Постепенное приближение. Хроники четвёртой власти

И в таком тотальном зоопарке вы, не самый худший представитель коммунистической системы, вы всё надеетесь тачать свой нынешний идеологический товарец по старым лекалам? Не получится, господин Триш, как бы вы не изворачивались и не приспосабливались. И как бы старательно не ломали шапку перед разными пустобрёхами – Ванечками, Витасами, Ниткиными и прочей шелухой, которой лет через пять и следа не отыщется на вашем небосклоне.

Я точно знаю, что не ошибаюсь: только сила и уверенность, только аккуратная, но недвусмысленная демонстрация отточенных клыков могут удержать наше общее предприятие на плаву. Покуда что-то ещё звякает в партийных кассах, нашему «Вечернему обозрению» ваши бывшие сотоварищи не дают загнуться. Честно сказать, не понимаю – почему… А сами-то мы так и не научились быть тем средством массовой информации, которое готовы купить не только копеечные читатели, но и богатые рекламодатели или дельцы от политики. И, конечно, те, в чьих руках бюджетные рублики. Поэтому умоляю вас: пока не поздно, не чурайтесь острых тем, отстаивайте выбранный газетой путь на всех уровнях, и не бойтесь перечить начальству. Считаются со смелыми и умелыми. Покупают принципиальных профессионалов. К счастью, у нас в редакции умельцев много, коллектив собрался сильный. Дело остаётся за решительностью и дальновидностью руководства.

А иначе скоро мы или сами потонем, или нас, как котят, потопят за ненадобностью воротилы завтрашней жизни. Так давайте вместе выгребать на нынешней быстрине – авось к благодатному берегу и пристанем. И поменьше слушайте Ниткина: его срок бесповоротно прошёл. А из прошлого он взял разве что умение сиксотничать по начальству да сталкивать ближних лбами. Будете держаться его – потеряете весь кораблик.

Извините, если в чём-то была резка и обидела вас. Но вы-то знаете, что не по злому умыслу.

Лариса умолкла. Она могла бы ещё многое сказать Тришу, но по его удивлённо вытаращенным глазам поняла, что он меньше всего ожидал такого поворота темы. Будет теперь долго всё переваривать.

Триш её мысли тут же и подтвердил:

– Знаешь, Лебедева, ты тут мне полный гомонок насовала, надо бы обдумать. Да и времени больше нэма твои россказни слушать. Иди пока работай, а я покумекаю, как быть с твоими и Сокольского нарушениями, чёрт бы вас подрал! Иди-иди, или заняться нечем?

Ларисе тоже требовалось поразмыслить над происходящим. Она, плавно покачиваясь на высоких шпильках, прошествовала к дверям. Триш проводил взглядом свою подчинённую – с восхищением мужчины и презрением уязвлённого руководителя.

***

Главному редактору действительно потребовалось некоторое время, чтобы разложить по полочкам сказанное Лебедевой. Кое в чём он был с ней согласен – например, что надо менять общий курс издания. Триш и сам об этом задумывался. Но послать к чёрту начальство, наплевать на зудение разного рода пресс-служб – это уж слишком! Не так он воспитан, чтобы кусать руку дающую. Вот и она говорит: не так… А как надо? Как совместить впитанную с молоком матери почтительность к вышестоящим с этой… как она сказала… продажной ценностью, кажется?

Борису Ильичу не нужно было долго объяснять, сколь замечательно, когда газету активно покупают. На разных внутренних совещаниях и планёрках он и сам без конца теребил отдел распространения по поводу реализованных тиражей. Кстати, номера с жареными статейками Лебедевой заметно поднимали объёмы продаж. Надо запросить сводку за те числа, когда прошли эти её грёбаные Кротовы…

Но мысль о том, что их «Обоз», не шатко, не валко телепающийся на газетном рынке города, может быть привлекателен и для более крупных ловцов, показалась Тришу неожиданно заманчивой. Скоро выборы в городской совет, дельцы крупного и мелкого разлива будут биться за депутатство, не жалея денег. Вот тут бы и подсуетиться, и пристроиться к пиару пары-тройки кандидатов побогаче… Да только кто к нему, Боре Тришу, пойдёт, зная, что им засранец Витас вертит, как хочет?.. Опять Лебедева права!

