Учительница нежная моя

Вообразите себе ревностного служаку, истово, до умопомрачения влюбленного в армию, военную форму, маршала Жукова, телепередачу «Служу Советскому Союзу!» и вообще во все, что связано с Вооруженными Силами. В моменты милитаристского ража (а это состояние его почти не покидало) он выпячивал нижнюю челюсть – отсюда и кличка. Эта челюсть дергалась, ходила ходуном и отбивала чечетку, в зависимости от поставленной задачи: орать, строить или вдохновенно «вспоминать войну». На войне же он кем только не был! Танкистом, артиллеристом, летчиком, моряком, пехотинцем, разведчиком, связистом… Он разил врага саперной лопаткой и щелкал из снайперской винтовки, брал языка и вместе с братьями-партизанами один за другим пускал под откос фашистские составы. Судя по его вдохновенному захлебу, Веревкин одновременно умудрился полетать с Гастелло, похлебать из одной миски с Матросовым и даже каким-то образом затесаться в число двадцати восьми панфиловцев.

Каждый старшеклассник, независимо от пола, должен был являться на урок начальной военной подготовки в пилотке и рубашке цвета хаки. От строевого шага бугаев-старшеклассников вся школа ходила ходуном, как при землетрясении. Но даже Коняева не смела пикнуть. Замерев где-то в конце коридора, она затравленно следила, как Челюсть яростно командует. Боялась даже приблизиться. Челюсть в неистовстве был подобен массированному артобстрелу и психической атаке одновременно.

Трещали нитки на штанах парней, неприлично взмывали девичьи юбки – а он командовал и командовал, жестко, рыча, хрипя: «Ррраз! Рррраз! Рррраз-два три!!!» И если он вдруг замечал у кого-то слабину, лёгкую дрожь или неуверенность шага, то пулей выскакивал перед строем и сам начинал припечатывать стоптанными ботинками постанывающие половицы – словно сваи забивал. "Вот как! Вот как надо!" – визжал он и ярился.

И весь класс – вернее, уже не класс, а взвод, полк! – маршировал ему вослед, гремя десятками ботинок, потрясая потолки нижних этажей. Малыши за крохотными партами вздрагивали, некоторые принимались плакать. А директор школы Померко лишь морщился, смахивая с лысины штукатурку. Что он мог сделать? Попробуй осади такого бесноватого, или, не дай бог, пожалуйся в гороно-районо. Обвинят в поклепе на ветерана, заклеймят в ренегатстве-ревизионизме. «Ну его в ж…, – думал вялый Померко, – потом ремонт сделаю».

Все это Ярослав обыграл в своих стишках, взяв на вооружение размер филатовского «Федота-стрельца». Он писал на уроках и переменах, на тетрадных страницах и обрывках листков. Их потом расхватывали одноклассники.

Ирине удалось изъять большинство этих стишков под предлогом их похабности. На самом деле ничего неприличного в них не было, ей просто хотелось иметь их у себя.

Например, вот это. Ирина развернула, разгладила замявшийся лист в клетку с красной линией полей:

Козлик – бравый адъютант,

Он бросается под танк.

Совершить чтоб этот подвиг,

Должен быть большой талант.

Ирина усмехнулась. «Козликом» в ее десятом Б называли Сашу Козлова, единственного, кто благоговейно трепетал перед Челюстью. И не просто трепетал, а и сноровисто исполнял все его требования, вплоть до добросовестного ведения тетради по НВП (текст песни «День Победы», рода войск, схема государственного военно-политического управления, виды оружия массового поражения и отравляющие вещества – иприт, фосген, зарин, заман, v-газы…)

Она вынула из папки другой листок. Ага, это начало комедии «Челюсть на войне».

Челюсть:

Лейтенант Козлов, сейчас

Расцените как приказ:

Отправляетесь в засаду

И сидите ровно час.

Вот вам каска, пулемет,

Плюс солдат неполный взвод…

Да не мямлите, как рохля!

А не то пущу в расход!

По уставу нужно жить,

Верно родине служить,

Чтоб в бою не растеряться

И в штаны не наложить…»

Козлик:

Есть, товарищ командир!

Где мой новенький мундир?

С нами Жуков, с нами Невский,

Мономах, Аскольд и Дир!..

Заворочался ключ в дверном замке. Ирина быстро вложила листочки в папку. Не завязывая тесемок, засунула обратно за импрессионистов.

