Учительница нежная моя

Задачу Зотов поставлен немудреную – выбрасывать мусор в окна. Работа несложная, но на редкость нудная.

Ярослав отрешился. Машинально махал лопатой и бросал хлам куда сказали. Главное – случайно не попасть в кого-нибудь. Иногда лопата загребала крысиную тушку с торчащим из мусора хвостом, куски стекла или проволоки. Он не особо задумывался, что это. Лишь раз нагнулся – показалось, что на лопате блеснули 20 копеек. Но оказалось, крышка от пивной бутылки.

Он не заметил, как сержанты объявили перекур. Народ пошел греться у разведенного костра. Только Ярослав продолжал орудовать лопатой. Его позвал Игорь, он снова не услышал. Ушел в воспоминания о Жене, в мысленные диалоги с ней. «Ты можешь объяснить?» «Если бы я могла, то написала бы». «Напиши, я пойму». «Нет, мне сложно». «А ты попробуй». «Боюсь тебя огорчить». «Ты уже меня огорчила, не приехав на присягу». «Я не уверена, что ты меня поймешь». «Я пойму. Но чтобы понять, я должен видеть тебя, слышать твой голос. Я скучаю по твоему голосу, по рукам, по запаху твоему, Женя!» «Я тоже. Но наверно, уже не так». «Из-за гитариста?» «Ммм». «Из-за него?!» «Ииии». «Из-за этого …?!!»

С каждым вопросом, с каждым словом Ярослав вкладывал все больше мощи в свои движения. Загребал – швырял. Ожесточенно, почти свирепо. Не слышал ничего, кроме голосов внутри себя.

Из подъехавшей "Волги" вышел Сысоев. Зотов скомандовал строиться. Полковник пошел было к двум шеренгам солдат, но замер. Повернул голову к усадьбе.

Одинокий скрежет лопаты поразил его. Он быстро зашагал к бывшей обители Скаровичей. Заглянул в проем окна.

Задержать движение лопатой Ярослав никак не мог. Груда штукатурки с лохмотьями дранки и тряпья полетела в командира части. Сысоева обдало пыльной волной, стукнуло в грудь россыпью камней. Папаха съехала набок, на петлице что-то повисло.

Он плевался, кашлял и матерился. К Ярославу подскочили, отобрали лопату, пнули. Были бы рядом наручники, непременно надели бы. Логвиненко зашептал ему в ухо какое-то злобное обещание.

– Тебе конец, – злорадно булькнул рыжий Семёнов.

Сысоев тем временем приказал строиться. Отстранил Зотова и вразвалку пошел к бойцам.

– Равняйсь, смирно!

Все замерли. Сысоев что-то сказал Зотову. Тот скомандовал:

– Курсант Молчанов, выйти на три шага!

Ярослав вышел.

Полковник подковылял к нему. Ярослав ожидал удара наотмашь, срыва погон. Но вместо этого Сысоев вдруг ласково обхватил его за плечи. Притянул к себе.

– Молодчина, сынок. Трудяга.

И отстранился, горделиво оглядывая Ярослава с головы до пят, словно скульптор свое творение.

– Так держать, курсант Молчанов. Увольнение вне очереди!

Повисла тишина.

– Товарищ полковник, а можно и мне в вас чем-нибудь швырнуть? – изобразил юродивого Миша Александров.

Все заржали.

– Отставить! – рявкнул Зотов.

– Служу Советскому Союзу, – пробормотал Ярослав.

– Чего мочалу жуешь? – насупился Сысоев.

– Служу Советскому Союзу! – проорал Ярослав, сдувая с погона Сысоева остатки дряни.

На следующее утро все ушли на занятия, а он стал готовиться к увольнению. Гладил парадную форму, чистил ботинки. В кармане было немного денег. Выбравшись в город, он собирался сходить в кафе. Может, еще хватит на кино. В крайнем случае, можно просто пошляться по Жесвинску. День выдался солнечный. Повезло.