Борис Ильич горестно вздохнул. Нынче предвыборный пиар – дело непотребное. Недаром его называют чёрным. Другие газеты и газетки на своих страницах такое про будущих народных избранников изрыгают, что глаза бы не смотрели. Вот в советские годы…

Ох, Лебедева, ох, оторва! Даже тем ткнула, что давно канули его благословенные времена. Надо жить днём сегодняшним. А сегодня требуется, глаза зажмурив, писать так и о таком, что прежде было верхом неприличия. Вот он всё начальничкам разным в рот заглядывает, по привычке без их «добро!» шагу ступить не решается, и людям своим – вроде той же Лариски! – не даёт. А редактора, что помоложе да понаглее, так не гнутся. Печатают у себя без оглядки всё, что находят нужным. И сам чёрт им не указ. Они, небось, за отполосканное бельё какого-то Крота комплексовать не стали бы.

Господи, голова кругом!

Триш позвонил Ниночке, чтобы принесла каких-нибудь таблеток от мигрени. Однако спазмолитики хотя и притупили боль, но мысли не отпугнули. Он опять задумался о том, что произошло в его отсутствие.

…А самовольничанья он никому спускать не намерен, даже Лариске с Андрюхой! Если им сейчас всё сойдёт с рук, значит, и другие возомнят, что всем всё можно. Что это за редакция будет, если в ней всяк сам себе велосипед? Нет, дисциплина, она во все времена касается каждого – при совках ли, при господах. Надо с Ниткиным посоветоваться, какие египетские казни этим отступникам придумать.

Нет, пожалуй, Ниткина на фиг, Лебедева и здесь зрит в корень. Кто просил Натаныча соваться со своим дурацким письмом? Он что – редактором тут заделался, чтобы так паниковать? Лизетта, и та промолчала, а этот забился в истерике. И прокуратура-то у него на ушах стояла, и мэрия телефоны обрывала. И Лебедева на справедливое замечание САМОГО Ниткина вообще чуть ли не кулаками выставила. Триш представил, как жалкий тщедушный Володька кубарем вылетает из Ларкиного кабинета. Лебедева мала-мала, а рука, наверное, тяжела!

А всё-таки – что же с ней делать? Так же, как несколько недель назад, Триш вдруг ощутил огромное желание навсегда распрощаться с Ларисой. Умная она и хваткая, с этим не поспоришь, но чаще всего как раз такие начальству и поперёк горла. Вот сейчас, например, получается, что она его, как пацана, в его же дерьмо ткнула носом. Это он, многое повидавший на своём веку и куда лучше какой-то девчонки знающий жизнь, должен был вещать о разных там инициативах и перспективах, рисовать подчинённым курс, которым полетит вперёд их «Обоз». А получилось, что заслуженный главред выслушивал от какой-то нахалки едва ли не нотации и грубости. И самое обидное – справедливые… Кто на его месте такую непочтительность стерпит? Он же какой никакой, а всё ж руководитель. Никакой, если её послушать…

Триш нервно зашагал по кабинету. Сейчас всё складывалось так, что он имел достаточные формальные основания распрощаться с лучшим корреспондентом города. Да и сама она намекнула, что, если контакта не получится, готова положить заявление.

Но уволить Ларису Лебедеву за служебное несоответствие? Кто поверит в это после серии её необычных смелых работ! Над ним же, старым дураком, и будут на всех углах смеяться. А хуже того – станут пальцем тыкать: мол, зажимает творческий поиск, сводит счёты с неординарными сотрудниками. В наше время это не в почёте, да и ему лично прослыть держимордой накануне избирательной компании совсем ни к чему.

Пометавшись так ещё некоторое время, Триш принял обычное своё решение: вершить судьбы сотрудников коллегиально. Он нажал кнопочку и велел Ниночке быстренько собрать у себя Вешкину, Сокольского и Ниткина. Те же и оне же…

Глава 13

Время, казалось, застыло. Сколько Лариса ни поглядывала на циферблат, там почему-то вместо часовой стрелки лениво ворочалась секундная. Совещанию не было конца. Что можно так долго обсуждать? Триш ведь сам сказал, что вопрос теперь – в скореньком принятии репрессивных мер против неё и Андрея. А они сидят и сидят…

Она и предполагать не могла, какие страсти накалялись и кипели за дверями редакторского кабинета.

Начал Ниткин. На правах правдоруба, первым закричавшего «Горим!», он озвучил текст своего злополучного письма. Потом долго и нудно распространялся на тему трудовой и исполнительской дисциплины, почитания руководства, ответственности за инициативу и т.п., и т.д. Триш едва не заснул, слушая эту тягомотину. Он уже не раз вспомнил слова Лебедевой о том, как устарел этот ещё относительно молодой человек.