Пришедший с мороза отец был невероятно бодр.

– Ирочка, куку! – закричал он из коридора. – Ты не представляешь, с какими замечательными людьми я сегодня познакомился.

– И где ты откопал этих замечательных людей? Ты же дальше шахматного клуба и общества филателистов никуда не ходишь.

– Ты меня совсем за старого пня держишь, – обиделся отец. – Сегодня я был в центре. И видел, представь себе, манифестантов.

– Я тоже их видела.

– Я к ним примкнул, – заявил с гордостью папуля, разматывая шарф.

– О господи, только этого еще не хватало.

– Ты не представляешь, какие это золотые люди.

Он принялся рассказывать о работниках глиноземного завода, которые не побоялись выступить за свои права:

– Я давно не видел таких смелых, чистых людей. Эти лица, эти взгляды, Ирочка! И они такие деликатные. Я шел в горком по своим делам…

– Кстати, зачем ты туда шел?

– Да просто решил заглянуть к Пельмухину. Он давно обещал мне помочь с льготной путевкой. Ну и вообще, поболтать, вспомнить прошлое. Он же совсем один остался… Ну так вот, подхожу я к зданию, а там толпа. Демонстранты. Я сначала расстроился – думал, все, никуда я сегодня не попаду. И что ты думаешь? Увидев пожилого человека с палочкой, они тут же расступились, какая-то девушка помогла мне подняться по скользким ступенькам. Если бы не она, я бы точно расшибся!

Дальнейший рассказ отца был в его стиле. Ни к какому Пельмухину он в итоге не пошел, а остался с пикетчиками. Выслушав их, он крайне возмутился планами закрыть завод. И недолго думая повел активистов в горком. Отпихнул милиционера, показав удостоверение ветерана войны, и потопал с протестантами к Разворотневу, второму секретарю горкома.

– Мы же с Пашкой Разворотневым пуд соли вместе съели. Учились вместе в Политехническом, в общаге жили, за одними девушками бегали, – хихикнул батя. – В общем, пробился я к Пашке. Так и так, говорю, решайте вопрос с заводом положительно. Понятное дело, пригрозил гласностью. Я, говорю, позвоню на программу "Прожектор перестройки" Юрке Черниченко. Он вас быстро высветит! Пашка помялся, поюлил, но в конце концов пообещал, что поговорит с самим Бодягиным, и они вынесут этот вопрос на ближайшее совещание партхозактива. Пусть только попробует обдурить. Я ведь и до ЦК могу дойти, до самого Горбачева!

– И что теперь?

– Надо снимать директора завода, этого мямлю, безхозяйственного типа. И сажать на его место какого-нибудь толкового парня. Ну как так, не найти сбыта для нашей глины? У нас же в городе глина уникальная, первоклассная!

Отец с кряхтением плюхнулся в кресло. Какое-то время он возбужденно ласкал и чесал Кима. Потом забросил ногу на ногу и встряхнул перед собой газетой "Известия". Энергично зашелестел.

– Ты смотри, очередное обострение в Южной Осетии. Вот же паразиты, – озабоченно заохал он.

Ирину всегда восхищало это его умение переключаться. Она отправилась на кухню готовить ужин…

Поздно вечером, выходя с Кимом на прогулку, она уже в дверях услышала телефонный звонок. Отец, шаркая, взял трубку. Пес тянул поводок в подъезд, рвался гулять. Ей приходилось изо всех сил его сдерживать.

– Ирочка, это тебя.

– Кто?

– Какая-то девушка.

– Что-то срочное?.. Да успокойся ты, чертова собачатина!

Ким присел и жалобно заскулил. Послышался растерянный голос отца:

– Ничего не понимаю. Она просила тебе передать, что на присягу не поедет. И тут же повесила трубку. Может, ошиблись номером?

– Может, – пробормотала Ирина, вываливаясь с бедным псом за дверь.

Он понесся по ступенькам почти вскачь.

Fructus temporum

29 октября 1989, газета «Московские новости»

Из интервью заместителя председателя Совета министров СССР Л. Абалкина: «Наше экономическое положение из месяца в месяц продолжает ухудшаться».

13.

