Учительница нежная моя

А Лукашову выписал увольнение в город на целые сутки. При этом ласково назвал его «Лёшей» – невиданное дело, кто-то даже пукнул от изумления. После чего под общий гогот Логвиненко куда-то слинял.

Большинство бойцов, утомленных марш-броском, попадали на кровати. Это было запрещено, но раз сержанты умотали, можно и понаглеть. Некоторые на радостях рванули в лабаз отъедаться. Другие, у кого денег не было, просто отправились шататься по части.

Ярослав с Игорем, подхватив рюкзаки с едой, отправились к полосе препятствий. Быстро огляделись и нырнули в ров.

Игорь включил фонарик, и они полезли вперед, пока не уперлись в тупик, рыхло-ноздреватый и влажно-осыпающийся. Игорь посветил. В рыжем свете фонаря ворочались слизняки и затравленно металась многоножка-щипалка.

Торопливо расстелив на земле несколько номеров газеты «Красная звезда», они вывалили из рюкзаков все содержимое. Сами плюхнулись на уютно крякнувшие страницы и взялись за дело. Первым делом вскрыли ножом консервы. Вдруг поняли, что забыли взять хоть одну ложку. Вот черт. Ну ладно. Игорь подцеплял шпроты ножом, Ярослав выковыривал тушёнку пальцами. Первобытно, жадно, с чавканьем и сёрбаньем они жевали, грызли, глотали, улыбаясь и подшучивая друг над другом.

Немного насытившись и выдув четыре бутылки пепси-колы, они смогли подойти к проблеме трезвее. Ярослав нашарил рядом какую-то длинную палку. Обломав ее, кое-как обстругал ножом. Получилось некое подобие узкой лопатки. Такую же лопатку он смастерил Игорю.

Они снова вгрызлись в припасы. Прикончили всю тушёнку, сгущёнку и выпили всю колу. До икры, оливок и рыбных консервов уже руки не дошли. В голове у Ярослава шумело, Игорь начал икать.

И тут за земляной стеной кто-то таинственно зашуршал. Крыса?

Нет, не крыса. Где-то там стукнула дверь, послышались шаги. Настолько внятные, что был слышен скрип кожи. Так могли скрипеть только хромовые офицерские сапоги.

Игорь икнул.

– Тихо! – шикнул на него Ярослав. – Гаси фонарь.

В притаившейся тьме они слышали дыхание друг друга. И еще – чужие голоса. Нервные, сталкивающиеся. Это звуковое бултыхание вдруг перекрылось третьим голосом-мольбой:

– Давайте потише, друзья-друзья.

"Больных", – узнал Ярослав.

За земляным тупиком скрипнул стул.

– Садитесь, уважаемый Баши-Заде Баши-заде, – вновь зазвучал гундосый голос начальника штаба. – Я понимаю ваше негодование-негодование, но и вы нас поймите-поймите: в стране трудные времена-времена, идеальную технику достать не так просто-просто. Так что кое-какие издержки вполне-вполне…

– Издержки, дорогой? – вскричал неведомый Баши-Заде. – Половина ваших танков – дерьмо, которое не заводится! Девяносто процентов БМП – куча металлолома!

– Я обещаю вам, уважаемый Баши-Заде, что после полной оплаты-оплаты…

– Что-о? Полная оплата? За железный хлам?

– Заткнись, азер! – вдруг рокотнул третий голос, принадлежавший, несомненно, майору Караваеву.

– Ты как меня назвал, щенок? – захрипел Баши-Заде.

– Азер. Наглый лживый азер. Несешь какую-то чушь. Танки у него не заводятся. А чем вы их заправляете, тунгусы? Левой солярой? Чего молчишь, бестолочь?

– Сопляк! – взвизгнул Баши-Заде.

– Урод, – отозвался Караваев.

– Я тебя задушу!

Судя по резкой возне, азербайджанец бросился на майора. Послышался грохот вкупе с рыком, хрипом.

– Братцы-братцы, – хлопочущее запричитал Больных.

И тут грохнуло. С умирающим стоном кто-то рухнул.

Повисла тишина. Давящей плитой.

– Витя, ты что, ты что? – заскулил Больных.

– Пульс проверь, – приказал Караваев.

– Нет пульса, – всхлипнул начштаба. – Ты его застрелил.

– Отставить. Ты старше меня по возрасту и званию, а развез сопли. Лучше помоги.

– Что ты собираешься с ним делать-делать?

– Убрать отсюда.

– Куда-куда?

– На кудыкину гору.

– Я серьезно-серьезно?

– В части есть единственное место, где его никто не хватится.

– Какое-какое?

– Солдатская столовая.

– То есть, то есть?

– Военную форму – в печку. Тело – в суп и на котлеты. Можно еще в плов. Азербайджанский.

Караваев треснул сухим хохотом.

– Господи-господи.

– Ты с каких пор в бога поверил, Ваня?

Больных что-то сконфуженно проурчал.

– А как же мы его туда перетащим-перетащим? – спросил он.

– Начальник столовой Буряк поможет.

– А как же…

– Не бзди, Буряк не сдаст. Я его еще с Афгана знаю. Такое могу рассказать про его махинации, что он скорее свою жирную руку сожрет, чем на нас стукнет. Он сюда ночью свой УАЗ подгонит. Наша задача – тело к заднему входу перетащить. Главное – не наследить. Вон уже сколько кровянки натекло.

– У меня есть б-брезент от п-палатки-палатки, – протарахтел зубами Больных.

– Далеко?

– В кабинете.

– Тащи.

Вскоре Больных вернулся. Они зашуршали брезентом. Стали ворочать тело, запыхтели, подбадривая друг друга. Совладав с трупом, куда-то его поволокли. Хлопнули дверью.

Некоторое время Ярослав с Игорем, притихнув и окоченев, сидели в темноте. Игорь зажег фонарь. Лицо у него было бледное и какое-то не свое.

Fructus temporum

1989 год. Открытка «Слава Октябрю!»

На открытке, посвящённой 72-й годовщине Октябрьской революции, изображён крейсер «Аврора». На багрово-чёрном фоне – надпись «Слава Октябрю!»

15

Несколько дней оба ходили зверски голодные. Притрагиваться к мясу в столовой было невмоготу, в каждом куске им мерещилась человеческая плоть. А повара, как назло, подавали фарш не отдельно, а перемешивали его то с кашей, то с картошкой. Рыбные дни воспринимались как счастье.

Омерзения добавил наряд по столовой, в который они сходили вскоре после случившегося. Относя посуду на мойку, Ярослав невольно подслушал разговор поваров. Один из них, толстяк Мухин, приставал к лопоухому напарнику Лещенко:

– Слышь, Лещ, я так и не понял: что это нам в начале недели привезли? Не свинина точно. Но и не говядина.

Мухин лениво почёсывал между лопаток длинным ножом.

– Не забивай себе мозги, Муха.

– И на кроля вроде непохоже, – ворочал поварежкой в котле Мухин. – Черт его знает, что за мясо. Откуда его нам привезли?

– Тебе что за дело? Мясо свежак?

– Свежак.

– Чего ж ты волнуешься?

– Да просто диву даюсь, классное мясцо. С нашего хозвзвода сроду такого не привозили. – Мухин понизил голос. – Слышь, Лещ, я тут кусок припрятал, хочу сварганить сегодня с лучком да со специями. Будешь?

– Нет, – отрезал Лещенко.

Мухин удивился. Лещ никогда не упускал шанса вкусно пожрать. Ладно, самому больше достанется.

– С картошечкой хорошо пойдет, – облизнулся Мухин.

Ярослава чуть не стошнило. Стопка тарелок в его руках качнулась, он еле успел выровнять.

Подземный тайник с провизией помог приятелям продержаться несколько трудных дней. Они доели рыбные консервы и паштеты, покончили с пирожками и сладостями, сожрали соленые огурцы и опустошили четыре банки с оливками, добросовестно обглодав и обсосав все косточки, даже маринад выдули с голодухи.

А в столовой они теперь напрягались и переглядывались. Голод глодал их изнутри. Но не людоедничать же, в конце-то концов!

Так проползли, протянулись восемь дней воздержания. Однажды в обед, чувствуя туманную слабость, Ярослав настороженно водил алюминиевой ложкой в овощном супе. Натолкнувшись на что-то плотное, замер. Медленно, сквозь капустные заросли, минуя картофельные глыбы и луковые чешуйки, понес кусок к поверхности.

Вынырнув, на ложке закачался грубый шмат мяса, покрытый толстой свиной шкурой. Кое-где он был неаккуратно подпален, там и сям торчала щетина.

– Родная, – нежно прошептал Ярослав.

Прикрыв глаза, он с наслаждением вобрал в себя ворсистую кусяру и стал жадно жевать. Накинулся на суп с неистовым аппетитом, со смаком и смехом. Сидевший рядом Игорь не отставал – громко хряпал, разгрызая толстомясые куски, срезанные грубо, словно топором.

На них смотрели с недоумением и даже испугом…

От бесконечных каш, от разваренного гороха и квашеной капусты часто гнало в сортир. Пища переваривалась стремительно. Едва боец успевал зависнуть над очком, как из него, содрогаясь, выстреливала лава. Желудок приспосабливался к армейской дисциплине – все делать быстро.

Но Ярослав привык в туалете посидеть, помечтать. Поэтому, если не случалось построений, он охотно задерживался над дырой, изображая роденовскую скульптуру.

В который раз он собирался написать Жене. Обдумывал слова, формулировки. Хотел забросать ее упреками и нападками на этого чертового гитариста Семена. Но не мог. Топтался на месте. Несколько раз принимался писать, но получалось то униженно-слезливо, то обвинительно, или чересчур нейтрально.

От трудных мыслей его отвлек Игорь. Он тоже находил особую прелесть в тихом туалетном уединении. Не сговариваясь, они с Ярославом выбрали одно и то же очко – крайнее левое.

Игорь первым начал карябать на её дверце стихи:

Строевая подготовка.

Как она честна, чиста.

Если обделен сноровкой,

Не поможет и устав.

Выше грудь да шибче шагу,

Втиснуть в рамки счета прыть.

Как почувствуешь отвагу,

Сразу хочется палить.

У Игоря со строевой ладилось лучше, гораздо лучше, чем у Ярослава. Сильные ноги помогали ему. Он быстро научился правильно вскидывать (точнее, взносить) прямую ногу и твердо впечатывать ее в асфальт плаца. Логвиненко стал его похваливать и ставил другим бойцам в пример. Не раз выкликал Игоря из строя и приказывал пройтись туда-сюда этаким наглядным пособием.

Игорь не подводил. Упруго и четко он чеканил шаг под перекрестными взглядами хмурых сослуживцев.

Этой упругой монументальности, пружинистости очень не хватало Ярославу. Его ноги разболтанно взбрыкивали, движения рук были лишены законченности. Вся его фигура была совершенно не приспособлена к строевому шагу. Причем вызывающе не приспособлена. Старшему сержанту Логвиненко в ходьбе Ярослава чудилась издёвка. Он свирепел, прыгал вокруг него гориллой, вопил гиеной и топал, как крупное парнокопытное.

Ярослав на стихи Игоря немедленно отозвался своими, нацарапанными в той же кабинке:

Ног не чувствуешь – мученье,

Сапоги – постыдный груз.

Очумелость повторенья

Порождает лишь конфуз.

Как все просто: это – бравый,

Этот – полный идиот.

Тот шагает по уставу,

Этот же, как конь, идет.

На следующий день справа от его корявеньких стишков кривились свежие строчки, сочиненные Игорем:

Если, парень, неспособный,

Если ноги… не того,

Прекращай свой мат загробный,

Ноги в руки и – «бегом!»

Бег четыре километра

Отрезвит тебя чуток.

Здесь шагают только мэтры,

Так что извини, браток.

Восхитившись, Ярослав походил, подумал и в итоге выдавил:

Ладно, выпьем в день рожденья

Нашей армии родной

И помянем плац, хожденье,

Да у знамени конвой.

Тем временем полк заранее начали готовить к праздничному параду 23 февраля. С утра до вечера все шесть учебных рот, сменяя друг друга, шагали по плацу в колоннах по пятеро.

4-я рота особенно усердствовала. Вернее, ее командир Зотов. Засидевшийся в капитанах, он рвался в майоры. Поэтому часами гонял роту от одного края плаца к другому, добиваясь идеальной выправки. Ярослав со своей строевой нескладностью был ему как кость в горле. Зотов высматривал, выцеливал его в строю, то и дело прикрикивая: «Молчанов, сонная муха!» «Четче, рядовой Молчанов!» «У кого там нога болтается, как привязанная, у Молчанова?»

Зотов мог даже строй остановить из-за него. Или, что гораздо хуже, отменить перекур ("Скажите спасибо Молчанову") и погнать роту по плацу на второй круг.

Было и несколько марш-бросков, каторжных, изнурительных. После одного из таких адских испытаний рота приплелась в казарму на заплетающихся ногах. Пришлось выжимать не только всю одежду, но и вещмешки. У Ярослава в голове мутилось, он не помнил, как добежал. Даже спортивный Игорь вяло чертыхался.

А наутро в «поэтической» кабинке появились такие перлы:

«Мы будем жить…», – твердил, роняя влагу.

Роняя пот с пронзенных солью губ.

«Живей! – гудел сержант. – Прибавить шагу».

И кто не прибавлял, был просто глуп.

Те дни, те штурмовые километры,

Тот полк, рванувший ночью из казарм,

Когда бросалась пыль с рычащим ветром

Навстречу обезумевшим глазам,

В меня всадились, как кусок железа,

Отяготив дыхание моё.

Я не зверел, не ныл и вен не резал,

Но сознавал, что там мы все – «сучьё».

– Старик, ты гений! – бросился Игорь из туалета к Ярославу.

Тот распрямился с сапогом в одной руке и гуталином в другой.

– Ты о чем?

– Твои последние стихи в сортире – это сильно.

– Какие стихи?

– Ну, вот эти: «В меня всадились, как кусок железа…»

– Погоди, я думал, это твои.

Минуту они шутливо подкалывали друг друга, Игорь даже вспылил и обиделся. Побежал в туалет сличать почерки. Вернулся озадаченный.

– Черт его знает, в самом деле не твоя рука.

Через день они вычислили автора. На теоретических занятиях бойцы конспектировали доклад Бокова о боевых параметрах танка Т-72Б. Логвиненко приказал Игорю собрать конспекты и отнести на проверку ротному Зотову. Улучив момент, Игорь пролистал все конспекты. Почерк одного бойца показался ему похож на чириканье в туалетной кабинке. Игорь рассказал Ярославу, тот рассмеялся.

В авторство этого парня не верилось, хоть убей. Миша Александров производил впечатление непроходимого дурака. Громче всех ржал над идиотскими шутками. Бахвалился богатыми приключениями на гражданке – пьяными загулами, разнузданными драками. Он был сутул и несимпатичен: грязные зубы, длинный, как у вальдшнепа, вечно шморгающий нос.

Игорь сцапал его на выходе из левой кабинки. Мишка отпирался, отнекивался. Но его разоблачали свежие строчки, выведенные на стенке:

Мы все, мы все не стоим слишком много,

Когда наперебой шаги гремят,

И впереди бездонная дорога,

И за спиной проклятый автомат.

Так мы бежали. Сзади кто-то харкал

И умолял сержанта не звереть,

Когда приклад в затылок хрустко шваркал,

Казалось мне, он жаждал умереть.

О, кто же он? По стону разве вспомнишь,

Когда в твоей башке идет война,

Когда и сам ползешь, едва не стонешь,

И горло рвет медовая слюна!

Гримасы сбоку, спереди и сзади,

У самых крепких рты, как у рабов.

Как жаждал я избавиться от клади,

От этих душу стиснувших оков!

Штык-нож, подсумок – колкие, собаки.

Противогаз мне печень всю разнес.

Мы создали иллюзию атаки,

Когда полроты умерло всерьез…

Игорь сунул руки в его карманы и вытащил карандашный огрызок.

– А вот и перо нашего Пушкина.

Мишке пришлось сознаться. Шепотом он поведал приятелям, что он вовсе не кретин. В детстве безумно много читал, обнаружил склонность к языкам и талант к музицированию. А после школы успел поучиться на архитектурном факультете.

– Но оказалось, не мое. Выгнали, – отбирая карандаш, грустно сообщил Миша. – Так-то я архитектуру люблю. Каталоги рассматривать, стили изучать. Но чтобы самому проектировать, конструировать – боже упаси.

Миша был к тому же артист. В школе занимался самодеятельностью, переиграл массу ролей, от Онегина до Чапаева. Но идти в театральный не решился.

Зато этот талант пригодился ему в армии. Миша с блеском исполнял роль идиота.

– Дурака никто не принимает всерьез. Посмеются, потыкают пальцами – и вся беда, – обрисовал свою стратегию Миша.

Вскоре, правда, ему пришлось скорректировать образ – придать своему "персонажу" хамскую развязность.

– Чтоб хоть немного уважали, – пояснил Миша. – Уважать не будут, могут и дурака растоптать, не заметив, как тупое стадо.

– А ты не боишься, что за два года так войдешь в роль, что…

– Отупею? Боюсь, ох как боюсь, ребята! – Миша затряс головой. – Потому и начал эти стихи писать. Чтобы совсем, как говорится, форму не потерять. Примете в свой поэтический клуб, а? Только не выдавайте никому. Пусть все думают, будто это вы упражняетесь.

Конечно, они его приняли. Их туалетная кабинка продолжила покрываться стихотворными, а кое-где и прозаическими опусами. Ярослав стал переносить сюда все то, что он хотел бы сказать Жене, но не мог. Обида мешала засесть за бумажное письмо. Поэтому он скреб по зеленой туалетной стенке:

Я с вами встречусь через тьму,

Увидит небо нашу встречу,

Я вашу прелесть отниму

Быть одинокой и беспечной.

Куда же мы пойдем тогда?

Где я скажу вам ЭТО СЛОВО?

Сгорю, быть может, от стыда.

О, слово, слово, ты готово?

Я к вам притронуться смогу.

Быть может, в ваших пальцах сжатых

Увижу то, что стерегу -

Любовь вдвоем, в нас вместе взятых.

Любовь меж нами и кругом,

Вверху летит она над нами.

Как я б хотел бежать бегом

И гнаться за ее лучами!..

В благодарность за партизанское молчание Миша дал им несколько уроков, как правильно себя вести в "армейском зверинце", как он выразился. Во-первых, поменьше уединяться, побольше быть в толпе.

– Так они скорее начнут принимать вас за своих, – наставлял он. – Это же инстинкт стадных животных. Если они постоянно видят тебя рядом, чувствуют твой запах, слышат твое дыхание, они тебя признают. И, следовательно, перестают на тебя гавкать и скалиться.

Во-вторых, советовал Миша, не надо бояться мата. Или, в его терминологии, "дерьмовых слов".

– Жонглируйте ими как можно легче, походя, с веселой бравадой. Чем необязательнее мат, тем уважительнее на вас будут смотреть. Это как орангутан, бьющий себя в грудь: вот я какой крутой, альфа-самец. Понимаю, непросто. Мне самому это нелегко далось. Но оно того стоит.

Закуривая, Миша протянул сигарету Ярославу. Тот неумело ее повертел, просыпая табак.

– Еще один совет касается тебя, друг мой. Ты хоть и Ярослав, но не мудрый. Тебе надо начать курить. Это же общий код здешних болванов: куришь – значит свой.

Ярослав без удовольствия вспомнил сигарету в поезде: едкая горечь в нёбе, вязкая противная слюна.

– Пробовал. Не пошло.

Миша сочувственно одернул его гимнастерку.

– Надо себя заставить.

Fructus temporum

9 ноября 1989. Падение Берлинской стены

4 ноября на площади Александерплатц в Берлине собирается около 400 тысяч демонстрантов, требующих свободы слова, отставки правительства и свободных выборов. По всей ГДР начинаются волнения.

9 ноября в ФРГ фактически отменяют визы для жителей ГДР. В этот же день многие восточные немцы отправляются к Берлинской стене. Пограничники еще не знают о новых правилах выезда и пытаются отогнать собравшихся, но вскоре вынуждены уступить и открыть проходы. Берлинская стена дает первую трещину и вскоре рушится под напором толпы.

16

Утром в воскресенье солдат вырвали из постелей на час раньше обычного, в 5 утра. Лязгал голос ротного Зотова:

– Живей, строиться на этаже!

Спешно позавтракали, натянули рабочие бушлаты и высыпали на улицу. Холод был страшный. Руки под рукавицами быстро заледенели.

У ворот части их ждал грузовик ГАЗ 66. Зотов скомандовал садиться в машину и прыгнул в кабину. Курсанты полезли в кузов, натыкаясь друг на друга.

Водитель несся, как оглашенный, не сбавляя скорости на поворотах. Старый кузов трясло и болтало, словно мачту корабля во время шторма. Бойцам приходилось хвататься за борт, чтобы не улететь. От ветра слезились глаза, закладывало уши.

Они вскоре выехали из Жесвинска и понеслись среди заснеженных полей. Мелькнул старинный замок, вернее, его развалины. За выстроившимися в несколько шеренг домишками в туманной дымке возвышался донкихотский силуэт колокольни.

Они тряслись добрый час. Ярослав чувствовал, что засыпает, причем довольно крепко. На диво реалистичные сны успевали прошмыгнуть между двумя кочками, на которых подпрыгивал бесшабашный грузовик. Вздрагивая от очередного толчка, он крепче сжимал край борта. «Не хватало еще вылететь на полном ходу, вот будет кино», – весело думал он.

ГАЗ свернул на проселочную дорогу и завилял. Ярослав снова закивал головой, валясь в дрему. Уже почти ткнулся носом в спину Игоря. Тот тоже то ли спал, то ли заворожено таращился на несущиеся мимо хаты, заборы, будки, сараи, на возникавшие поржавевшие лозунги с осыпавшимися буквами: "Слава ударному т..уду!", "Вперед, к …обеде коммунизма!", на каких-то теток в шерстяных платках с ведрами картошки вдоль обочины, на магазин с крест-накрест заколоченной дверью, на бегущих собак…

– Стоп! Приехали! – вырвал из марева металлический голос ротного Зотова.

Курсанты, сонно толкаясь, полезли, попрыгали с кузова. Пошатываясь, построились.

Перед ними высилось полуразрушенное каменно-кирпичное нечто. В его очертаниях угадывался силуэт старинной усадьбы 19-го века. Или, возможно, даже 18-го.

– Эпоха Павла Первого, – со знанием дела шепнул Ярославу Миша Александров. И тут же громко сморозил какую-то дикую пошлятину, удостоившись многоголосого гыгыканья.

Ярослав на него покосился. Миша с расплывшимися губами и осовелыми глазками был воплощением дебила. "Аплодисменты из амфитеатра", – меланхолично подумал Ярослав.

По краям старинного здания уцелело несколько колонн. Наверху под портиком среди зияющих пробоин чудом сохранился барельеф – не то герб, не то масонский знак, или вообще какое-то мифологическое существо.

Солдаты недоуменно вертели головами, кто-то зашептался. Зотов велел всем заткнуться и предался своему любимому занятию – построениям и перестроениям. Минут семь они нудно пересчитывались на первый-второй, равнялись то направо, то налево, превращались из одной шеренги в две, топтались, выполняя повороты, вытягивались "смирно" и оседали "вольно".

К развалинам усадьбы подлетела черная Волга. К немалому удивлению бойцов из машины выкарабкался сам командир части полковник Сысоев собственной персоной. Он бойко подсеменил к строю.

Зотов угрожающе натянул тетиву:

– Рота, смир…

– Вольно, вольно, – замахал руками Сысоев.

Сняв папаху, он энергично протер платком лысину. Внезапно взвизгнул:

– Ребятушки!

И покатил, покатил, затарахтел воодушевленно и сбивчиво, с искренним волнением. Не сразу было понятно, к чему он клонит. Возвышенно лопотал про долг, совесть, про дедов, которые не посрамили память прадедов, и отцов, которые не опозорили дедов, про последний рубеж, который есть у каждого бойца. Несмотря на холод, он отчаянно потел и утирался. Адъютант протянул ему свежий платок.

Худо-бедно, по долинам и по взгорьям, Сысоев дошагал, дополз до сути. Дескать, видите эту усадьбу? Усадьба князей Скаровичей, между прочим. Но где те Скаровичи? Иных уж нет, как говорится. А нынешние куда достойней прежних. Тем паче защитники нашей великой родины, достойнейшие и заслуженные, орденоносные из орденоносных.

При этих словах он всплакнул. Смахнул с лица непрошеную влагу. Сделал торжественное лицо.

– Особенно мы должны чтить товарища Крутолобова! Да-да, того самого маршала Крутолобова, дважды Героя Советского Союза. И если партия и правительство удостоили товарища Крутолобова чести получить старинный особняк, мы должны сделать все, чтобы ему здесь жилось хорошо и уютно.

Он резко, всем корпусом повернулся к Зотову:

– Капитан, командуйте!

Зотов затянулся воздухом и побагровел. Оглушительно выдохнул:

– Рота, по лопатам!!

Машина с лопатами как раз затормозила возле усадьбы. Сысоев уехал, по-отечески потискав Зотова.

Солдаты вяло разобрали лопаты и под окрики сержантов разбрелись, рассредоточились по бывшему жилищу князей Скаровичей.

Внутри усадьба была завалена кирпичным щебнем, цементной крошкой, штукатуркой, рваными газетами с явными следами жизнедеятельности человека. Горы хлама заполняли все помещения. Сырой сортирный дух пропитал всю постройку.