
Полная версия
Девочка и Дорифор
– Угу, точно, – известный учёный многократно покивал головой, – я в детстве мечтал стать орнитологом.
Он оглядел собственную летучую мысль, недавно пойманную да несколько застопоренную, а потом отпустил её дальше, не ведая, куда она выведет, увлекая за собой остальные не пойманные стаи.
– Хорошая у тебя печь, старинная. Может быть, до сей поры действующая? Дымоход работает? Или наглухо забит? Их же всюду забивают нарочно, когда делают капитальный ремонт. Например, в моём доме. Там и печки разбомбили.
– В нашем доме пока никакого ремонта не было. Уже, считай, не один век. Печка действующая. И дымоход чистый. Но лето ведь, – седовласый герой уставился пытливым взглядом на гостя, ожидая от него построения слов пояснее, чем странный интерес к синицам и дыму.
– Не важно. Главное, была бы тяга.
– Сегодня не слишком жарко. Должна быть маломальская тяга. Я обычно мусор туда всякий запихиваю. И черновики. Плохие. Да поджигаю, когда набивается.
– А сейчас? Набилась?
– Нет, пока чуть-чуть.
– Не накопил ещё?
– Думаю, до конца – не скоро. Хочешь поджечь?
– Нет, нет, нет. Оно твое, тебе и сжигать.
– Хорошо.
– Ну да, хорошо. Извини, отвлёкся. Награда, понимаешь? Награда ведь волнует, неправда ли? Содрогает. Даже приводит в экстаз А вот истинная причина волнения неизвестна. Оно так просто не посетит. Оно тоже вроде бы награда, нежданный дар небес. Опять отвлёкся. Путаюсь я, понимаешь? Но дело моё мучительное, действительно скрюченное и далеко не неоднозначное.
Антон Вельяминович попробовал обуздать бойкие летучие мысли и присел на краешек роскошного дорифорового кресла.
Глава 11. Начало исповеди Луговинова
Мой институт, конечно же, хорош. Продвинутый, говоря по-современному, известный миру. Специалисты разные. Опытные. Доверяют мне. Я тоже доверяю. Ещё пасётся у нас молодёжь. Аспиранты, в основном соискатели. А среди них иные обладают симпатичными мыслишками. Они живинькие такие, не без парадоксальности. Кроме всего прочего, то есть успешного руководства институтом, выработался мной занятный метод научного отбора. Не слишком оригинальный, но верный. Я будто уподобился овцеводу. Угу. Даже увлёкся этим занятием. Действительно, я бескорыстно пас ход мыслей у молодёжи, не отказывал им ни в чём. Подкидывал одни-другие давно заготовленные темки, оставшиеся от моего давнего учителя. По наследию, хе-хе. Уводил задумки новых коллег, так сказать, на испытанные луга. Там они исправно насыщались, давая возможность пройти путь молодого учёного, отменно защититься, и – порядок. Их собственные измышления мною умело уводились в иную сторону, а правильнее сказать, были сострижены да в копилочку сложены. Или я их определял в холодильную камеру для свежей сохранности. Для будущего употребления. Нет, не подумайте плохого, их идеи я не зажуливал, не пытался их выдать за собой рождённые, тем более, публиковать это в виде авторских статей. Не приведи Господи такого свинства. Берёг я это добро до поры до времени. А мыслителей тех – лишь увлекал другими делами. Без принуждения. Аспиранты меня в результате искренне благодарили за гладкий выход в финал. А я с каждого, за время прохождения практики в институте, продолжал состригать по задумке одной, другой, да складывал эту пряжу в погребе научной мысли. Они под конец работы уже забывали эти сырые идейки или просто не ценили, а то и считали абсурдом, благодаря опять же мне. Мало-помалу уладился способ аккумуляции разнонаправленных чужих идей. Я ведь легко обрабатывал учёный народ, и со временем накопилось много чего. Куча добра не расфасованного. Полный погреб, не протиснуться. Уставишься на него и сразу не придумаешь, во что употребить. Но смекаешь про себя: «Ан, глядишь, да выйдет польза». И вышла. Как ни странно, получилось оно, в конце концов. Удалось его уловить из умственного небытия. Вроде бы наборчик чего-то разношерстного (хе-хе, разношерстного, состриженного), компиляция чего-то несовместимого, а с другой стороны – завершённая комплектация всего необходимого для новой теории. Даже революционной. Эх, повернётся ведь ось науки. И сдвинулась. А скоро, нате вам, и невероятно престижная мировая благодарность – почти в кармане. Я не испытываю ни сильных, ни слабых угрызений совести. Обыкновенный обмен. Мне оставляли одно, я подкидывал другое. Многие стали докторами. Думаю, что стали. Материалу для того предостаточно. Все признателны мне. Они должны быть благодарны. Я ведь пас их мысли пригоже, выбирал хорошие, испытанные луга. А то умное, что каждый мне оставлял, никаким боком не вписывалось в тогдашнюю научную пирамиду. Зато вписывалось в мой порядок. Искомая человечеством и мной картина, наконец, отточилась и обнаружила себя.