Первой не выдержала Лизетта:

– Ниткин, ты в прессе сто лет отираешься. Когда уже научишься выражаться коротко и ясно? Я лично из твоих соплей ничего не уразумела.

Борис Ильич поддержал ответсека:

– Говорите конкретно! Чего заслуживают сотрудники, допустившие нарушение?

– Сиречь, кого, за что, и как высечь! – опять подсказала Вешкина.

Нитки встал, вытянулся во фрунт, набрал в лёгкие воздуха, и выкрикнул надтреснутым фальцетом так, что звякнули стаканы на подоконнике:

– Считаю, что к Сокольскому следует применить дисциплинарные меры воздействия, а Лебедеву… – Ниткин малость притормозил: видимо, сам испугался своей смелости, – а Лебедеву и уволить не жалко!

– А то как же! Потом ты, политический наш, вместо неё жареное печь будешь? – язвительно промолвила Лизетта.

– Что вы всё её защищаете, Лизетта – пардон! – Елизавета Григорьевна! На одной Лариске, что ли, городская журналистика клином сошлась? Позовём….да хоть того же Жору Вензеля позовём. Он не прочь с нами посотрудничать. Это вам не Ларочка, а конкретный мужик; его всегда урезонить можно. Да и слог, и темы у Жоры ещё покруче Лебедевских будут,– отрекомендовал приятеля Ниткин.

– …и станем писать-читать про бордели и бомжиков. Жора-то твой всё больше по таким темам ходОк. А с достоверностью его источников, о которой уже легенды слагают, быстро разоримся на судах да на адвокатах! – зло вставил Сокольский. – А может, ты, Натаныч, весь сыр-бор с доносом специально подстроил, чтобы пригреть в «Обозе» своего закадычного собутыльника? Борис Ильич, вы бы разобрались сначала, у кого какая корысть в том, чтобы пустяшное дело раздувать!

– Ну, о твоей-то корысти вся редакция давно трезвонит – ядовито ухмыльнулся Ниткин. – Всем известно, как ты к Ларочке клинья бьешь. Или, скажешь, не у тебя в креслице она чайки-коньяки распивает, на ручках виснет и домой к себе зазывает?

Пока ошарашенный Андрей соображал, как следует реагировать на этот подленький удар ниже пояса, торжествующий Володька продолжил крыть тузами:

– Борис Ильич, не хотел старого ворошить, да без него никак. А знаете ли вы, что по молодости наш Сокольский слетел с редакторов «Прибориста» из-за Ларочки?

Триш заморгал глазами, а Сокольский громко рыкнул, как разъярённый зверь. От возмущения он не смог и слова вымолвить. Только глотал воздух, перхал и вытирал выступившие от кашля слёзы. Потом стал медленно грозно подниматься и разворачиваться в сторону Ниткина. Триш смотрел на эту стычку, как директор цирка на драку хищников во время представления. Он понимал, что срочно необходимо что-то предпринять, но не мог сообразить, что именно. Лизетта беззвучно хохотала, прикрыв рот ладошкой. Ещё мгновение, и здоровенный накачанный кулак Андрея Романовича готов был опуститься на лысину Владимира Натановича. Тот даже приготовился к обрушению, со страху прикрыв макушку руками.

Атмосферу разрядила Смешляева, которая без стука заглянула в кабинет. Увидев мизансцену с близким мордобоем, она испуганно ойкнула и тут же исчезла. Но этого неожиданного вторжения хватило, чтобы Сокольский остыл и в изнеможении рухнул на свой стул. Как когда-то, он и сейчас считал ниже своего достоинства опровергать враньё этого ничтожного человечка. Жаль только, что теперь все будут думать, будто у главного мужики чуть не подрались!

– Господин Сокольский, это правда, что у нас в редакции завелись некие романчики? – голос Триша стал подозрительным и брезгливым. Все знали, каким ярым противником служебных адюльтеров он был.

– Да кого вы слушаете, Борис Ильич! – реплика Андрея то ли от пережитой вспышки гнева, то ли от застрявшего хрипа казалась не слишком убедительной. Триш нахмурился ещё сильнее, так и не придумав, как утихомирить своих не на шутку разошедшихся львов. Конец препирательствам положил жёсткий и властный голос Лизетты:

– Эй, петухи! Чего раздухарились!

От этого окрика ссорящиеся разом присмирели: все знали, как Вешкина умеет ставить на место любых потерявших чувство меры граждан.