На выходе из казармы он наткнулся на посыльного с КПП. Тот заголосил:

– Молчанов! Молчанов!

– Это я, что случилось?

– К тебе приехали. Беги на КПП, ждут.

Ярослав на секунду остолбенел. И понесся вниз.

"Женя!" – безостановочно колотилось в висках.

Fructus temporum

16 ноября 1989. Бархатная революция в Чехословакии

Массовые студенческие протесты в Праге выливаются в столкновения с полицией. 29 декабря парламент Чехословакии избирает президентом страны диссидента Вацлава Гавела.

17

Она стояла на противоположной стороне улицы. Спиной. То ли разглядывала объявления на столбе, то ли щурилась на отдаленную трубу ТЭЦ, курившуюся белым дымом.

Ярослав видел только спину. Незнакомое карракотовое пальто с белым меховым воротником. Вязаная шапка, округло обнявшая голову. Сапоги на высоких каблуках. Странно, Женя не любила высоких каблуков.

«Хотя все могло измениться после знакомства с гитаристом», – подумал он.

Уже перейдя через дорогу, он отметил, что она поправилась. Вернее, бедра раздались. Но главное, этого яркого пальто он на ней никогда не видел. Откуда деньги? Ах да, гитарист…

Он подошел к ней вплотную, коснулся плеча.

– Женя.

И понял, что ошибся. Это какая-то другая девушка.

Он отступил, забормотал извинения, поправляя шапку. «Ничего, просто пройдусь погуляю. Идет солдат по городу, по незнакомой улице…»

И вдруг услышал за спиной:

– Ярослав.

Встал, раз-два. Развернулся через левое плечо, как учил Логвиненко.

– Это я. Ирина Леонидовна.

Она зачем-то сняла шапку, словно теперь он мог ее не узнать. Густые волосы рассыпались по меховому воротнику.

Она говорила другим голосом. Совсем не учительским. Ярослав ничего не понимал. Он был ошарашен, растерян. И вместе с тем… странно рад.

Он подошел к ней, слегка пугаясь.

– Вы? А как же школа? – спросил он.

– Я отпросилась, – соврала она.

Стала расщелкивать свою сумочку. Открыть подмерзшими руками заиндевелый замок оказалось непросто. Он хотел помочь, но она в конце концов справилась. Вытащила его тетрадь с сочинением по "Поднятой целине", стихи про военрука, его мимолетные карикатуры на одноклассников.

– Вот. Подумала, что это поднимет тебе настроение.

Он одеревенел.

– Вы для этого ко мне приехали?

Она ничего не ответила. Стала защелкивать сумочку, снова борясь с защелкой. Ойкнула, сломав ноготь.

Он помог ей справиться. Взял у нее из рук ворох бумаг, который она зачем-то бережно сохранила.

– Ирина Леонидовна, откуда это у вас?

– Неважно. Я просто хотела сделать тебе приятное.

– Я уже и забыл, что сочинял такую глупость.

Он улыбался, разглядывая свои школьные хулиганские творения, качал головой. Она тоже улыбалась. Съежившись, перебирала пальцами в карманах, перестукивала каблуками по ледяному асфальту. Карракотовое пальто свирепо простреливалось сырым жесвинским ветром, в тело словно вонзались ледяные иглы.

Ярослав потащил ее греться. Они забрели в кафе и заказали чаю. Оттаяли, сытно пообедали блинами. Разомлев, стали по очереди листать его стихи про военрука по кличке Челюсть. Ярослав комментировал их реальными случаями.

Смеясь, она раскраснелась, глаза заблестели. Поглядывая на нее, он никак не мог поверить, что это она, его учительница Ирина Леонидовна Стриж. Рядом с ним. Здесь. Словно какая-нибудь подруга.

– Как там Челюсть, по-прежнему зверствует?

– Еще как!