…торжественно клянусь быть честным, храбрым, дисциплинированным, бдительным воином, строго хранить военную и государственную тайну, беспрекословно выполнять все воинские уставы и приказы командиров и начальников…

…и до последнего дыхания быть преданным своему Народу, своей Советской Родине и Советскому Правительству…

…не щадя своей крови и самой жизни для достижения полной победы над врагами…

…Если же я нарушу эту мою торжественную присягу, то пусть меня постигнет суровая кара советского закона…

Слова присяги механически вылетали из посинелых ртов вместе с паром. Холод был такой, что рукавицы примерзали к автомату, а ледяные пальцы внутри рукавиц скручивались. Ярославу вспомнились консервированные кальмары в собственном соку, появившиеся в магазинах незадолго до его ухода в армию, холодно-безжизненные, как отмороженные конечности.

Мало было рипучего мороза, так еще и ледяной ветер подул, завыл. Словно он имел против присяги что-то личное.

Когда подошла очередь клясться Ярославу, ветер особенно рассвирепел. Закачал раскрытую папку, в которую был вложен текст. Лист едва не улетел – Ярослав в последний момент прижал его рукавицей. Запнулся и вместо «не щадя своей крови» брякнул «не чадя». Тут же поймал уничтожающий взгляд ротного Зотова. «Молчанов, не позорь Советскую армию!» – будто орал он, пуча на него рачьи глаза.

Наконец солдаты отмерзли, отмучились. Одеревенело промаршировали по плацу, равняясь на знамя. Затем еще сильнее вывернули головы, уже в сторону командира части Сысоева, лысого полковника-крепыша.

Дабы не мёрзнуть, Сысоев заблаговременно хряпнул 200 грамм и теперь покачивался неваляшкой. Его круглое улыбчивое лицо налилось ярко-малиновым. Рядом с ним сутулым деревом застыл начальник штаба Больных.

После присяги курсантов отпустили в увольнение. Ярослав обнял родителей и младшую сестру. Мама открыла лоток с сырниками, у него закружилась голова. Он цапнул один кругляш, второй, третий…

Они шли по метелистой улице Жесвинска, а он безостановочно ел эти сырники. Холодные, слипшиеся. Отдирал друг от друга, слушая рассказы про родной город, про общих знакомых и митинги, Ельцина и футбол, двигал челюстями, словно был автоматом по пожиранию еды.

– А писал: «кормят хорошо», – хмыкнул отец.

Девятилетняя сестра Наташа носилась туда-сюда по раскатанным ледяным полоскам в шапке с развязавшимися тесемками.

– Вы с Женей созванивались? – спросил Ярослав. – Она обещала приехать.

Отец закурил.

– Женя? Она тебе разве не написала?

– Нет.

– Она не приедет. У нее там какие-то… Катя, может, ты расскажешь? Вы же говорили по телефону.

Ярослав встал посреди улицы. Мама просунула ему руку под локоть.

– Сынок, давай мы уже до гостиницы дойдем, там и поговорим. Кстати, мы туда идем?

– Туда-туда, – кивнул отец. – Наталья, не отставай! Куда тебя понесло?

– Бегу-у-у! – закричала сестрица издалека.

И понеслась к ним, перепрыгивая с одной скользкой ленты на другую. Влетела прямо в Ярослава, зарылась лицом в полы его шинели.

Они дошли до гостиницы «У Берендея», пряничного домика в древнерусском стиле, с узловатыми опорами крыльца и резной бахромой под навесом. Яркая крыша с петушком и расписные ставни дополняли образ терема. Рельефная от многослойной резьбы дверь была похожа на бок кулебяки.

В холле они подошли к дубовому кряжистому столу. Но девушки в кокошнике, которая утром здесь сидела, не было. Лишь табличка «Дежурный» стояла на столе.

Ярослав принялся разглядывать диковинный интерьер гостиницы. Бросалось в глаза, из какого могучего сруба построен дом. По углам стояли старинные предметы: медный самовар, сани с деревянными полозьями, прялка, пара угольных утюгов и даже пень с воткнутым в него могучим топором. А на широченном подоконнике стоял самый настоящий подсвечник – огромный, в виде 12-главого дракона.

– До революции здесь был дом потомственного купца Балабанова, – сказал отец.

Благодаря отменной акустике его голос театрально взмыл под высокие своды.

– Никаким потомственным купцом Балабанов не был, – проскрипел чей-то голос. – Он был из крестьян, потому и на доме сэкономил. Всякие финтифлюшки наделал, а стены тонкие – всех соседей слыхать.

Все вздрогнули и обратили взгляды к дальнему углу, где качнулось старинное кресло, укрытое рогожкой. Над ней торчала головка бабули.

