Учительница нежная моя

В отличии от бедолаги Дятла, они с Ярославом успешно преодолели полосу. И теперь топтались в сторонке у забора.

– Кажется, другая, – отозвался Ярослав. – Тут забор рядом, а там были кусты. Больше похоже на ту.

Он кивнул в сторону соседней полосы препятствий, которая тянулась сразу за шеренгой кизильника.

– Рразговорры! – осек их сержант Боков. – Молчанов, Кочеров! Застоялись, кролики? Марш на соседнюю полосу препятствий!

Боков словно читал их мысли. Даже на миг стало страшно: вдруг он что-то узнал?

Они проломились сквозь кусты кизильника и побежали на штурм воображаемых укреплений врага. Ярослав сымитировал неудачный прыжок через ров и скатился на дно. Через полминуты рядом приземлился Игорь. И тут же извлек из кармана маленький фонарик, недавно купленный в лабазе, щелкнул тумблером. Фонарик был слабенький, но давал достаточно света.

Да, это была та самая яма. Вернее, тоннель. Он уходил далеко в глубину, свет фонаря рассеивался в пустоте.

Игорь затейливо, с уважением в голосе выматюкался.

Засиживаться в яме было нельзя – это могло вызвать подозрение. Поэтому они сразу вылезли на поверхность. Отряхиваясь, побежали к своим. Логвиненко все еще издевался над изодранным и израненным Дятлом.

– Я когда-нибудь врежу этому Логвиненко, – мрачно процедил Ярослав.

– Типун тебе на язык. Мы должны живыми выбраться из этой клоаки. Есть у нас еще дома дела-а-а, – пропел Игорь. – Учись отрешаться. Пиши письма своей Жене, читай стихи. Как там у твоего Гумилева? Он стоит пред раскаленным горном, невысокий старый человек, взгляд суровый кажется покорным…

– Если отрешаться, то лучше под Ходасевича: Ты показала мне без слов, как вышел хорошо и чисто тобою проведенный шов по краю белого батиста…

– Черт, не читал.

Их разговор был прерван очередным построением. Недовольный Логвиненко решил осчастливить 4-ю роту внеплановым кроссом. И попутно поднять себе настроение.

Спотыкаясь, наступая друг другу на пятки, они потрусили, побежали, кое-как потянулись вслед за сержантом.

– Шире шаг!

Логвиненко летел впереди, подгоняя толпу угрозливыми возгласами. Сзади, покрикивая и погикивая, трусил Шихин.

Вдруг Ярослав покачнулся от чувствительного тычка в бок. Обернувшись, еле увернулся от еще одного удара.

– Йомон!

И смуглым бликом – физиономия Кулиева. Искаженный рот, злые глаза.

– Шайтан! – пыхнул слюной узбек.

– В чем дело, Мурад?

– Сам знаешь.

Узбек вновь выбросил руку. Спасла реакция – Ярослав перехватил костистое запястье.

– Йомон! – взвизгнул Кулиев.

– Что с тобой, Мурад?

– Изюм не ел!

Ярослав от шока сбился с шага, его сзади пнули:

– Не тормози!

Он ускорился. Кулиев ускорился тоже. Бежал сбоку чуть позади, как норовящая укусить собака. Выцеливал.

Ярослав почувствовал злость и отчаяние.

– Изюм не ел, ну и что?

– Обидел!

– Мурад, ты с ума сошел.

Узбек ощерился, обнажив мелкие зубы.

– Не прощу.

– Р-разговоры! – заорал Логвиненко.

Изловчившись, Кулиев больно пнул Ярослава ногой.

Они добежали до КПП. За воротами стало полегче, не так скользко. Да и дорога пошла под уклон. Однако вскоре сержант резко свернул вправо. Они побежали по каким-то буеракам, с трудом различая тропку, по которой гнал их неутомимый Логвиненко.

Кто-то упал. На него не обратили никакого внимания. Все были на пределе. Наконец они добежали до какой-то бетонной стены.