– Ты, Ниткин, тоже не прочь бы за Лебедевским хвостом побегать, да не про тебя он. Не знаю, что там болтают про Сокольского, сама ничего такого не слыхивала и не замечала. А вот Ларисиного бой-френда вся редакция как тебя видела, и припала на коленки от этой картины. Куда вам до него!

Все трое мужчин выкатили глаза. Лебедева слыла бабой неприступной: живет одна, сына тянет, большею частью пропадает на работе, сердечных дружков не афиширует. На фоне Вешкинской новости померкла даже тема Ларисиного увольнения и наказания Андрея.

Но Триш – на то он и начальник – всё-таки вернул совещание в нужное русло:

– Довольно тут сплетни муссировать! – рявкнул так, что все вжались в стулья. – Каждый сейчас пусть встанет и внятно, наконец, скажет, что предлагает в отношении провинившихся.

– Сокольскому выговор, Лебедеву выгнать! Иначе нас ни прокуратура, ни мэрия не поймут, – встал на своём Ниткин.

– Сокольскому благодарность, что нашёл, как правильно подать сложный материал, и вовремя его поставил. И тиражи выросли, и популярность газеты. Лебедевой тоже благодарность за отличную работу, и премию. Горланова и Курилова – к шутам собачьим! – мнение Вешкиной смахивало на издёвку. Триш, возможно, так бы и воспринял его, не знай он Лизетту.

– Про себя не говорю – не мой вопрос, – поднялся окончательно взявший себя в руки Романыч. – Ларисе благодарности не нужно: согласен, гусей дразнить не будем. Но уж если она так мешает руководству в корреспондентской службе, временно переведите её в рекламный отдел. Там хорошие текстовики всегда нарасхват. И вы, гениальные наши, отдохнёте от настоящей журналистики, и она на лёгком труде – от ваших придирок. Но для «Обоза» терять такой кадр неразумно и даже преступно. Потом сами же локотки искусаете.

На этом редакционный совет закончился. Уставший от напряжённого обсуждения Триш отпустил всех, сказав напоследок, что всё услышал, а своё окончательное решение объявит позже.

Распалённая и злая верхушка «Вечернего обозрения» вышла от главреда, когда обеденное время давно миновало. Участникам паскудного судилища пришлось по очереди наведываться к Таньке в кабинет-буфет, чтобы не помереть с голоду.

***

На столе у Сокольского громоздится коробка с его личным имуществом. В основном это исписанные блокноты и еженедельники, кое-какая канцелярия, несколько книг. Сбоку демонстративно высовывается бутылка гостевого горячительного. Для почти десятилетней работы в «Обозе» – немного. Прощается с газетой Андрюха… Он уже и заявление об уходе у главного завизировал, и с Аликом договорился, чтобы на редакционной колымаге доставить этот скарб к себе домой.

Вскоре после разборок у Триша Ниночка вывесила на стене в коридоре приказ. Давно гудящий коллектив сбежался поохать над извечным начальническим произволом. Большинство сокрушалось несправедливостью по отношению ко всеми обожаемому Сокольскому. Мало того, что выговор вкатили, так ещё и премия тю-тю! А всё из-за дуры Лариски, которой вечно неймётся, пока не протолкнёт в номер своё «ФЭ». И приспичило же ей без Триша подсовывать эти писульки Романычу! Вот пусть теперь шедевры ваяет в рекламе для Ольги Ивановны! В «Обозе» хоть спокойнее станет.

С лёгкой руки Ниткина почти все считали Лебедеву главной фигурой, мутящей редакционное болото.

А она в это время с мокрыми глазами притулилась в Андрюхином кресле. Сегодня в ней нет обычной тигриной царственности, вид жалкий и робкий. И расставание получается горестным. Она даже завидует Сокольскому, хотя чувствует, что очень виновата в том, что происходит. Кто подбил Романыча поставить в номер Крота? Она, поганка. Знала ведь, что идёт по острому лезвию. Так зачем и его за собой тянула? Ну кто, кто такие ей эта Елена Кротова с её безмозглыми дочками? Какое дело лично ей и до самого Крота? Как-нибудь прожила бы и без этой публикации. Так нет! Как почуяла, что дело всё же может выгореть, так будто осатанела. Прямо какой-то идиотский праведный зуд одолел, пить-есть не могла, пока не увидела в газете свои измышления!