Откинув прядь, она начала рассказывать, как недавно…

Он не слушал. Смотрел на нее и любовался. Плавным абрисом её лица, изменчивой линией тонкого подбородка. Голосом. Иронично-вдохновенной речью. Длинными пальцами с навострёнными ногтями.

Она закончила свой короткий рассказ. Посмотрела на него вопросительно. Наверно, здесь ему полагалось рассмеяться, но он молчал, потому что пропустил всё мимо ушей.

– Да ты меня не слушал.

– Мы же не на уроке, – заметил он.

И положил руки с локтями на стол, изображая демонстративное прилежание первоклашки.

– На моих уроках ты так не сидел.

– Разве?

– Ты то с Ковалёвым болтал, то назад к Барышевой оборачивался.

– А мне казалось, на ваших уроках я был таким смирным. Это на физике мы с Саней…

Он не успел закончить. Какой-то тучный идиот с подносом не вписался в поворот и налетел на их стол. На пальто Ирины выплеснулся суп.

– Кретин! – вскочил Ярослав.

Толстомясый растяпа испуганно захлопал глазами.

Ирина салфетками смахнула с подола куски картошки. Вокруг гречневой грязи на пальто расплылось жирное пятно.

Толстяк попятился со своим подносом, громоздко раздвигая стулья. Ярослав хотел догнать, но Ирина остановила:

– Не надо.

Он с досадой плюхнулся на стул.

– Может, соли насыпать? Говорят, помогает.

– Бесполезно.

К счастью, Ирина поселилась неподалеку, в гостинице «Полесье».

Жесвинск – город маленький. Четыре минуты быстрым шагом, и они были в гостинице. Пересекли холл с торчащим в углу чучелом зубра.

Толстомясая дежурная прицелилась в солдатскую шинель Ярослава.

– Ты без ночёвки?

– Без. У меня увольнительная до 8 вечера, – добавил Ярослав, косясь на зубра.

– Смотрите там у меня, – проворчала толстуха, отмечая у себя в журнале.

Они поднялись на второй этаж. В номере Ирина кое-как отстирала пальто и сунула Ярославу, чтобы он повесил на батарее. А сама заперлась в ванной, встала под горячий душ.

Ярослав снял шинель, расшнуровал парадные ботинки и растянулся на диване. Подложил руки под голову. Услышал шорох за окном. Повернул голову. По карнизу разгуливал голубь, заглядывал в комнату.

Ярослав задернул шторы.

В ванной шумела вода. Все это было необычно и странно. Он в номере со своей учительницей Ириной Леонидовной Стриж. На ее месте должна быть Женя. Но Женя не приехала. Вполне возможно, сейчас она с гитаристом разучивает очередную песню Цоя.

Пальто Ирины съехало с батареи. Ярослав его поднял, стал расправлять. Под подкладкой кармана нащупывалось что-то плотное. Не зная зачем, он сунул туда руку.

Билеты на поезд.

Нет, не только билеты. Еще что-то. Черно-белая фотокарточка…

На снимке был он.

Этот снимок был сделан где-то на стыке восьмого-девятого классов школы. Дело было в колхозе, куда их отправили на месяц собирать урожай. Гниющие кабачки, пропадающие огурцы, заросшие бурьяном плантации морковки. Колхозники Страны Советов не справлялись без школяров. Под пекучим солнцем, в кепках и спортивных кофтах, завязанных на поясе, они вскапывали, пололи, корчевали, таскали ящики, носили корзины.

Вот в таком виде, в кепке и свисающей с бедер кофте, опершегося на дерево, его кто-то и сфотографировал. Усталое лицо, темные круги под глазами. Может, фотограф перебрал с контрастностью?

Кто же это снимал? Он перевернул карточку. На обратной стороне знакомым учительским почерком Ирины Леонидовны было выведено: Любимый ученик. И ниже, уже другой ручкой: Просто любимый.