– Стой! – гаркнул Логвиненко.

Не успев отдышаться, побежали назад. Притащились в казарму совершенно разбитые.

Игорь содрал с себя потную гимнастерку и пошел курить. Ярославу было муторно. И от бега, и оттого, что у него нежданно-негаданно появился враг. Он украдкой поглядывал на Кулиева, который не сводил с него своих суженных глаз затаившегося зверя.

«Тьфу ты, черт рогатый», – подумал Ярослав.

Он принялся стаскивать сапоги, пытаясь думать о хорошем. Но не очень получалось. Свой голос подавали обида и недоумение. За что? Почему?

Он многовато рефлексировал. Чрезмерно для армии. Здесь нельзя было предаваться тягучим раздумьям, погружаться в себя.

Не раз он уже попадал из-за этого в неприятности. На днях сержант Боков позвал его к себе, но Ярослав и ухом не повел, потому что думал о Жене. Спасибо, Игорь пихнул, иначе не миновать выволочки.

Или вот буквально вчера. Размечтавшись, он надел шапку кокардой назад. Психованный Логвиненко орал о диверсии и подрыве обороноспособности Советской армии. 4-ю роту трижды возвращали в казарму. Едва солдаты спускались на улицу, как Логвиненко радостно вопил: "Строиться на этаже!" Стадо разворачивалось и вваливалось в дверь, грохотало по лестнице. Ярослава толкали, лягали, проклинали.

Это было досадно. С детства ему внушали, что в нашей великой, самой лучшей стране человек человеку – друг и товарищ.

"Куда всё это делось? А может, и не было никогда? Что, если это просто миф?" – думал он, морщась от боли, злости, ненависти и отвращения ко всем, в том числе к самому себе.

Вечером их отвели на помывку. Каждому бойцу выделили махонький кусок черного хозмыла. Солдаты бросали в бак грязное белье и ныряли в окутанную паром душевую. По пятнадцать человек. Первая смена помылась – потом следующая.

Намыленный Ярослав вступил под душ и энергично заскреб стриженую голову, зачесал подмышки, грудь и бока. Внезапный пинок отшвырнул его к кафельной стене. Он раскрыл глаза и застонал – чертово мыло обожгло зрачки. Но сильнее ожгла злость: в двух шагах от него стоял Семенов, рыжий тип с белесыми ресницами. Стоял врастопырку, потрясая причиндалами, хохотал. Эхом отзывались остальные, и Ярославу казалось, что сами стены душевой гогочут, поддерживая дурное веселье.

Прижмурив глаза, Ярослав бросился на обидчика, вонзился Семенову в тугую грудь. Тот лишь покачнулся. Семенов был вдвое шире его в плечах, бугристые руки, мощные ноги. Он попер на Ярослава, молотя кулаками. Орал, что Ярославу не жить, что они его зачморят. Ярослав упёрся лопатками в стену. Резкий удар по печени заставил его заколыхаться. И одновременно что-то в нем взорвал, высвободил адскую ярость.

Он бросился на Семенова, как метеорит. Это был уже не он. Вернее, не только он, а кто-то еще. Вместе они обрушили на врага пулеметную очередь страшных, беспощадных ударов. Рыжий Семенов закачался и рухнул.

Бесполезно сочилась вода. Никто не мылся. Все таращились на красного, все еще вздрагивающего в боевой стойке Ярослава. Тупо пялились на стонущего Семенова.

Его отвезли в медсанбат с сотрясением мозга и вывихнутой лодыжкой. Ярослава никто не выдал. Все сказали, что Семенов сам оступился.

Сам Семенов подтвердил, что да, так оно и было. Неловко, блин, получилось, такие пироги. Стыдно было признаться, что его отделал какой-то "дохляк".

После этого случая от Ярослава резко отлипли. Даже стали обходить десятой дорогой. Кулиев и тот присмирел.

