь о длине и ширине. Комната казалась тесной, похоже, из-за обилия мебели, самодельной, но качественно и со вкусом старинных мастеров исполненной из массива дерева. К одной из стен прижался диван с высокой спинкой, в середине господствовал могучий стол с толстыми резными ножками. А на нём, так и этак, многими слоями навалены бумаги различных форматов, книги большие и книженции малые, а также профессиональные столярные инструменты вперемешку с обструганными дощечками. (Даже при сильном желании, встать на него не получится). Кое-где по многочисленным полкам, на спинке дивана и на шкафах торчали странные скульптуры: уменьшенные человеческие торсы, головы, бюсты, а то и слишком увеличенные отдельные носы, уши, глаза. И отдельные ступни ног в натуральную величину. Свободные от мебели части стен увешаны картинами абстрактного свойства. Попадались там-сям приставленные к шкафам толстые длинные доски, видимо, для чего-то приготовленные и располагающие цельностью в себе. Скульптур людей, столь же неделимых, нигде не показывалось. Совершенно невозможно отыскать во всяком зримом объёме помещения хотя бы чем-то заметной полноты изображения целостного человеческого тела, за исключением вполне единого, но обшарпанного судьбой контрабаса, затёртого между шкафом и простенком у окна, выходящего в двор-колодец. Но тот, если и напоминал человеческую фигуру, то весьма отдалённо.

Гостья не стала ничего подолгу разглядывать. Лишь мгновенно охватила морем глаз всю ёмкость помещения и уверенно, будто бывала тут много раз, подошла к широкому, но изящному креслу с едва заметной биркой «Ленфильм, инв. №…» и опустилась в него, дав ногам отдохновение под матовыми складками белого одеяния. Через некоторое время перед ней появился хозяин.

– Как мило, – тихо сказала она, озаряясь улыбкой. Та осветилась только в глазах, по ним пробежали тёплые искорки. А радость будто отразилась на поверхности губ и от них разлетелась по всей затеснённой комнате. Это с них, оказывается, слетали определённо тёплые слова.

– Мило у вас, – повторила неизвестно чья посетительница.

«Милый мой, милый», – пронеслось у мужчины внутри головы, будто отозвалось давно припрятанное эхо, подобное заученному припеву, постоянно готовому прозвучать по любому поводу или вообще просто так.

Дама тихо опустила веки. Будто бы задремала. Что делать? Хозяин постоял, обнаруживая нерешительность, потом развернулся, не плавно и, не прокручиваясь на пятке, обыкновенным сделал разворот, отошёл на кухню и включил чайник мгновенного кипячения. Затем, свежим кипятком из электрочайника заварил зелёного чаю в большом фарфоровом чайнике.

«Нет, не станем сливать первое ошпаривание заварки, мы же не китайцы», – успокоил себя представитель принимающей стороны, останавливая мысленный натиск учения правильного использования зелёного чайного листа классическим дальневосточным манером. – «И чашки возьмём нормальные, наши, не то, что их напёрстки, которыми, впрочем, не обзавелись пока, да вряд ли захотим обзаводиться когда-нибудь».

Взяв комплект фарфоровой посуды крупных форм, производства отечественного завода, основанного ещё аж сподвижником Ломоносова, господином Виноградовым близ современной железнодорожной станции «Фарфоровская», наш герой возвратился в насиженное обиталище. И тут же остановился, не слишком удобно удерживая одной рукой большой пузатый заварной чайник, украшенный стилизованными кистями винограда, и доверху заполненный кипятком, а другой – две пустые чашки, ростом чуть пониже чайника, с тем же рельефным украшением. Он застопорился у входа, испытывая затруднение двоякого свойства: и держать посуду неудобно, и поставить некуда. Все горизонтальные плоскости обстановки оказались занятыми различными вещами, по-видимому, находящимися в работе, которых не перечислить. И подоконник завален. Маленькая полянка на столе, оставшаяся после исчезновения двух начатых писем, не могла достойно приютить на себе пышной сервировки. Не на пол же это водружать.