– Простите, мы думали, здесь никого нет, – сказал отец.

Крохотная бабуля отбросила рогожку и удивительно ловко соскользнула м кресла. Посеменила в валенках к дубовому столу, размахивая какой-то толстой книженцией. В бабке было два аршина росту, если не меньше. Зато носатое лицо изображало царственную значительность, которую подчеркивал стоящий дыбом берет. На ней было шерстяное платье, а сверху теплая жилетка.

Кое-как взгромоздившись на стул, бабка заерзала, умащиваясь. Отложила свою толстую книгу (оказалось, сказки Афанасьева) и раскрыла журнал посещений.

– Хто вы у меня будете?

– Значит, вы тоже здесь дежурная?

Старушенция сдвинула мшистые брови.

– Чаво? Я дежурная и есть.

– А девушка в кокошнике?

– Вы хто такие? – внезапно взвилась старуха. – С проверкой, что ли? А предписание у вас есть?

Бабка с вызовом застучала по столу куриным кулачком.

Отец попытался ее урезонить:

– Уважаемая, никакая мы не проверка, у нас здесь номер.

Но старушка как будто не расслышала. Понесла околесицу о каких-то «злыднях», которые никак не угомонятся, но «мы им еще покажем, где выпь чешется». Грозя в окно кому-то неведомому, она забряцала смутными угрозами, пока почувствовала прикосновение детской руки.

– Вы бабка ёжка? – с любопытством спросила Наташа.

Старуха вытаращилась.

– А ты хто такая, девка-недозрелка?

– Я сестра вот этого солдата.

Наташа показала на Ярослава. Бабка среагировала неожиданно:

– Ох ты ж! Так бы и сразу!

Она спрыгнула со стула и заплясала вокруг Ярослава, выделывая валенками диковинные коленца. Берет с головы слетел, обнажив клочковатую седину. Она выхватила из-за пазухи большой цветастый платок и завертела им, закружилась в его шлейфе, словно бабочка. Бабочка-бабушка.

Коридор гостиницы торопливо задрожал. В холл вбежала та самая румяная девушка, которая селила их нынче утром. Была она уже без кокошника, русая коса разметалась.

– Охушки, извините-простите! Неотложные дела возникли, пришлось отлучиться, – певуче запричитала она.

И ловко поймала мельтешащую бабулю. Рассмеялась рассыпчато:

– Попалась!

Старуха в ответ что-то пробелькотела, обиженно загугнила. Утешая ее и поглаживая, девушка нахлобучила на нее берет и отвела к креслу. Усадив в качалку, что-то немножко ей пошептала, как ребенку. Прикрыла рогожкой.

– Убаюкала, – тихо сказала она, подходя к столу на цыпочках. – Кажется, у вас 18-й номер?

– Верно, – удивился отец. – А говорят: «память девичья».

– У нас все по-особенному, – улыбнулась девушка.

– Мы заметили.

Номер тоже был необычен. На полу орнамент, под потолком лепнина. Ярослав с удивлением разглядывал картины, изображавшие Сирина, Алконоста, Велеса, кикимор. В ванной огромная мозаика запечатлела глумливого Леля с вереницей игривых русалок.

При этом в номерах сбоку и сверху отчетливо слышались бубнеж, звяканье, смех и прочие звуки. Бабуля не обманула – звукоизоляция в гостинице была нулевая.

Разложив на столе колбасу, сыр и котлеты, мама наконец рассказала о Жене. Они с ней договорились созвониться перед тем, как поедут за билетами на поезд. Женя даже собиралась поехать с ними, но потом сказала, что возьмет билет сама.

– И вот я ей звоню и спрашиваю: "Женя, ты билет взяла?" А она: "Я не поеду". "Что случилось?" Она стала рассказывать о каких-то проблемах в институте. Ну ладно, думаю, проблемы так проблемы.

– А голос у нее был какой?

– Странный, честно говоря. Словно заторможенный, что ли.

– Понятно.

– Рубани лучше маминых котлеток, – посоветовал отец. – Давай-давай. А сыр из здешнего магазина, попробуй. Но вообрази: делают у нас в городе. А в наших магазинах – днем с огнем. Во страна!

Отец почему-то радостно хлопнул Ярослава по плечу и сам сел к столу.

– Катюша, а где хлеб? Давай я порежу. А ты пирожков нашему бойцу подкинь.

– С чем пирожки?

– Вот эти с мясом, а треугольные с капустой.

Ярослав куснул треугольный и стал хмуро жевать. Мысли плавали. Со своей семьей ему было хорошо и тепло, как в ванне. Но в то же время томило беспокойство, одолевала тоска. От Жени уже полторы недели не было писем. И вот она не приехала.

До сих пор она ни разу не обмолвилась о проблемах с учебой. Жаловалась только, что пед её разочаровал.

Ворочалось смутное сомнение. Женя никогда не врала…

На следующий день после отъезда родителей он получил от нее письмо.

Ярославчик, поздравляю тебя с присягой. Теперь ты настоящий солдат…

Извини, что я не приехала. Тому есть причина. Я, кажется, рассказывала тебе о Семёне. Это тот самый гитарист, который дает мне уроки. Он удивительный человек, умный, сильный, отзывчивый, нежный… Не хочу и не могу от тебя ничего скрывать. Мне страшно неловко перед тобой. Но я так счастлива. Ты не представляешь, что я сейчас чувствую.

Семен говорит, что я очень способная. А я ведь раньше думала, что у меня нет слуха. Я теперь могу сыграть несколько песен Окуджавы и Визбора, в том числе твой любимый "Волейбол на Сретенке". И главное, я теперь могу спеть под гитару вот это:

Но странный стук зовет: "В дорогу!"

Может сердца, а может стук в дверь.

И, когда я обернусь на пороге,

Я скажу одно лишь слово: "Верь!"

А еще у Семена есть нунчаки. Он сам их сделал – выстрогал из дерева, связал крепкой веревкой. Он показывал мне, как ими крутят, как можно нанести хороший удар. На улице ударил по толстой ветке и сломал ее! Когда он дома тренируется, это надо видеть. Он без рубашки в одних штанах, напряженные мускулы. И это штуковина крутится со свистом. Семен рассказывал, что даже снимался в каком-то фильме – дрался в эпизоде с главным героем. Вот только название забыла, надо у него спросить. Как раз завтра буду у него и спрошу.

Дома все плохо. Мама пилит нас с отцом. Отца за то, что мало денег приносит, меня за то, что не хочу подрабатывать. Говорит, что не будет давать мне деньги на уроки гитары. Тоже мне испугала! Семен говорит, что будет учить меня просто так.

В магазинах все хуже и хуже с продуктами. Люди стали злые. Сегодня я только с третьего раза смогла сесть в автобус, опоздала на первую пару. Да еще и все ноги отдавили. Стояла в очереди в институтской библиотеке, надо было взять книгу Сухомлинского. Какая-то доцентка влезла без очереди. Сделала ей замечание, так она стала хамски орать. Дать бы тебе нунчаками по морде, чтоб знала! Я развернулась и ушла.

А на улицах у нас теперь сумасшествие. Сначала врачи митинговали, потом водители бастовали, автобусы не ходили четыре дня. А теперь работники глиноземного комбината обложили горком. Сидят прямо на ступеньках и требуют, чтобы завод не закрывали. Милиция пыталась их разогнать, но все это показали по телевидению, и рабочих оставили в покое. Рассказывают, что сотрудники горкома в массовом порядке берут больничные и отпуска.

Ярославчик, милый, ты не обижаешься? Можно я тебе и дальше буду писать? Ты мой самый лучший друг, только тебе я могу излить все…

Его рука сама сжала клетчатый лист. Побелела у костяшек – разжала. Сморщенный комок вывалился на пол.

«Ярославчик». Так глупо она его никогда не называла.

– Что случилось? – спросил подошедший Игорь.

Он энергично растирался полотенцем. Весь красный и довольный собой. Подтянулся на перекладине двадцать раз и сделал пять подъем-переворотов.

Игорь поднял мятый листок.

– Письмами разбрасываешься? Смотри, опять Беляев в сортир утащит.

– Пускай.

– Что-то случилось? Никто не умер?

– Я.

Бросив полотенце, Игорь сел на соседнюю табуретку. От него пахло свежим задорным потом.

– Девушка?

Ярослав не ответил. Забрал письмо и сунул в карман.

Казарма вскинулась гоготом бойцов. Словно опята, они плотно обсели на табуретках поднятый на тумбу телевизор. На черно-белом экране метался Шурик в коротких штанах. Заворожено следя за его дуэлью с мясистым Федей, солдаты, сами того не ведая, постигали смысл извечного противостояния Давида и Голиафа.

Игорь накинул гимнастерку и проворно ее застегнул – как по кнопкам духового инструмента пробежал. Посмотрел на часы. До построения оставалось больше десяти минут.

– Пойдем в ленкомнату, – шепнул он Ярославу. – Пока все кино смотрят, я тебе кое-что покажу.

В ленинской комнате Ярослав с Игорем обычно укрывались от назойливых глаз и лишних ушей. Солдатня в ленкомнату заглядывала редко, газеты и журналы мало кого интересовали. Чаще притаскивался кто-то из сержантов со своим дембельским альбомом, над которым он нависал с нежностью мадонны. Уж и украшал он его! Подклеивал к снимкам завитушки, размалевывал страницы золотой краской, прижигал к обложке ленты и виньетки, оттискивал на страницах какие-то эмблемы. И дрожащей от каллиграфического трепета рукой, с высунутым по-собачьи языком выводил кретинские стишки вроде «Как надену сапоги – разбегаются враги».

Но нынче ленкомната была пуста. Одни парты со стульями, да белый бюст Владимира Ильича с отполированной лысиной таращился на шкаф с собственными сочинениями. Он стоял на большой тумбе, обитой, как и положено, кумачом.

Поманив Ярослава, Игорь быстро скользнул между парт прямиком к Ленину.

– А ну помоги.

Они повернули красную тумбу с вождем на девяносто градусов. Игорь отжал ногтем заднюю фанерку. Гвоздики легко вышли из дырок. Внутри тумбы оказался большой газетный сверток. Игорь осторожно его выудил. Как капустные листы, развернул бумагу (мелькнули фото академика Сахарова и заголовок «Бархатную революцию завершит новое правительство Чехословакии»). Внутри оказался средних размеров рюкзак.

Игорь деловито его открыл. Там была еда. Много еды. Все, что солдатской душе угодно. Тушенка в больших жестянках с силуэтом свиньи. Прибалтийские шпроты в черных, аппетитно-глянцевитых банках. Вожделенная сине-белая сгущенка. Плавающие в соку болотного цвета оливки – небывалое чудо-дефицит. Несколько бутылок пепси-колы и две баночки икры, красной и черной. Имелись еще какие-то рыбные консервы и сладости, Ярославу уже было невмоготу разглядывать.

– Это все мы с тобой должны съесть, – изрек Игорь.

– Как?

– Молча.

– Делиться ни с кем не будем?

Игорь посмотрел на него внимательно.

– Ни с кем. Не будем.

Он завязал рюкзак и снова обернул его газетами, засунул обратно в тумбу. Приладил заднюю фанерку, совместив гвоздики с отверстиями.

Они повернули Ленина обратно. Чуть поправили.

– Откуда у тебя столько жратвы?

– Родители на присягу привезли. Отца пустили в часть, и я незаметно пронес. Теперь у нас с тобой будет настоящий пир.

– И где мы его устроим?

– Есть идея.

Игорь с улыбкой погладил гладкий череп вождя.

Fructus temporum

1989 год. Премия за изобретение компьютерной мыши

Вручена премия за изобретение компьютерной мыши. Её получил американский изобретатель, основатель исследовательской лаборатории и автор множества компьютерных проектов Дуглас Энгельбарт.

14.

На следующий день 4-й роте приказали готовиться к марш-броску. Каждому бойцу выдали подсумок с противогазом и вещмешок. В него надлежало положить котелок, флягу, миску, ложку и кружку. Туда же полагалось поместить свернутую в рулон «химзащиту» – клеенчатый комбинезон.

Ночью перед марш-броском Игорю и Ярославу удалось заменить содержимое в двух вещмешках. Суровая солдатская утварь была засунута под Ленина. А оттуда в их вещмешки перекочевала аппетитная снедь.

– И Ленин такой молодой… – тихо напевал Игорь.

– Вообще, он завещал делиться, – заметил Ярослав.

– Перебьются.

После марш-броска распаренная физиономия Логвиненко довольно сияла. Еще бы! Его 4-я рота заняла первое место в общем зачете, а Леша Лукашов – в личном.

Сержант ходил вдоль строя и весело матерился, с прихлопами, чечеткой и солёно-перчёными прибаутками. Он уже видел, ощущал, осязал свой скорый дембель. На радостях всем бойцам Логвиненко предоставил свободное время вплоть до отбоя.

– С выходом из казармы! – торжественно провозгласил он тоном ведущего программы "Поле чудес".