– Молодец, Ярила, – стиснул ему руку Игорь. – Так с ними и надо. Ты даже слегка переборщил.

– Это будто не я был.

– Главное, что ты бил, – хохотнул Игорь. – Ничего, все правильно.

В ту ночь Ярославу приснился бесконечный, беспощадный бег под аккомпанемент не то сержантских, не то ямщицких кликов. Под ногами струилась бескрайняя степь.

Fructus temporum

1989 год. На экраны Советского Союза выходит фильм «Мафия» – последняя часть сериала «Следствие ведут знатоки». Сыщики разоблачают и обезвреживают группировку, которая занимается производством и сбытом наркотиков.

12.

Ким узнал ББ и потрусил к нему по аллее. Физрук Фоменко был в куртке с капюшоном, под которой в кои-то веки колыхались не спортивные штаны, а фланелевые брюки. И на ногах вместо кроссовок красовались начищенные до блеска туфли.

– Принес? – спросила Ирина.

ББ насупился.

– Во-первых, здравствуй! Все, что было в учительской в твоем столе, выгреб. Все твои бумаги, книги.

Он переложил вещи из своей спортивной сумки в ее рюкзак.

– А во-вторых…

Физкультурник выставил из-за спины вторую руку. В ней колыхался букет бордовых роз.

– Это еще зачем? – спросила она.

– Решил за тобой поухаживать. Мы ведь уже не коллеги, так что сплетничать никто не будет, ни Педченко, ни Махонина.

"Только этого не хватало", – озабоченно подумала Ирина. Но букет взяла. Розы пахли влажно-свежо, словно их только что сорвали.

– Значит, это для меня ты так вырядился.

– А для кого же еще, – отбросил капюшон Фоменко. – Ты, Ириша, меня недооцениваешь. Но ничего, это дело поправимое. Кстати, ты помнишь того дебила, которого мы сцапали в видеосалоне? По секрету тебе признаюсь, я у него такое кинцо изъял! Уффф, "Греческая смоковница" и рядом, как говорится, не лежала. Можем с тобой посмотреть у меня дома, я у племяша специально видак одолжил.

Племянник Фоменко был известный спортсмен, не то футболист, не то баскетболист, Ирина все время забывала. Парень часто бывал за границей и привозил оттуда всевозможный дефицит, недоступный простому смертному.

Ирина поморщилась при воспоминании о том, как они вызволяли Вику из гнезда разврата.

«Зачем мы это делали? – подумала она. – Кому это было нужно? Её сволочной мамаше, наклепавшей на меня идиотский донос Коняевой? Самой Вике? Так ей уже ничего не поможет, девушка пошла по рукам".

Фоменко взял ее под руку. От него пахло чем-то приятным, и это почему-то раздражало.

– Ты уверен, что я этого хочу?

Физкультурник перенес руку на ее талию, увлекая по улице, но не в сторону парка, где она обычно гуляла с собакой. ББ, очевидно, решил устроить променад по Комсомольской, одной из главных улиц города.

Ирине Леонидовне этого отчетливо не хотелось. Ким слёту снюхал ее настроение. Поэтому глухо заворчал и встал у них поперек дороги.

– Ты чего? – вытаращился ББ.

Попробовал ногой отгрести ирландца в сторону. Ирина улыбнулась, ожидая развязки. Ким не сдвинулся ни на сантиметр, да еще прихватил зубами штанину физкультурника. Тот освирепел:

– Ты мне сейчас новые брюки порвешь, скотина!

Ирина присела и быстро погладила Кима, зашептала, что тот хороший, попросила отпустить дядю. Потрепала рыжего по уху.

Пес нехотя отпустил фоменковскую брючину. Тот беспокойно ощупал ткань, ворча и охая.

– Да не волнуйся ты, ничего он твоим штанам не сделал. Ким умный.

– Вижу, какой он у тебя умный!

– Чем-то ты ему не понравился.