Незнакомая бело-черная женщина отворила глаза. Широко так отворила, будто окна распахнула вовне. И снова улыбнулась, теперь создав долгую линию меж губ, не обнажая зубов. Потом простёрла руку до стола и взяла оттуда открытую книгу формата «ин-кварто».

– Очень мило, – снова произнесла она, разглядывая отпечатки картин в альбоме обширных размеров. Затем стала перелистывать страницы и чуть заметно кивать головой, тем самым, подтверждая про себя похвалу.

Гостеприимный хозяин тихонько хмыкнул: то ли по поводу отзыва гостьи насчёт художественного издания, то ли оттого, что нашлось место на столе, где можно теперь спокойненько разместить добротные предметы столового пользования, символизирующие приветливую обстановку. Сразу же подтвердились промелькнувшие у нас догадки: изящного вкуса чайник с чашками, почти готовые выпасть из рук, заняли освобождённое место на столе, а слова произвольно выскочили из уст, принимая оттенки приветливости вместе с намерением подкрепить положительное впечатление гостьи от содержания альбома.

– Это Даль, – прозвучал тёплый голос, – недурной художник. Альбом недавно вышел. Прямо из типографии.

– Он сам вышел из типографии? – незнакомка попыталась поострословить.

– Ха-ха, – человеку античного вида понравилось её замечание, – почти.

– А художник ваш, не родственник ли одному из Далей, из тех, кого мы знаем? Актёру Далю? Далю, составителю словаря? Или тому Далю, который гипнотизёр-психиатр?

– Пожалуй, нет. Наш Даль – совершенно отдельная ветвь человеческого древа. И потом, это у него вроде псевдонима. Или он заменил давно фамилию на эдакий звук. Его настоящая, старая фамилия, кажется, Почвин. Или Почкин. Я уже позабыл.

– Угу. Древо, почки, почва. Символично. А псевдоним странный. Фамилия-то известная. Чем же такой художник собирается отличиться? Или прославленным именем хочет привлечь к себе внимание?

– Хм. Вообще, Даль, если говорить честно, никакая не фамилия. Даль просто даль.

– Да? Забавно. Вы непосредственно от него о том изведали? – гостья произвела лёгкую насмешку.

– Вы угадали. Ох, давно это было.

– А почему тогда художник Даль, который просто даль, до сих пор остался неизвестным?

– Да, пока неизвестный, но кто знает, потом вдруг станет слишком даже модным. Всюду на улицах разных городов во всём свете будут спрашивать люди друг друга: видели работы Даля? Видели, видели, отвечают они, это мы вам доложим, настоящий кладезь эпохи. Да. Трудно угадать признание, упреждая ход истории вкусов и предпочтений. Но публикация уже имеется. Тёпленькая. Первый шаг для стремительного достижения славы.

– Хм. – Знакомство с изданием работ неизвестного Даля продолжилось. Крупная женщина медленным взглядом обводила каждый широкоформатный лист. – А этот ваш будущий модный живописец, олицетворяющий эпоху, он кроме икон иного ничего не пишет? – гостья спрашивает, не переставая уже повторно разглядывать изображения кратким перелистыванием. Она отпускала из руки листы альбома с конца в начало, один за другим, при помощи лёгкого шевеления большим пальцем.

– Икон?

– Ну да. Разве вы не разглядывали его произведений?

– Отчего ж не разглядывал? Даль вообще мой давнишний знакомый… давнишний, ага, старинный, виделись мы с ним последний раз Бог знает когда. Чего доброго, давно раззнакомились. Но мне и в голову не приходило ничего подобного, чтоб назвать его иконописцем. Повода не выпадало. Хм. Правда, ему приходится подрабатывать в не совсем обычном заведении, и, вероятно, впитывается там в него некоторое влияние. Но служение недавнее, а картины-то давнишние.

– В заведении? Новом? Или тоже старинном?