Но проявила она эту необычайную стройность, прямо скажем, противоестественно.
И приключилось это невероятное происшествие на почти заброшенной дачке.
Были моменты, когда я горячо сокрушался о не слишком уж праведной деятельности. О собирательстве, усиливающем жажду ещё большего собирательства. Искры сомнения кучковались и превращали себя в костёрчики. Но эти будто бы сигнальные огни мною не использовались для принятия пригодного решения. Досадовал даже каялся. Многократно. Но делал. Делал и ругал себя одновременно. Сожалел да печалился, потому что не находил сходства этих мероприятий с обыкновенным, принятым в обществе обменом. Идейки подопечных моих я, по сути, воровал, а им подкидывал взамен тоже ворованные, но у другого человека, у давнего учителя. Вот оно, главное сомнение в поступках моих. Воровство, оно ведь проявляется в довольно неожиданных формах. И потом, оно вообще мне кажется повсеместным окружением нашего бытия. Оно случается там, где есть собственность. Оно – посягательство на собственность. А собственность – то, что ты сделал сам. Сам сотворил. Потому и собственность. Бывает, что собственность передаётся. В виде наследства, дара, путём продажи. Всякое иное приобретение – воровство. Когда начинаешь такое потихоньку осознавать да копить осознанное, умом подвинуться можно. Некуда спрятаться от вездесущего царства хищничества. Мысль, конечно же, не оригинальная. Ощущение от неё тоже не отдаёт особенным вкусом. И, наконец, произвёлся у меня переворот в сознании. Я безжалостно осудил себя и твёрдо решил: никогда не участвовать в этом соблазнительном спектакле, поглотившем человечество. Сегодня будет ровно год тому знаменательному решению. Я тогда же почти раскаялся в использовании надуманного метода. Почти? Да, не до конца. Потому что решение решением, а дела делами. Полного очищения не произошло. Не раскаялся до дна, а лишь разочаровался нараспашку. Ну, опомнился, вроде. Одним словом, во мне пробудилась небывалая решительность в небывалом поступке – для меня – фантастического качества. Но не без логики. Я понимал: никакого толку не производится от не слишком праведных накоплений. И не произведётся никогда. Незаконный капиталец не вкладывался ни в какие интеллектуальные банки: ни в местную черепушку, ни в соседние головушки. Не отмывался он. Лишь отравлял мою совесть. Не было перехода количества в качество, установленного законом диалектики.
При всём при том накопленное добро обратилось однажды для меня в настоящую критическую массу, подчиняясь иному закону. Случается известное обстоятельство. Это когда множество вещей вносится в дом, да складывается в нём, распихивается повсюду, а их жалко да больно выбрасывать, хотя до смешного знаешь об их бесполезности. Наверное, они символизируют какую-то память, лучше сказать, напоминание, а терять жалко. Но вдруг наступает час, когда, особо не задумываясь, вышвыриваешь вообще всё, желая полностью обновиться. Не надо никаких напоминаний! Оно, так уж необходимое, само найдёт путь, чтобы явить себя. Нет нужды в накоплении вещей, как говорится, на всякий случай. Да, именно тогда, на дачке, где тоже накоплен хлам, но бытовой, однозначно бесполезный и тоже подлежащий избавлению, я это принял как знак, взял да сжёг это барахло, а заодно и многолетние накопления чужих научных выдумок, предал огню тучные их плоды подобно откормленных своих овец возложил на алтарь всесожжения. Ровно год тому назад. Развёл костёрчик уже не из искр сомнений, а настоящий, прямо из накопленных чужих рукописей, и сжёг дотла. И тут же забыл о них. Напрочь. И в мыслях выжег все кладовые да погреба. Да самих аспирантов и соискателей забыл. Будто не было ничего и никого никогда. Всё, всё, всё, всё, – положил на жертвенный алтарь. Чистеньким сделался и пустеньким. Даже слабенькой оценки тому поступку не возникло в уме моём. Сидел, не двигался ни телом, ни умом. А посетила ли радость? Ну, малая, тихая, тёплая? Согрела ли она моё сердце? Нет. Не припомню. Удовлетворения душевного не последовало. Может быть, сожаление попробовало просочиться? Тонкое, текучее. Оттуда, из недр осознания знаменательных поступков? Утрата ведь немалая и в придачу – невосполнимая, безвозвратная. Нет, нет, не было ни жалости, ни сожаления, ни ощущения горечи. Или вдруг непритворное сострадание попыталось пронзить ум, сердце, душу? Сострадание кому? Себе, конечно. Ну да. Были же у меня сокровища, да изничтожились. Не знаю. А сомнение, в конце концов? Всплыло ли оно да обвело ли поступок мой прищуренным взором? Вовсе нет. Иное состояние проникло в меня. Иное. Никогда раньше не переживаемое. Ни тебе удовлетворения окончанием терзаний из-за долгого ожидания чего-то впереди маячащего, ни тебе горечи по утрате тщательных накоплений. Я даже не приступал к осмыслению подведённою мной черты. Наоборот – воспрянуло побуждение к началу чего-то нового. Невиданного, неслыханного, никем не предполагаемого. Невероятный ощущался подъём всех сил интеллекта. Словно тяга в отлаженной печи. Я восхитился этим состоянием и просидел в нём всю ночь: сперва у костра, затем у пепелища. До утра высидел. До зари.