– Да ну тебя вместе с твоим Кимом!

ББ смачно плюнул в сугроб и пошагал прочь. Элегантные туфли разъезжались на гололедном тротуаре. Ирине стало его жалко. Она понюхала розы. Может, стоит с ним куда-нибудь сходить? Человек неплохой, не хотелось его обижать.

– Борис Борисыч! – крикнула вдогонку.

Тот отмахнулся.

– Боря, Ким будет себя хорошо вести!

ББ недоверчиво обернулся. Угрюмо глянул на нее из-под бровей. Медленно подошел, осторожно ступая среди выпуклых льдинок, похожих на склеившиеся леденцы.

– Не надо, Ира. Я все знаю.

Ирина вздрогнула.

– Что ты знаешь?

ББ почесал подбородок. Вытащил сигарету, щелкнул зажигалкой и запрокинул голову. Выпустил в небо вертикальную дымную струю.

– Что-что. Что у тебя извращенные наклонности!

Ей словно врезали в лоб. Собачий поводок задергался, подбородок задрожал.

– Какие наклонности? Кто тебе это сказал?

Фоменко отшвырнул едва раскуренную сигарету и посеменил в сторону своего «Жигуленка». Она смотрела ему вслед, как ужаленная. Внутри что-то зло пульсировало. "Сволочи, сволочи, все вы просто сволочи".

Перед самой машиной правую ногу Фоменко занесло, и он, каскадерно взлетев, шмякнулся на бок. Тяжело поднялся. Оштукатуренный снегом, вполз в «Жигули».

Ирина огляделась в происках Кима. Тот, паразит, схватил окурок Фоменко и теперь с блаженной миной им закусывал.

– Фу!

Пёс нехотя выплюнул табачное крошево. Ирина уже давно смекнула, что этот хвостатый чертяка в прошлой жизни был отпетым кутилой. Он норовил подцепить на улице все окурки и не пропускал ни одной водочной или пивной бутылки – совал в них свой вибрирующий нос, а то и зубами хватал.

Отец удивился, откуда розы. Потом в очередной раз стал допекать вопросами, где она теперь будет работать. Она молчала. Он ушёл в свою комнату, обидчиво хряпнув дверью. Но потом снова заглянул к ней в комнату, пожаловался на томление в груди и дрожь в конечностях, попросил померить ему давление.

Это все раздражало и отвлекало от главного. От Ярослава. Ирина чувствовала, что с ним что-то не так. «У него беда, ему плохо».

Она отложила воспоминания Гиппиус. С вакуумной растерянностью уставилась на стену. Узор на обоях двоился.

Позвонила Анатолию, своему бывшему «почти жениху», как она его про себя называла. Он по-прежнему работал в военкомате и мог что-то знать о Ярославе Молчанове.

На следующий день Анатолий ей перезвонил и стал успокаивать, что рядовой Молчанов служит успешно и достойно. Голос звучал фальшивенько.

– Врешь, – сказала Ирина.

– Оно мне надо.

– Давай выкладывай, как у него на самом деле.

Поворчав, "почти жених" признался, что у Ярослава все не ахти. Можно даже сказать, скверно. Он дозвонился до человека из военкомата города Жесвинска, своего однокашника по московскому училищу. Тары-бары, вспомнили своих командиров, самоволки, пьянки. После чего Паша (так звали однокашника) связался с особым отделом учебной части 32752. Там подняли личное дело Молчанова Я. К. и процитировали из него несколько формулировок: "морально незрел", "ведет сомнительные разговоры с младшим командным составом", "нельзя исключать вероятность побега". К досье была подшита докладная командира роты Зотова, с размашистой резолюцией: "Курсант Молчанов – позор Советской армии!"

– Чем это ему грозит? – спросила Ирина.

– Да ничем. Дотянет как-нибудь до своего дембеля. Ну, будет чаще в нарядах пропадать, очки драить, на кухне картошку чистить… Да, чуть не забыл. Присяга у них скоро, 17 декабря.

– Присяга? Ее разве не сразу принимают?

– Ну ты даешь, мать, – засмеялся «почти жених». – Надо ж сначала научиться кое-чему – автомат держать, строевым шагом ходить. Присягу-то сам командир полка принимает. Кто ж перед ним чучело неумелое выпустит?

– А как проходит присяга?

– Торжественный проход по плацу. Парни клянутся служить родине. Праздничный обед. Приезжают родные, друзья. Массовые увольнения на целый день.

У Ирины заколотилось сердце: «Увольнения. 17 декабря. Меньше чем через неделю!»

Разговор с Анатолием взбудоражил и одновременно опустошил ее. Два часа она не могла ничего делать. Все мысли были о Ярославе, о том, как он там. Хотелось его защитить.

Лежала на диване, прикрывшись пледом. В полудреме, с больной воспаленной головой. Веерно-тюлевым маревом проносились какие-то видения, слышался чей-то командный голос, грохот пушек, гул танков…

От грохота она, собственно, и проснулась. В соседней комнате гремел телевизор. Глуховатый отец включил его на полную мощь – шел репортаж о военном конфликте в Нагорном Карабахе. Репортер безотрадно докладывал об эскалации напряженности…

Наутро она пришла в пединститут. Ее пустили внутрь, поскольку у нее был временный пропуск. Ирина Леонидовна не раз участвовала в конференциях педагогов, и однажды ее доклад отметил сам ректор педа Васюк, пухлощекий проходимец с таинственными связями в самом ЦК.

Она разыскала группу Евгении Родиной и стала ждать окончания первой пары. Но среди вывалившихся в коридор студенток Жени не было.

Она пошла караулить к другой аудитории. Однако и там Жени не оказалось.

Ирина Леонидовна нашла старосту курса, спросила о Родиной. Та пропищала, что сегодня ее не было.

Расстроенная Ирина вышла из института. И тут на углу заметила две фигуры.

Скуластую шатенку Женю она узнала сразу. Напротив нее стоял длинноволосый брюнет заметно старше. "Пожалуй, мой ровесник", – смерила его взглядом Ирина Леонидовна. Блуждающая в усах усмешка, на спине гитара. Он был в косухе, но при этом в обычных брюках со стрелками. Этакий остепенившийся рокер.

К счастью, Женя была слишком увлечена разговором. Она хихикала, выпуская пар – гитарист рассказывал что-то смешное.

Ирина отошла от них подальше. Несколько минут наблюдала, как они долго прощаются, при этом длинноволосый слишком жадно держал Женину кисть в своей руке.

Женя пошла к институту, Ирина направилась следом. В голове оформлялись контуры вступления: «Женя, добрый день, помнишь меня? Я учительница Ярослава Молчанова. Совершенно случайно узнала, что 17 декабря он принимает присягу. Ты наверняка к нему поедешь. Я хотела бы попросить передать ему…»

Но не успела. Едва войдя в холл педа, Женя наткнулась на двух подруг, и начался заливистый птичий щебет, бесконечный, как сериал "Рабыня Изаура".

На следующий день Ирина не подгадывала время, а поехала наобум. Ей повезло.

Она увидела Женю почти сразу. Та шла от института к автобусной остановке, болтая сумкой из стороны в сторону, как школьница. Вид у нее был беззаботный, она блаженно жмурилась на солнце, которое наконец высунулось из-за матерых туч после недели полного беспросветья.

Ирина уже была близко, уже ощущала запах ее незатейливых духов. И вдруг откуда-то сбоку через сугроб к Жене прыгнуло спортивное тело. Бесцеремонная лапа сцапала её за талию, притянула к себе.

Длинноволосый усач! Только уже без гитары. Женя подалась к нему, длиннополое пальто крепко прижалось к косухе.

Ирина с трудом нашла в себе силы нагнать их. Со второго оклика Женя наконец обернулась, близоруко сощурилась.