– Ну, я неточно выразился. То учреждение даже не государственное и не частное, вообще не мирское и светское, церковное, одним словом. Весьма стародавнее. Он работает в приёмной митрополита нашего. Помогает Его Высокопреосвященству. Чем и где, не знаю. Годков пять, пожалуй, прошло, как подвязался, а мы о его деятельности на том посту ещё не разговаривали. Вообще давно ни о чём не разговаривали. Ещё преподавателем работает где-то. Но живопись у него отдельная, от иных занятий отгорожена, поэтому на неё повлиять никто не может, и общение с клиром – в том числе. По крайней мере, мне так представляется. Картины тоже, как и автор, – отдельная ветвь человеческого творчества.

– Хорошо, что они особливые. Заметно. Однако напрасно вы не увидели их основной значимости. Наверное, вы не столь внимательно рассматриваете произведения искусства. Ваш Даль будет вечно безвестным. У него таланта живописца нет. Такой талант, если есть, не может оставаться неизвестным. Он обладает исключительным правом – обязательно обнаруживаться, широко проявляться. А раз того не произошло, значит, нет его. Здесь отсутствует живопись. Но присутствует иной талант. Необычный. Поглядите, вместо картин – образы. они в полной чистоте возникают помимо выписанных предметов. А всё нарисованное тут – вроде незаметных, посторонних проводников, мало чего за себя говорящих, несмотря на тщательно возделанную проработку. Собственная выразительность этих предметов полностью отсутствует. Их попросту вообще не видать. Вся эта натура – вроде возделанной почвы, где произрастают невидимые, но энергичные изображения. Вспаханная нива. Только слишком загадочны эти самопроизвольно выросшие представления на возделанном поле. Словами не определить их выражение. Но, скорее, мне кажется, они больше привержены бесплотному миру небес и непричастны нашему грешному миру. Поэтому и не картины здесь в привычном нам смысле…

Хозяин помалкивал и глядел на принесённую им замечательного вида посуду, выразительно сидящую меж бумаг, книг, столярных инструментов, прочего, нам неизвестного, представляя собой вполне конкретный и реалистический натюрморт.

– Да, простите меня за маленькую бестактность, – вкрадчиво сказала знаток в области плоскостного искусства после короткого перерыва, сопровождающего взгляд хозяина, – а вы не могли бы меня познакомить с автором, а? Если он приятель ваш, да ещё хороший. Когда-нибудь, конечно. Было бы очень интересно поговорить. Уж больно любопытно знать, что автор лично думает о собой же написанном?

– Вообще-то, знаете, он, помнится мне, настоятельно отказывался именовать свои работы картинами. Он их называл изображениями. И прав. Искусство это ведь – изобразительное. Не картинное же. Картинное искусство – совсем иное, верно?

– Видимо, так.

– И себя, кажется, никогда художником не считал. Называл изобразителем.

– Ну вот, видите? Тем более, нам надо с ним познакомиться.

«Угу, – подумал приятель творца «икон», – я вроде бы тоже с вами не знаком. А насчёт небес, о которых вы заметили, так вам, по-видимому, о них проще судить. До вас лазоревый купол заметно ближе, чем до меня».

– Давайте чаю попьём, – предложил он вслух, – зелёного. Вы зелёный пьёте? Но другого нет. А зелёный я завариваю обычно, без китайских выкрутасов. Ничего, если не по-настоящему классический чай получился? По-ихнему – это когда первым кипятком ошпаривают хорошенько, чай ошпаривают, сливают, а потом заваривают новым кипятком и ждут, не помню сколько. А пьют из маленьких чашечек. Малюсеньких. У нас из посуды подобных размеров даже водку не пьют, – Дорифор говорил, отнюдь не ожидая ответов на текущие вопросы. – Кажется, заварился. Вам полную? – и тут же налил чаю до краёв чашки. Вторая тоже вскоре наполнилась, даже выпучив заметную выпуклость. – Ох, малость не рассчитал. Может пролиться.

– Ничего, ничего, – отозвалась дама, – вы очень даже ловко наливаете.