Вода в ванной шумела словно сама по себе. А может, уже и не шумела. Возможно, это была не вода, а у него внутри стоял сплошной шелест и гул.

Он засунул билеты на поезд и фотокарточку в тот же карман пальто. Зачем-то погладил по нему. Ткнулся в него носом. Как собака, затрепетал ноздрями. Какой приятный запах, завораживающая смесь ароматов – шерсти, её тела, летучих ускользающих духов…

Зажмурив глаза, он прижался лицом к меховому воротнику. Принялся целовать шершавый рукав.

– Что ты делаешь?

Встрепенулся конфузливо. Она стояла в дверях ванной. С мокрыми волосами, в голубом мохеровом халате. В треугольном просвете блестели ее влажные коленки.

От неожиданности он уронил пальто. Бросился его поднимать.

– Да я это, думал почистить.

– Губами? – улыбнулась она.

И шагнула к нему. Он поднялся, как в замедленной киносъемке.

Выпало из памяти, как она освободилась от халата. Он даже не помнил, как сам остался в одном исподнем. Они боролись яростно и жадно, часто дыша, прижимаясь друг к другу отчаянно, как смертники…

Смеркалось. Он слушал ее голос. Улыбаясь, Ирина неспешно рассказывала о себе, о своем детстве. Об отце, о маминой смерти, обо всех собаках, которые у нее были с 9 лет. Подробнее – о последнем, ирландце Киме, "парне с характером".

– Не волнуйся, тебя он ревновать не будет.

– Почему?

Она приподнялась на локте. Откинула прядь и улыбнулась.

– Потому что я много раз ему рассказывала о тебе.

– Надеюсь, только хорошее?

– Конечно. Я даже соврала ему, что у тебя в школе были одни пятерки.

– Ты хочешь сказать, что пёс всё понял?

Это было так странно – называть ее на ты. И по имени. С ума сойти.

Она долго и с убеждением рассказывала ему о собаках – как они улыбаются и радуются, почему грустят, о чем мечтают, чем болеют. Он молчал.

Она вздохнула и коснулась его щеки.

– О чем ты думаешь?

– О том, что нам дальше делать. Как видеться. Нам просто повезло, что меня отпустили в увольнение. Это будет редко. Если вообще будет. Меня ведь не назовешь отличником боевой и политической подготовки. Так и передай своему Киму, пусть не строит иллюзий. Или наоборот, может расслабиться.

Она села на кровати. Задумалась.

Ярослав залюбовался ее силуэтом и тенью этого силуэта на стене. Восхитился профилем лица. Длинные волнистые волосы поблескивали в свете заоконных фонарей, который пробивался сквозь тонкую штору.

– Что-нибудь придумаем, – прошептала она.

В казарму он явился к концу действия увольнительной. Еще минут на десять позже, и пришлось бы объясняться с Логвиненко, а то и с самим ротным Зотовым.

– Ты чего такой счастливый? – подсел Игорь.

– А что, заметно?

– Видел бы ты свою рожу.

– Жизнь не так плоха, оказывается.

– Ага, значит, помирился со своей Женей. Ну и молодец. Ревность – глупая штука, особенно когда торчишь, по сути, под арестом.

– Армия не тюрьма.

– А что, по-твоему? Никуда один не сходишь, везде только строем, вокруг тупое стадо. Я под собою не чую этой страны. Да и земли тоже. Какая тут земля? Сплошной асфальт и бетон. Ать-два.

– И это говорит лучший строевик роты.

– Думаешь, я от этого в восторге?

Игорь сильно треснул табуретом об пол.

Рядом вырос носатый Миша Александров.

– Кто тут народное добро ломает?

– Заткнись, – буркнул Игорь.

Миша уселся на свободный табурет и резко понизил голос.

– Я хотел о деле поговорить.

– О каком деле?

– Об этой вашей яме.

У Ярослава вытянулось лицо.