А с первым лучом солнца случилось то, что должно. Выстроилось новое представление в отвергнутой куче, сожжённой на костре. Сгорел конгломерат, а на его месте родилась теория. Сожжена очевидная компиляция. Сборник. Антология. Не связанные ни чем мысли извёл я в огне. А когда пламя съело этот кладезь разобщения, добытый воровством, когда улёгся и уплотнился пепел от него, тогда же независимо предстала новая теория. Из того пепла. В истинно прямом смысле. Разобщение свелось единением. Чудный сложился свод. Ничего из сожженного, вопреки содеянному мной решительному поступку, не исчезло в прахе. Более того, не только не повредилось, а срослось в литую цельность. Будто бы именно этой акции всесожжения не доставало для завершения моего многолетнего собирательского труда. Пропала, оказывается, лишь упаковка, лишь метод познания мира, составленный из всяких механизмов и систем, где хозяйничает вездесущее разделение и хищничество. А под ней обнажился кристалл ясности. Ведь что главное в механизмах? Изношенность, ведущая к смертности. Любая система обречена на погибель. Лишь только поэтому она не может посягать на модель бессмертного мира. Да и Бог, – не инженер какой-нибудь. Он Творец, Он сотворил само начало всего, что стало. Всюду, – начало. Им пронизан весь мир. И этот мир, подвигнутый началом, ни из чего не состоит. Он целый и неделимый, со множеством непохожих мест в себе…
Но тут меня снова осенило нечто иное. Развернуло в обратную сторону. Я вдруг успокоил себя по поводу терзания муками в размышлениях о воровстве. В смысле, хорошо оно или плохо. Но ведь не без его участия всё так чудненько завершилось. Хм. Да, может быть, утро вечера мудреней. Солнце поднималось над горизонтом, восстанавливая день, а во мне поднималось обновлённое чувство безошибочности моего образа жизни, так похожего на обычаи окружающих меня людей, занимающихся скрытым и открытым воровством. Я подумал в тот момент, что раскаивался зря, если, глядите, в конце концов, содеялось да возвелось неведомое никому здание. Цель достигнута. Значит, и вот что любопытно, неправедный путь оказался верным в главном, в основном курсе. Никто же из них, моих умниц по отдельности теории бы не изобрёл. Случилось положение, когда каждый из них, волей судьбы, обладал одним единственным из множества осколков таинственного и грандиозного ключа. Те осколки сошлись в единое существо точно во мгновение их тотального всесожжения. Разве не редчайшее в нашем мире происшествие? Не знаю, не знаю. Казалось бы, поначалу неправедный путь – оказался в конце благополучным. Значит, сам ход изначально был естественным. И поступь не подвела. А для итога не хватало одного акта – именно всесожжения. Нужно было решительное и безжалостное обнуление накоплений в тот момент, когда уже достигнута их критическая масса. Так решил я для себя заодно простую задачку в области человеческой морали. Поступал я, оказывается, хорошо. Пусть оно весьма неожиданно, однако хорошо. Для науки, для общества, для государства, в конце концов. Воровство не всегда – поступок дурной. Одно другому рознь. Бывает с пользой. И стало. Где здесь парадокс, а где необходимость, не знаю. Господь не покарал ведь меня за то, а наградил.