И теперь вот Андрей уходит, деликатно притворив редакционную дверь, а она остаётся. Позорно остаётся, покоряясь обстоятельствам. Остаётся, потому что эта газетёнка есть её единственное место работы и источник прокорма. Уйди она, и сына содержать будет не на что. Триш, подписывая свой иезуитский приказ, наверняка держал в уме и это. Лупцуя, привязывал к стулу, так сказать…

Конечно, Андрей мог бы не гнать лошадей. В конце концов, выговор, и даже лишение премии – всего-то одной малюсенькой кучки денежек – можно перетерпеть. Триш не зверь, с сотрудников крупную стружку снимает не часто. Сегодня лишил премии – завтра засовестится и новую, ещё жирнее, выпишет. Она вообще не помнит, чтобы главред когда-либо наказывал своего зама. Андрюха для него каменная стена, и Триш всегда любовно протирал эту стену мягкой тряпочкой. Что на него нашло, что они там на этом своём совещании друг другу наговорили? Танька, которую как раз в это время чёрт занёс в кабинет, божится, что Сокольский своими кувалдами намахивался на Ниткина. Может, в этом причина? Андрей ей ничего не говорит, только невесело отшучивается: мол, Смешляевой с последней чарки что-то не то привиделось. И вообще ты, Лорик, не дрейфь прорвёмся! На наш век пасквильных газетёнок хватит!

Лариса думает свою думу, а Андрей Романович, глядя на её удручённое личико – свою. Вот был бы потвёрже, послал бы её с этим Кротом подальше, – и не лила бы сейчас слёзы хорошая красивая женщина. Зачем вообще она в эту драчку затесалась?

Кстати о женщине: что за друг сердечный у неё образовался? Они приятельствовали уже так долго, что Сокольский сделался для Лебедевой кем-то вроде подружки. Лорик иногда даже посвящала его в свои амурные приключения. Но ни о каких новых сногсшибательных бой-френдах ему не сообщала. Давно, ещё зимой, как-то обмолвилась о неком бизнесмене из знакомцев Ниловой, с которым вроде всё да, а вроде и нет. Но о вновь обретённых кавалерах он ничего не знал. Что там за чел такой, взбаламутивший всю редакцию?

А что уходит он, так то всё к лучшему. Ему давно уже обрыдла газетная суета, давно хочется засесть в тиши за серьёзную писанину. Нынешний сволочной эпизод – это лишь повод исполнить окончательно созревшее решение. Пойдёт в городское отделение Союза журналистов, место там давно его ждёт. Денег поменьше, зато свобода, время, простор для мыслей…

– Ну, Лорик, не грусти! Я же не умираю. Мы с тобой ещё встретимся, ещё повоюем!

Лариса, изобразив улыбку, подняла на него глаза. Он-то не умирает, а вот она…

– Я, наверно, вот что должен сказать: это по моему настоянию тебя в рекламу сослали. Да-да!

Она аж вскинулась, недоверчиво заглядывая в лицо друга: и ты, Брут-Андрюха? Тот успокаивающее пояснил:

– Замоталась ты поднимать на своих нервах такие большие и гадостные темы, как Крот, или художества ОБЭПа твоего. Видно ведь, что вот-вот надорвёшься. Поэтому тебе сейчас полезно будет переключиться на более спокойный ритм. А рекламе хорошие авторы ещё как нужны, это я тебе как бывший заместитель главреда говорю. Ты мой девиз помнишь? Готов повторить напоследок. Профессиональному журналисту нет разницы, о чём писать – о последнем забулдыге или о завтрашнем космонавте. Главное – чтобы написано было интересно и без ляпов. Лишь бы пипл хавал. Качественно, одним словом. Вот станешь лучшим копирайтером страны, и будешь ещё меня за своевременный пинок благодарить!

– Андрюша, я и сейчас тебе за всё благодарна. Если бы выгнали, а не перевели в рекламу, мне вообще были бы вилы. Сам знаешь: я ведь нищая никудышная мать-одиночка.

Она помедлила и тихо спросила:

– Девчонки по редакции носят, будто у тебя с Ниткиным дело едва до драки не дошло?

– И что с того?

– Спасибо, что опять за меня вступился.

– С чего ты взяла, что за тебя? – деланно удивился Сокольский. Но Лариса будто не слышала последнего вопроса:

– Не знаю, будут ли у меня ещё такие друзья, как ты. До лучших времён, Андрей!

Она вовремя выбежала из кабинета: на улице призывно сигналил автомобиль Алика.