– Игорь, ты про наш тайник ему рассказал?

–Тихо, не ори. Мишка в архитектуре соображает.

– Какого черта…

– Успокойся, – шикнул Миша, – не выдам я никому ваш тайник.

Быстро оглядевшись, он нагнулся к ним.

– В общем, слушайте. Я прикинул расположение этой ямы. Проанализировал ее местоположение, прохождение коммуникаций, дислокацию возможных подвалов и бомбоубежищ. И вот что я скажу вам, други мои…

Он снова зыркнул по сторонам.

– Не томи.

–Эта яма может иметь сообщение только с одним единственным зданием.

– С каким?

– Со штабом.

Fructus temporum

1 декабря 1989. Лидер СССР в Ватикане

Михаил Горбачев стал первым руководителем СССР, который нанёс официальный визит в Ватикан. Советский лидер и папа римский Иоанн Павел II договорились об установлении дипломатических отношений.

18.

– Папа, говори громче! Папа!.. Что?.. Да утихомирь ты Кима, ничего не слышно!

Дверь кабинки в переговорном пункте не закрывалась, приходилось одной рукой тянуть ее на себя. Связь была отвратительная, Ирина Леонидовна нервничала. С третьего раза наконец удалось дозвониться, но голос отца доносился как сквозь вату.

Вдруг что-то там на линии треснуло, перещёлкнулось, и отец зазвучал ясно, даже оглушительно:

– Ирочка! У меня все хорошо, я стал местной знаменитостью! Только что у меня в гостях был репортер из журнала "Огонёк". Готовит статью о голодающих работниках нашего глиноземного завода!

– А ты здесь причем?

– Я случайно, Ирочка. Понимаешь, гулял с Кимом по центру…

Его заполошный рассказ был нелеп в своей абсурдности, но в то же время характерен для того невероятного времени. Отец отправился в центр города погулять в своем любимом круглом парке, побродить, повидаться со знакомыми старичками, коих у него было добрых полгорода. Но до парка он так и не добрался – свернул к горкому. Там что-то "явно происходило", как он выразился. В доносящихся с главной площади звуковых вибрациях ему почудились тревога и напряжение. Он подошел. Оказалось – голодовка рабочих. Они обложили своими угрюмыми телами колонны горкома. В тот самый момент, когда отец с Кимом подошли к зданию, на них ринулись милиционеры. Но едва они пустили в ход резиновые дубинки, как их окружила толпа людей – жены, пенсионеры, студенты.

– Я не мог остаться в стороне, Ирочка, – заявил отец.

С песнями и прибаутками милиционеров загнали в горком. Многократное "ура!" разнеслось над площадью. Лишь оглядевшись, воодушевленный народ заметил старика с собакой, распластавшихся у ступенек. Им обоим досталось: у отца был разбит лоб, у Кима поранена лапа. Среди протестантов быстро сыскался врач, который оказал им первую помощь. К счастью, обе раны оказались лёгкими. Но люди были настолько тронуты мужеством пенсионера с собакой, что тут же, немедленно, прямо на площади избрали Леонида Аркадьевича Стрижа председателем Комитета спасения глиноземного завода.

– Я не смог отказаться, Ирочка.

Вся эта история попала в объективы тележурналистов из Москвы, которые прибыли в город, привлечённые шумихой вокруг завода. Грех было упустить такую картинку: пенсионеру соратники по борьбе перевязывают окровавленную голову. А рядом – его верный пес с кровоточащей лапой. Прямо на месте из растерянного Леонида Аркадьевича выцедили несколько слов на камеру. А на следующий день пришли к нему домой.

– Ты разве не смотрела вчера программу "Время"? Нас там показывали! Сегодня еще придет журналист из "Комсомолки", а завтра приедут "взглядовцы"!

– Только этого нам не хватало, – пробормотала Ирина.

– Что ты там говоришь?

– Побереги здоровье, у тебя же давление.

– Ерунда! У меня сейчас такое давление – хоть в космос посылай. Ирочка, лучше скажи, ты с Валентиной Семеновной Кравец виделась?

– Нет.

– Ну что же ты? Я же просил зайти к ней, передать от меня привет. Она работает…

– Я помню, в милиции Жесвинска.

– В паспортном столе!

– Помню, помню.

– Вот молодец! Запомни: Валентина Семеновна Кравец!

– У меня записано. Лучше скажи, как Ким?

– Нормально, уже бегает. Знаешь, он…

Отец не успел договорить. Время разговора истекло, и их разъединили.

В тревоге Ирина возвращалась в гостиницу. Терзала себя упреками. Называется – оставила старика одного.

Но предаваться долго переживаниям она не могла. Слишком многое на неё саму накатывало.

После того вулканического свидания с Ярославом она ни секунды не могла находиться в покое. Уже четыре дня они не виделись, а казалось – вечность. Вытащить его в очередное увольнение не представлялось возможным. Тогда просто невероятно повезло, совпало, что его отпустили.

Увольнения в учебной части были редки, и отпускали курсантов почти всегда только к родным. А кто она ему? Жена? Мать? Сестра? Даже не тетя.

Fructus temporum

16 декабря 1989. Свержение диктатора в Румынии

С волнений на площади у кафедрального собора города Тимишоара начинается румынская революция. В ночь с 16 декабря на 17 декабря происходят первые столкновения с милицией. События развиваются стремительно. Уже через несколько дней коммунистический диктатор Николае Чаушеску и его жена Елена будут схвачены восставшими. 25 декабря их расстреляют по приговору трибунала.

19.

– Рядовой Молчанов!

– Я!

– Выйти из строя на три шага!

Он ждал этого. До него выходили пятеро или шестеро, и он готовился, что вот-вот вызовут его. Старательно вглядывался в ходьбу предшественников, особенно в чеканно-монолитного Игоря и пластичного Кулиева. Они шагали по морозному плацу по-разному, но одинаково ловко. Игорь маршировал четко и правильно, а Кулиев сногсшибательно тянул носок. И где он так научился в своем ауле? Загадка. Пас ишаков и маршировал? Но там же ни плаца, ни даже асфальтовой дорожки – сплошная пустыня, наверное. А он вишь как вышагивает. Даже скупой на эмоции ротный Зотов одобрительно кивал, глядя на строевое шоу в исполнении дьявола-узбека.

Ярослав мысленно повторял движения Кулиева, подлаживал их под себя. Нога выбрасывается единым движением, тело упруго и в то же время расслаблено. Руки с ногами – как единый мельничный механизм, круть-верть, раз-два…

И вот его очередь. Ярослав выдохнул, как перед ста граммами. Стараясь тянуть носок, отпечатал три шага. Остановился.

– Отставить! Кругом! Встать в строй!

Это ожидалось. Он крутанулся назад. Но приставить ногу не успел – опорная левая поехала в сторону. Он неловко затоптался.

– Отставить!

Он снова развернулся. Красное лицо Логвиненко исказилось в плотоядной радости. Сержант дыбился на своем любимом коньке.

– Кто так поворачивается? Я тебя научу поворотам! Кругом! Кругом! Кругом!

Ярослав вертелся, как юла. Оскальзывался, пару раз чуть не упал. Голова кружилась, но он стойко вертелся через левое плечо, как положено.

– Стой! Нале-во!

Ярослав повиновался.

– Шагом марш!

Ярослав пошел. Ему показалось, неплохо. Конечно, не образцово-показательно, но как будто сносно. Однако краем глаза заметил усмешки в строю. Мелькнул красный бурдюк сержантской морды, который, казалось, сейчас лопнет.

– Стой! Кто так ходит? Ты у меня сейчас будешь до отбоя ходить.

Ярослав развёл руками.

– Как могу.

– Чего-о?

– Стараюсь.

– Наряд вне очереди, боец!

– За что?

– Два наряда!

– Есть два наряда.

Логвиненко еще изрядно погонял его по плацу. После чего наконец загнал в строй, добавив еще один наряд.

Ноги гудели. Было досадно. Три наряда через день – это шесть дней. Считай, неделя. С захватом воскресенья. Лопались даже призрачные шансы на увольнение. А он так хотел попасть на переговорный пункт, позвонить домой. Соскучился по родителям и сестре. Да и Жене собирался звякнуть, надо было ей многое сказать. Очень многое. Несмотря на Ирину, на все случившееся, он продолжал любить Женю каким-то преломленным чувством, переживал за нее. Хотел услышать, что у нее все в порядке.

Два наряда он отпахал, в субботу вечером заступил в третий. В этот раз попал в наряд с Игорем, так что было не так тоскливо. Они спокойно, без нервов распределили обязанности – Ярослав вымыл коридор и ленкомнату, а Игорю достались умывальник с сортиром. Они успели и поспать по очереди, и почитать, и даже письма пописать.

Утром в воскресенье многие курсанты ушли в увольнение. Остальных повели в кино. В казарме остались только они с Игорем, да еще сержант Боков, который с ними дежурил по роте. Боков сидел в ленкомнате, корпел над дембельским альбомом, клеил аляповатые виньетки вдоль обрезов страниц.

А они с Игорем стояли у тумбочки и разгадывали кроссворд. Незаметно подкрался посыльный из штаба:

– Смирно!

Игорь выронил газету.

– Кеша, черт! Кто ж так пугает?

Посыльный заржал. Игорь пнул его в ребра, тот отлетел, роняя какую-то бумагу.

Ярослав поднял ее.

– Что это?

Посыльный выхватил.

– Список увольняемых, надо сверить. Где дежурный по роте?

Ярослав позвал Бокова. Тот вывалился из ленкомнаты со своим дембельским альбомом.

– В чем дело?

– Вот список увольняемых.

– Зачем он мне? Все увольняемые уже убыли.

– Приказано сверить.

Боков взял листок и стал читать:

– Так. Артамонов, Бараган, Гнилошкур, Кулиев… Стоп. А Молчанов сюда как попал? Он же в наряде – вон на тумбе стоит. Чья подпись? Майора Чиркунова? Чем они там в штабе думают, задницей? Как я его из наряда отпущу?

– Да пусть идет, товарищ сержант. Я один достою, – Игорь отставил в сторону швабру.

– А кто казарму мыть будет?

– Так мы с Ярилой уже всё вымыли.

В дверях внезапно замаячил капитан Зотов. Ярослав едва успел отшвырнуть кроссворд и вытянуться в струну.

– Смирно!

– Вольно, – буркнул в усы Зотов и повернулся к Бокову. – Пусть этот готовится к увольнению.

– Кто?

– Молчанов.

– Так ведь…

– Отставить! Я сказал, пусть готовится и идет!

Зотов дернул желваками. Посмотрел на Ярослава и зло фыркнул:

– Молчанов, к тебе приехали. Бегом в каптерку за парадной формой – и на выход.

"Как все это понять? Что за внезапная милость небес?" – думал Ярослав, лихорадочно застегивая пуговицы парадки.

Кто мог приехать? Родители? Вроде не собирались.

Женя? Да, наверно она. Видно, как-то узнала про них с Ириной… Ириной Леонидовной. Вот и примчалась. Бросила своего гитариста.

Подумав о нем, Ярослав осекся. Не застегнув последнюю пуговицу, сел. Его словно сковали, спеленали невидимыми бинтами.

– Что ты там копаешься? Последнюю партию увольняемых уже на инструктаж вывели!

Это Боков заглянул в каптерку.

Ярослав посмотрел на него невидящим взглядом. С неимоверным трудом смог подняться, заставил себя переставлять ноги…