Но потом вдруг ещё неуютнее стало. Неуютно вообще, да к тому же возникло ощущение небывало концентрированного холода. Будто невидимый студень витал рядом со мной вплотную: в области груди, плеч и лица. Ну да, рассвет, самое холодное время суток. И костёр погас. Но странным был этот холод, нездешним. Это ощущение побудило в моём сознании. в моём сердце некое обобщённое переживание, которому объяснения-то нет. Глубокое переживание чего-то пустого и безжизненного, далёкого и безвоздушного. Сомнение опять раскидало шершавые семена по сознанию моему. Оно коснулось и награды, будто бы Господней. А награда ли? Если так, от Него ли она запросто снизошла до меня? Дозволено ли вообще считать воздаянием полученную мной новую картину мира? Теорию. А если уж награда, то где самоотверженные подвиги ради неё? Ведь если я каялся, то не перед Богом. Я отчаянно прощался с неправедным методом, расставался с ним, когда приносил, точно в жертву, сколоченный капитал за множество лет. Но опять не Богу. По существу я избавлялся лишь от накопленной тяжести. Истинно ли награду я возымел? Вот в чём вопрос. И холод какой-то неместный обволакивал грудь, лицо и оба плеча.
– Ты что-то хотел спросить? – проговорил живой слепок памятника античного искусства, заметив на лице приятеля возникшую вдруг растерянность.
– Да. Спросить. У тебя. Я с тем шёл к тебе.
– Так о чём ты спрашиваешь?
Антон Вельяминович понял: он вслух ничего не произносил. Рассказ не возымел слушателя. Оказывается, настолько далеко унесла его стая летучих мыслей, что предыдущая исповедь пронеслась исключительно вдалеке, на неведомых просторах. В уме. И при достижении конца виртуального повествования, из его взгляда вынырнул знак вопроса, замеченный Дорифором. Луговинов, когда открыл, что речь держал для собственного употребления, с силой стиснул веки, подержал их так почти минуту, а потом отворил покрасневшие глаза и сказал:
– Вопрос в том, что история моей карьеры привела меня к дилемме: сохраняется ли состояние праведности на пути к успеху и при достижении успеха? Является ли успех наградой за праведный труд? Совместны ли вообще праведность и успех?
– Ну, об этом надо бы спросить у Касьяна.
– Кто такой Касьян?
– Художник. Мой приятель. Он общался в епархиальном сообществе.
– Так познакомишь меня с ним, и спрошу. Если он дружен со священниками. Но я знаю, я слышал о главной разнице между всякого рода протестантами, с одной стороны, и православными вместе с католиками, с другой стороны. Протестанты не признают святых. А у православных, у нас, ну, я крещён, – святые и угодники, они-то как раз те люди, которым не только молятся, но стремятся подражать. Святость – цель жизни. А у протестантов целью в жизни видится успех. Но ведь те и другие считают себя христианами. У них основой жизни чтится праведность. Выходит, что она одинаково хороша, как для достижения святости, так и для достижения успеха. Тех и других, в конце концов, ожидает награда. Кого тут, а кого там.
– Но ты говоришь об истории просто карьеры. Без принадлежности какой-либо из мировых конфессий. Можно было бы тебе и о буддистах вспомнить, они ведь тоже проповедует совершенство. А история достижения успеха, причём не где-то далеко, за концом жизни, а теперь и немедленно, можно сказать, двоякая.
– Расскажи.
Дорифор собрался с мыслями.
– Не знаю, догадываюсь. Кто-то мастерят производство вещей по отработанному шаблону. Те, кто нарочно добивается успеха. Это чтобы чувствовать себя лучше, чем сами себя представляют среди почтенной публики. Себя-то они воображают, может быть, совершенными, даже обязательно выдающимися, но хотелось бы ещё посовершеннее. Шаблон простенький, беспроигрышный. Например, хорошее чужое выдавать за своё, а своё плохое выдавать за чужое. Можно ещё до кучи скандальчики устраивать время от времени, да каждый раз выходить из них наиболее выигрышным видом и со счастливой физиономией. Проверенная веками и обычная практика человека, целью которого мыслится успех непременно теперь, а не потом. А если вдобавок, уже под конец жизни проявить акцию широчайшей щедрости – вообще произойдёт восхитительное произведение себя. Но есть другие примеры. Бывает, успех приходит без намеренного его стяжательства, хоть сомнительного, хоть весьма благородного. Приходит сам, будто давно пожелал посетить выбранного человека. Такое бывает даже чаще, чем в других случаях. Но то – уже иной расклад вещей, без шаблона. Всякий раз он бесподобный и неповторимый…
– Ты знал мою историю? – Луговинов густо сморщил лоб.
– Нет. – Дорифор старался быть невозмутимым. – Но раз ты чем-то смущён, значит, пользовался именно той практикой. Первой. Нарочно искал удачу.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «Литрес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.