– Женя, привет. Я учительница Ярослава Молчанова. Помнишь меня?

Женя уставилась на нее, как на инопланетянку. Её длинноволосый спутник отметился резиновой улыбкой.

– Чем обязаны?

Он был красив и по-мужски эффектен: резкая линия бровей, самоуверенно-насмешливый взгляд. Выражение лица человека, умеющего принимать решения.

– У Ярослава 17 декабря присяга. Поедешь?

Женя неуверенно пожала плечами.

– Послушайте, Женя опаздывает, – с легким раздражением улыбнулся длинноволосый. – У нас через полчаса урок гитары. Кстати, приходите в эту субботу в Дом культуры, там у меня концерт в пять вечера.

– Да-да, приходите! – подхватила Женя. – Сёма изумительно играет, вам понравится.

"Вот я дурочка", – растерянно подумала Ирина. Кивнула машинально. Они истолковали это по-своему:

– Вот и отлично! И еще кого-нибудь с собой прихватите. Да-да, обязательно мужа, друзей, знакомых.

"Мужа", – думала она, бредя по холодной, ветреной улице. Впереди дрожал невнятный гул.

Мороз впивался в щеки, драл и скреб. Она отворачивалась и жмурилась. Было противно и больно.

Ей в лицо прилетела какая-то бумажка, длинная, как лента. Затрепетала на воротнике пальто. Ирина Леонидовна поискала глазами урну. На странной бумаженции было что-то написано. Пока она шла к урне, развернула её, щурясь от ветра, попыталась прочитать.

Это оказалась листовка, на которой черным фломастером было крупно выведено:

Не дадим закрыть ГЗ! 12 декабря в 13.00 приходите на центральную площадь города на митинг протеста!

Еще несколько десятков таких же листовок, похожих на змеистые елочные украшения, кружились на ветру и стлались по тротуару, липли к стенам и деревьям. Прохожие ловили их.

Гул нарастал. Ирина глянула на часы: 12.40. Ах вот оно что! Это народ пёр в центр на митинг.

Последние месяцы весь город обсуждал слухи о закрытии глиноземного завода. Хотя это уже и не слухи были, а почти свершившийся факт.

Долгие годы этот завод был флагманом и локомотивом местной промышленности, одним из самых успешных предприятий. Но первоклассная глина, которую с конца 50-х черпали из местного карьера, теперь была никому не нужна. ГЗ, регулярно перевыполнявший план, нарыл ее столько, что все заводские хранилища были забиты этим тягучим и клейким, отменным сырьем. Кирпичные заводы его уже не брали, поскольку их склады, в свою очередь, ломились от кирпичей. Строители перешли на более дешевый и удобный бетон, а время кирпичных особняков богатых бандитов к тому времени еще не пришло.

Было уже несколько митингов глиноземов. Особенно запомнился недавний, в честь 72-й годовщины Октябрьской революции. Перемазанные глиной работяги расселись под памятником Ленина, стуча касками. В итоге вместо поздравительной речи председателя горсовета собравшийся народ слушал невообразимый грохот. Милиция попыталась разогнать глиняных бунтовщиков или хотя бы отодрать их от Ленина. Но толпа грудью встала на защиту работяг и отбила их у теряющих фуражки правоохранителей. Вслед последним полетели жирные комья знаменитой глины.

Сюжет об этой акции даже показали в программе "Взгляд" под лукавый комментарий телеведущего Листьева. Пошевеливая тараканьими усами, тот добродушно острил на тему глины и другой субстанции, тоже на букву "г"…

Наконец Ирина увидела митингующих. Они плыли по Пролетарскому проспекту, взявшись за руки. На сей раз никто не был измазан, зато они растянули огромный транспарант "Бодягина в отставку!"

Первый секретарь горкома, обрюзглый боров Бодягин был ненавидим всем городом. Но он имел влиятельных покровителей на самом верху. Поэтому даже заикаться о его отставке было страшно.

И вдруг – такой транспарант! Ирина замерла в восхищении.

Она присмотрелась к лицам. Это были уже другие люди. На давешнем митинге месячной давности были сплошь потрепанные работяги. Нынче же толпа суровых пролетариев была щедро разбавлена интеллигентами. Один из них, бородач с внешностью НИИшника, энергично скандировал стих: Прощай, гнобитель мой Бодягин, Гроза рабов, слуга господ, Вали-ка прочь, сдавай бумаги, Мы не дадим убить завод!

Несмотря на явное эпигонство и прямолинейность, стихи Ирине понравились. Они были искренни и романтичны, эти славные люди.

«Присоединиться к ним, что ли?» – мелькнула шальная мысль. Присмотревшись, она заметила в толпе нескольких женщин. Правда, это были те еще бабенции – бойкие, горластые. Да и налетевший острый ветер вдруг так защипал ее за щеки и уши, что она, ссутулившись, побежала к автобусной остановке.

Отца дома почему-то не оказалось. «Куда он мог потащиться в такую холодрыгу?» – недоумевала она.

Впрочем, и хорошо, что отца не было. Можно не таясь, не спеша раскрыть свою секретную папку и разглядывать, смаковать то, что связано с любимым учеником.

Эта папка была припрятана у нее за книгами. А точнее, за большеформатными каталогами живописи. Ирина чуть сдвинула на себя Манэ и Сезанна и извлекла из-за их могучих спин картонную красную папочку с тисненой надписью по-украински «Для паперiв». Как эта папка попала к ней, она уже не помнила. То ли кто-то из родителей или учеников что-то в ней принес, то ли отец привез из очередной командировки. А ездил он как инженер-технолог много. Исколесил десятки предприятий по всей стране, проверяя работу каких-то турбин, двигателей, роторов-статоров и прочей мудреной техники, которая пугала ее одними своими названиями.

Папка была старая, местами потрескавшаяся, особенно вдоль сгиба. Осторожно развязав кустистые тесемки, Ирина раскрыла ее.

Сверху лежало самое дорогое – сочинение Ярослава на тему шолоховской «Поднятой целины». Она уже раз сто перечитывала его, знала наизусть, помнила изгиб каждой буквы. Но снова открыла и принялась читать.

В этом сочинении он превзошел самого себя. Да и не сочинение это было, а что-то совершенно иное – альтернативная версия романа, мысли о том, что могло бы быть, если бы не… Он вообразил вдруг, будто заговор белогвардейца Половцева оказался успешным – большевиков из станицы изгнали, советскую власть свергли, и вся история пошла по-другому. Все это он описал в красках, с размахом и фантазией.

Показывать такое сочинение, конечно, было никому нельзя. Она тогда поговорила с ним наедине, объяснила опасность подобных экспериментов. Кажется, он понял. А сочинение она ему не вернула. «Для твоего же спокойствия. И моего», – добавила она дрогнувшим голосом. Он ничего особенного в ее словах не почувствовал. Лишь задержал на ней свой задумчивый взгляд.

Он всегда был сдержан в эмоциях. Это ей нравилось. Ни разу она не видела его орущим, психованным. Однажды в коридоре его за что-то распекала эта идиотка Коняева. Он терпеливо и отстраненно выслушивал ее омерзительную брань. Казалось, Коняева сейчас взорвется – и потечет по школьным стенам серо-желтая липкая желчь, выплеснувшаяся из ее гнилого туловища. Если бы эта желчь брызнула Ярославу в лицо, он, вероятно, просто утерся бы платком, аккуратно переступил через вонючую дымящуюся лужу и пошел бы себе дальше.

Следом из той же красной папки "Для паперiв" были извлечены стихи Ярослава о школьном военруке. Этот сумасшедший подполковник по кличке Челюсть (в миру Федор Антонович Веревкин) был настоящей притчей во языцех.