***

Борис Ильич очень быстро понял, что глупо погорячился, отпустив своего зама: уже на следующее утро весь редакционный механизм встал колом. Секретариат у Вешкиной трещал от материалов, которые прокисали без редакторской читки. Некому было доводить до кондиции и свёрстанные полосы. Корреспонденты нагнетали ажиотаж, то и дело дёргая Лизетту по поводу своих статей или репортажей. От этих нескончаемых вопросов разрывался телефон, беспрестанно хлопали двери, пропуская в их тесную комнату обеспокоенных сотрудников. Похожая обстановка царила и в корректорской, и у верстальщиков, и в рекламе. Редакция начинала смахивать на дурдом!

Елизавета Григорьевна, пытаясь навести хоть какое-то подобие порядка, гоняла особо настырных, и самостоятельно читала самые горячие корреспонденции и информушки. Однако она отчётливее всех понимала, что если в ближайшее время не посадить кого-нибудь на место Сокольского, уже текущий номер окажется под угрозой срыва.

С этой-то бедой Лизетта и отправилась к Тришу, зло открыв ногой дверь его кабинета.

Выяснилось, что Борис Ильич также по мере сил борется с навалившимися проблемами. Стол его гнулся под распечатками материалов, которые он лихорадочно черкал красной шариковой ручкой. В отличие от бывшего зама, читать и править тексты прямо на компьютере главный не умел. Он так до конца и не освоил современную технику газетного производства, не подружился в должной степени с компом. И вообще имел диагональное представление о редактуре в любой, а не только в электронной форме. Поэтому назвать правкой его пометки можно было с большой натяжкой. До сих пор редакторскую часть процесса с блеском выполнял трудяга Романыч. На долю же Триша оставались лишь почётный итоговый просмотр и подпись в печать свёрстанных и окончательно вычитанных полос.

А теперь на его плечи, не знавшие сумасшедших газетных нагрузок, свалились незнакомые, тяжёлые и по-настоящему ответственные обязанности. И Триш уже начинал физически задыхаться под ними.

Словом, съехавшая с привычных рельс действительность быстро показала Борису Ильичу, что он сильно и непростительно лоханулся, отпустив Андрея. И нужно сделать всё возможное для его возвращения. Поэтому он ещё с утра раз за разом начал терзать домашний телефон Сокольского. Наконец, Романыч ответил сонным голосом. Но, к немалой оторопи Триша, разговора не вышло. Вчерашний зам не соглашался вернуться даже на более выгодных и очень соблазнительных условиях.

– Видишь ли, Боря, я, в отличие от твоего присного Ниткина, исповедую некоторые твёрдые принципы. Один из них такой: «Уходя – уходи». Я, как ты помнишь, ушёл. Стало быть, придётся поработать без меня.

– Может, хотя бы посоветуешь, кого из наших посадить на твоё место? Пока не подберу нового зама? – потеряно и почти безнадёжно спросил Триш.

– Посоветовать? Это можно – неожиданно Андрей выказал благосклонность. – Сначала поговори с Вешкиной – а вдруг? Если обломится, можно попробовать Толю Косицина. Он парень грамотный, работает давно, и свою экономику хорошо знает. Его Вешкина натаскает, и не исключаю, что дело пойдёт. Но лично я не вижу человека, более подходящего, чем растоптанная тобою Лебедева. Лариса не только лучший в городе корреспондент – она может оказаться и лучшим редактором. Если в позу не встанешь, то, глядишь, и сработаетесь. Только Ниткина гони, пока не поздно. Эта язва способна порушить всё ваше дело…

Вежливо и отстранённо распрощавшись, Сокольский повесил трубку, оставив Триша обтекать после ушата неожиданных советов.

Лебедева? Опять Лебедева! Ну уж нет! Если Лариска с корреспондентской жёрдочки так его макнула, то в редакторском кресле от неё и вовсе можно ждать чего угодно! Прав, наверное, Ниткин: очень уж запал на неё Андрюха, если после всего старается приподнять эту стерву, да ещё и подсунуть ему.

Борис Ильич вызвал к себе Анатолия Косицины. Но как только «главный по экономике» заискивающей робкой трусцой подбежал к его столу, желание заводить серьёзный разговор пропало. Ничего не объясняя, Триш отправил его восвояси. Какой из Толи зам, если он собственной тени пугается? А с нашими ребятами нужны крепкие вожжи. У Косицина таких не было и никогда не появится. Слаб человек, хотя и честен, и писарчук отменный.

Тут очень кстати, как разъярённая ведьма на помеле, влетела к главреду Елизавета Григорьевна, собираясь задать свои перчёные вопросики. Но, глянув в перевернутое лицо Триша, сразу оценила обстановку: