Евангелие от Агасфера

Вернулся из участка, приехал в Питер напуганный, продолжил привычную жизнь, зарекшись не влезать более ни в какие политические дрязги и сторонясь прежней компании. Но вот уже в марте 2013-го вдруг сажают одного из его подельников по Болотному прошлому, затем, через месяц – другого, а в июне ему и самому приходит повестка явиться в суд свидетелем. Семейный совет, звонок старинному другу – еще одному однокурснику – в Прагу, где тот уже лет семь как раскрутил фирму по производству лазерной медицинской техники и не раз зазывал Фёдора жить и работать в Чехию. Друг обрадовался и обещал всяческое содействие, устройство в фирму и даже материальную поддержку на первое время. Наташка возликовала – сын как раз закончил школу с отличием – вот теперь будет где получить европейское образование, да и сама она видела себя в кругу сливок русской диаспоры в Праге, покоряющей сердца, взоры и прочие члены души и тела разных там панов (в ее фантазии не просто панов, а таки «приапов») Збышеков и Кржемилеков. Голосование оказалось быстрым и единодушным, набрав, аккурат, аки партия «Единая Россия» 136% голосов присутствовавших, а посему, недолго думая, за две недели порешив со всеми формальностями и не дожидаясь суда, на который герой-горемыка был вызван свидетелем (дабы, чего доброго, еще подписку о невыезде не взяли), с четырьмя чемоданами вылетели в Европу.

Первые месяцы жизни в городе, поражающем глаз пестроцветием домов под крышами из красной черепицы, где чуть ли не на каждом углу висели опознавательные знаки, свидетельствующие, согласно легендам, о том, что там происходили алхимические превращения, опьянили Фёдора Михалыча, пробудив в нем надежду на чудесную трансмутацию и его неуклюжей судьбы. И дело даже не в том, что при помощи друга удалось быстро уладить все бытовые вопросы, получить вид на жительство, устроиться в фирму, и даже не в том, что случилось ускользнуть от российского правосудия, что само по себе могло способствовать некоторой эйфории. Нет, Прага очаровала атмосферой той тайны, которая манила когда-то в детстве и, казалось, уже была полностью забыта.

В выходные и после работы он часами гулял по улочкам и площадям Пражского Града, забредая в удивительные по великолепию и мистической ауре места, где редко ступала нога туриста-зеваки, причащаясь с наслаждением к таинственной мистерии города, в котором жили и творили самые загадочные персонажи Средневековья и Возрождения. Похоже на первую любовь, которая ослепляет лишь единожды. Все дальнейшие попытки отыскать объект вдохновения – это тщетная надежда на туманный отголосок того первого чувства – вспышки сладостного сумасшествия. Вторая, третья и последующие – уже не то, они сначала слегка окрыляют и может даже показаться, что чудное мгновение действительно случилось вновь. Но очень скоро наваливается вялая апатия. Та же усталость от домогательств чрезмерно чувственной жены, монотонный ритм рутинных обязанностей на работе, и даже прогулки по казавшемуся еще недавно воплощением волшебства городу перестали приносить прежнее вдохновение. Сдулся Федя, сдулся голубчик, подтверждая чей-то затертый до дыр афоризм, гласящий, что куда бы ты ни приехал, от себя-то, как ни крути, не убежишь… И вот этого одержимца чаяниями о самоубийстве он привез в своем дряхлеющем физическом теле в Вильнюс. Двинуть кони волевым усилием перешагнув через инстинкт самосохранения, не представлялось возможным по причине трусости и слабохарактерности, но по сути своей самоубийство, тем не менее, ежедневно совершалось – отсечением себя от Жизни при жизни.

Впрочем, вряд ли среди тех, кто провел свою юность и молодость в России, найдётся много людей, которые в тайниках души своей не желали бы собственной смерти. Это желание, эта тайная страсть проявляется, как правило, неявно. Ненависть к жизни до поры нейтрализуется разного рода надеждами. Рано или поздно человек убеждается, что надежды его эфемерны, и вот тогда обнажается омерзительное внутреннее опустошение. Некоторые, особенно чувствующие эту поглощающую пустоту, пытаются оттянуть надвигающийся конец собственного погибающего Я. И бросаются человеки на поиски мистических доктрин, взыскуя бога. Бога в себе, бога вне себя, бога в стихах и в инстинктах, в дофамине или адреналине, в эстетике природных или городских пейзажей, эстетике прекрасного и эстетике безобразного. И, конечно же, в прекрасных незнакомках – нет, не в накрашенных профурсетках, а в тех, чей блуждающий взгляд, кажущийся невероятным воплощением почти детской наивной невинности и, одновременно, обжигающего сладострастия, – остановившийся на мгновение на тебе, вдруг воскрешает из забвения образ, являвшийся иногда в сладчайших снах о чем-то неохватно большем, чем вся эта земная круговерть. Увы, тех, кто набирается решимости и бросается вослед обладательнице подобного манящего взора, ждет если не мгновенное, то крайне скорое разочарование. Мираж рассеивается, и ты вновь впадаешь в беспросветность бытия-к-смерти – если верить отставному майору Бирюкову – к той Единственной, чья божественная Улыбка не обманывает… Единственной ли? Прав ли Димка Бирюков, утверждавший сие как неоспоримую аксиому? Не-е, надежда на невозможное чудо повстречать-таки этот взор наяву где-то тлеет, удерживая тебя в суперпозиции существа полуживого и полумертвого разом, аки кот Шредингера. Так что обнаружить себя целиком живым может только этот столь желанный и столь же невозможный взор…

Покуда автора занесло в очередной философический пассаж, герой наш достиг поворота на улицу Пилимо, откуда виднелся уже узкий кривой переулок, ведущий к искомому ресторанчику. Отвлекшись от раздумий, псевдо-самурай собрался было пересечь улицу. Машин на дороге не было – можно смело переходить.

Взоры его оторвались от внутренних экзистенциальных картин и скользнули вдоль улицы. Прямо посередине проезжей части – женщина неопределенного возраста и весьма странного вида. Слегка заплетающимся шагом, что могло свидетельствовать о некоторой степени опьянения – да и початая наполовину бутылка вина в висящей руке тому подтверждение, – босая, в коротком черном платьице, она медленно двигалась посреди дороги, не обращая ни малейшего внимания на нескольких глазеющих вослед ей зевак, в число коих попал и Фёдор. Человека, пожившего в Европе даже немного времени, трудно удивить диковинными людьми – бомжами, попрошайками, затейниками – зарабатывающими на хлеб насущный кто необычным внешним видом, кто разнообразными фокусами, так что, бросив взгляд в сторону пьяненькой босячки, можно было двинуться дальше. Но, черт побери, Фёдор Михайлович никак не мог оторвать от нее внимание, да что там внимание – с удивлением он обнаружил, что ноги вот уже минуту несут его вослед за ней, вместо того чтобы перейти улицу и продолжать унылое течение в сторону ресторана.

– Что происходит? Отчего я так взволнован и… даже возбуждён? Эта потаскушка мне нравится? Бр-р-р… спаси и сохрани! Она, скорее омерзительна! Зачем я иду за нею, куда, на что надеюсь? Был бы я человеком спившимся и сбомжевавшимся – да, я бы, вероятно и последовал за такой особой, дабы предаться грубым и быстрым утехам в подъезде. От нее положительно распространяются какие-то флюиды странной сексуальности, какой-то особенно пряной и перченой, как… скажем селёдка с «дымком», вызывающая иногда желание ее откушать, смешанное с брезгливостью. Боже, о чем я? Зачем не могу остановиться? Ведь не всерьез же я, человек интеллигентный, да и вообще привыкший плеваться вослед пьяным уличным женщинам, хочу завязать с ней интрижку? Бред!!! Эти взлохмаченные мокрые волосы, грязные слегка полноватые ноги… Может быть, мне просто интересно узнать – куда направляется это падшее создание, где оно может обитать, с кем общаться?

Мысли, чувства и движения тела оказались абсолютно не согласованы меж собой. Однако несколько успокоив себя предположением, что он движим обыкновенным любопытством, которому иногда полезно дать волю, хотя бы ради отвлечения от мрачных дум, и напрочь игнорируя то, что при простом любопытстве сердце не колотится так быстро и гулко, наш герой решил позволить-таки себе преследовать даму. Немного пройти за ней и поглядеть, далеко ли она – босая и почти не одетая для дождливой октябрьской промозглости – сможет добраться… Женщина меж тем ступив уже на тротуар, обернулась и обратила на Дядю Фёдора беглый взгляд, как будто почувствовав на себе его столь пристальное внимание. Затем направилась все той же, слегка заплетающейся походкой, в сторону подворотни. Взор её практически ничего не выражал, разве что легкий оттенок того презрительного безразличия, какой бывает у нищих в момент, когда очередной откормленный господин бросает монетку в лежащую рядом шляпу или коробку. Волна стыда, брезгливости, оторопи и, вместе с тем, совершенно непостижимого жгучего желания окатила Фёдора Михалыча с невероятной силой при сей коротенькой встрече с глазами незнакомки. Намокшие русые волосы, не доходящие до плеч, слегка припухшее лицо, чуть вздернутый нос, возраст неопределенный, может быть и тридцать, и сорок пять, но… Очи, ее лавандово-синие очи, несмотря на легкий оттенок презрительного безразличия, окончательно лишили нашего героя рассудка. Подобные состояния, когда разум мутится под воздействием противоречивых и даже совершено несовместимых чувств и желаний, он, бывало, испытывал и раньше, но всякий раз цепкая хватка природной робости, напитанной к тому же еще воспитанием и образом жизни, брала верх и возвращала в рамки. Сейчас же Фёдор, похоже, хотя и ненадолго, вырвался-таки за их пределы, устремляясь навстречу чему-то вакхическому, не укладывающемуся ни в какие объяснения, ни в привычное поведение, ни в самою его картину мира, где до сей поры чему-то подобному и вовсе не было уготовлено места.

Ускорив шаг, преследователь успевает заметить подъезд, в котором исчезает женщина. Совершенно не узнавая себя, он бегом взлетает на четвертый этаж и, одновременно с надеждой и ужасом, обнаруживает приоткрытую дверь. Минуту или две стоит он, совершенно очумевший, в преддверии Неведомого. Пространство пульсирует и плывет. Явь это или сон, где шестнадцатилетний Федя заворожено глядит на калитку, ведущую в общежитие швейного училища, за которой уже скрылись трое более смелых его товарищей в надежде на обещанные поцелуи. Он же тогда войти так и не осмелился. Выйдя из оцепенения, Фёдор Михайлович резко распахивает дверь…

Думаю, надеюсь, молюсь, что через пару лет, пройдя и переживя всю чехарду, которая выпадет ему на долю, Фёдор поймёт, что в этот момент свершилось, может быть, главное во всей его жизни. Он забыл себя и последовал за зовом судьбы…

Глава 2

«Мы вкус находим только в сене

И отдыхаем средь забот,

Смеёмся мы лишь от мучений,

И цену деньгам знает мот.

Кто любит солнце? Только крот.

Лишь праведник глядит лукаво,

Красоткам нравится урод,

И лишь влюблённый мыслит здраво.

Лентяй один не знает лени,

На помощь только враг придёт,

И постоянство лишь в измене.

Кто крепко спит, тот стережёт,

Дурак нам истину несёт,

Труды для нас – одна забава,

Всего на свете горше мёд,

И лишь влюблённый мыслит здраво».

Франсуа Вийон, «Баллада истин наизнанку»

– Таким образом мы и приходим к простому выводу, что в начале было слово, – крепко сложенный, сухощавый мужчина, коему можно было дать и чуть больше шестидесяти, и все восемьдесят, замолчал, – и воцарилась небольшая пауза.

– Душа моя! Десять лет жизни за тебя отдам, но ты говоришь совершеннейшую банальность! Я бесконечно ценю твой опыт, сейчас же, извини, никак не могу проникнуться, к чему ты сие изрек. Проповедовать собравшимся здесь стих первый из Евангелия от Иоанна, согласись, драгоценнейший, не комильфо. Тысяча извинений, вероятно я не постигаю глубины твоей метафоры, тогда изволь изъясниться полнее!, – эта театральная реплика, произнесена была густым баритоном в лучших традициях мелодекламации и уснащена широкими вальяжными жестами обаятельным человеком лет пятидесяти пяти, с густыми седыми усами и взлохмаченной шевелюрой, сидевшим по левую руку от упомянутого выше лысоватого пожилого господина – обладателя ясного, умного и глубокого взора.

– Какая-то нелепость, – пронеслось в голове Фёдора Михалыча, застывшего в дверях. На него, маячившего там с вытаращенными глазами, никто, казалось, не обращал внимания.

Женщина, привлекшая Федю сюда, стояла чуть поодаль от стола, на котором громоздились полупустые бутылки от красного вина и простые граненные стаканы. Помещение выглядело весьма необычно. Судя по всему, это была многокомнатная квартира, но совершенно нежилая. Наш герой, слегка успокоившись, принялся осматривать компанию, в которой он очутился и, по ходу фокусировки зрения, всё более убеждался в том, что все присутствующие здесь – те еще черти верёвочные, да и сама квартирка как-то по-булгаковски нехороша. Одна открытая дверь, возле которой как раз стояла босоногая, вела в смежную комнату, начисто лишенную мебели. Там возле окна виднелась обшарпанная батарея. Со стен, куда не глянь, сыпалась штукатурка. Над столом, вкруг которого расселась шайка гротесковых персонажей, болталась лампочка весьма веселого нрава. То и дело подмигивая, она погружала всю квартиру в таинственный полумрак.

Те, что сидели за столом, несмотря на гротесковость, смотрелись достаточно презентабельно по сравнению с босячкой в коротком донельзя платьице, ради которой Фёдор сюда и ворвался. Кроме неё, упомянутого уже пожилого господина, облаченного в тёмный твидовый костюм с бабочкой и его артистичного соседа слева, присутствовало еще двое. Прямо напротив Фёдора Михалыча располагалась пожилая женщина лет шестидесяти с короткими седыми волосами. На ней красовалась изысканная тёмно-бардовая блузка, украшенная устрашающих размеров брошью. Между ней и пожилым любомудром сидел молодой человек лет тридцати пяти – сорока, с длинными волосами, собранными в хвост. Одет он был в коричневую клетчатую рубаху навыпуск и вельветовые брюки. Об его обувке, торчащей из-под стола, следует сказать отдельно: туфли из шикарной змеиной кожи были разного цвета – одна туфля черная, другая же – желтая. Впрочем, пережившего лютый стресс Федю такого рода детали уже не шокировали.

Вальяжный баритон, вступивший в велеречивые пререкания с главарем шайки, был для нашего героя узнаваем, ибо с таковым типажом ему уже однажды случалось иметь дело. Было это в далекие девяностые: один из первых совместных с молодой женой отпусков он провел в доме отдыха на Черном море – в Анапе. За одним столиком с ними трапезничал такой вот бывший артист провинциального театра, застрявший лет на десять в характерной роли Несчастливцева из пьесы Островского «Лес». Так что Фёдор Михалыч сходу прилепил к седым усам спорившего ещё и прозвище – Актёр Актёрыч.

В краткую паузу, после фразы Актёрыча, и его взор и взор пожилого господина обратились в сторону вошедшего, но не выразили ни удивления, ни замешательства. Старший молча кивнул, и жест этот обозначал, мол, присаживайся. Хвостатый малый мигом наполнил граненый стакан до краев вином и протянул гостю. Тот судорожно схватил его обеими руками и, жадно присосавшись, опустился на стул. Дальнейшего внимания он не удостоился. Старик же изрёк, обращаясь к Актёр Актёрычу:

– Ты не дал мне завершить. Да, Евангелие от Иоанна отмечено тобой весьма вовремя и остроумно, но мы копнём глубже!

Единственной, кто выделялся из этой компании, была та загадочная женщина, с которой всё и началось. Сейчас она стояла, опираясь на стену, полуприкрыв глаза и скрестив руки на груди. Украдкой поглядывая в ее сторону, Фёдор, все-таки, начал прислушиваться к продолжению разговора, который с каждой фразой увлекал его внимание все больше и больше. Следует отметить, что с того самого рокового момента, как он преследовал босоногую, его внимание как будто бы направлялось внешними силами. Редкий человек отдает себе отчет, что он не является хозяином внимания, напротив, о внимании нельзя сказать «моё» – оно само руководит человеком. Впрочем, автор немного забегает вперед.

Так вот – это самое внимание сыграло с нашим героем шокирующую и, вместе с тем, интригующую шутку. По ходу рассказа старого продувного лиходея (а сие прозвище пожилого господина явилось Феде уже при первых фразах оного), мысли заплясали буквально вприсядку, понуждая тело немедленно дать стрекоча из этого гиблого места, да вот комиссия – тело-то как раз будто приклеилось к стулу и даже онемело настолько, что стакан с недопитым вином застыл в захваченной кататоническим ступором вытянутой руке. Вскоре и мысли отодвинулись куда-то на задний план, став почти не различимыми. В таком вот натурально гипнотическом состоянии и пришлось выслушивать зловещую историю до самого конца.

– Душный август 1953-го. Вот уже третий вечер я обретаюсь в одном захолустном баре алжирского квартала Телемли. Нервы на пределе – не сегодня так завтра, судя по информации, полученной от сообщников, именно здесь появится тот, кого я должен буду отправить в мир иной. По моим сведениям, у жертвы закончились деньги, а передать ей средства к существованию может лишь один человек – однокурсник обреченного – некто Жак, по случаю и сам прибывший сюда из Парижа на каникулы к родителям.

ДЕЙСТВИЕ 2.1

Действующие лица:

Деррида1 Жак – коренастый юноша лет 20-23 с взлохмаченными густыми волосами, одет по последней моде – голубые джинсы и светлая футболка

Хейтин Жорж – примерно его ровесник, тонкие усики, волосы на пробор, одет не по сезону – тёмный костюм, помятый и пыльный

Бармен – мужчина лет 40-ка, метис с изможденным испуганным лицом, тих, вежлив, услужлив и расторопен

Пьяный матрос – итальянец средних лет

Фулканелли2 – старик

Сцена 1

Алжир, квартал Телемли, бар Le Tonneau, 8 августа 1953г, поздний вечер, полуподвальное помещение. Из патефона доносится песня «Если ты думаешь» на стихи Ж-П.Сартра в исполнении Жюльетт Греко. Духота усугубляется запахом тухлой рыбы и множеством роящихся мух. Освещение тусклое. Посетителей двое. Пьяный матрос с итальянского судна дремлет возле стойки, положив голову на стопку газет. Хейтин в напряженной позе за столиком, перед ним стакан с ромом. Рукой Хейтин постукивает по столику, но совсем не в такт музыке.

Хейтин: (обращаясь к бармену) Месье, послушайте, у вас есть что-нибудь съедобное? Круассаны, шоколад?

Бармен: (испуганно улыбаясь и разводя руками) Ничего нет, господин. Простите, господин, хозяин говорил, что завезет завтра.

(В бар спускается Деррида. Видимо он слышал диалог – направляется к столику Хейтина.)

Деррида: Сразу видно, что вы не местный. С ними нужно жестко! (Бармену) Эй ты, баран! Чтобы через десять минут здесь было четыре круассана! Хоть из-под земли достань! Потом принесешь мне кофе и абсент.

Бармен: Будет сделано, господин! (Стремительно выбегает на улицу)

Деррида: (Хейтину) Будем знакомы. Жак. (Пожимая руку) Что это у вас трясутся руки? Устали? Давно из Франции?

Хейтин: Меня зовут Жорж. Не спал, знаете ли, две ночи… В Париже был в конце мая, а здесь уже пять дней, приплыл из Барсело…

Деррида: (Перебивая) Две ночи без сна? Ну и как вам здешние девчонки?

Хейтин: (Смущенно) Вы, полагаю, неверно поняли. Я не спал по иной причине…

Деррида: Помилуйте, да как же так можно? Уже пять дней в Алжире, и до сих пор не вкусили местных красоток? Я сам уже два года как парижанин, сюда приезжаю на месяц к матери. Парижанки, конечно, хороши, не поспоришь, но готов биться об заклад, алжирские шлюшки на порядок горячее! Послушайте, давайте через часик, как спадет жара, отправимся в Сустару. Развлечься там можно очень дешево, но такого качества вы больше нигде не встретите, ручаюсь! Как раз – дождемся еще одного коллегу, и пойдем все вместе. Вы студент?

Хейтин: (Вздрагивает, но быстро берет себя в руки) Да, в Колледж де Франс на курсе у Дюмезиля.

Деррида: Ого! Два года назад я зачитывался его «Образом трикстера в европейской традиции»! А я учусь в Высшей Нормальной Школе. Вы не слышали о Мишеле Фуко? Я очарован его лекциями, а он всего лет на пять старше меня! Гений!

Хейтин: (Оживляясь) Конечно слышал. Я подрабатываю в редакции «Критики», мы часто говорим о нем.

Деррида: (Возбужденно) Так вы с самим Батаем знакомы? Потрясающе! Как же мы с вами до сих пор не встречались? Я бывал на его семинарах несколько раз и, конечно же, восхищен! Эстетика безобразного и выход за пределы человеческого…

Хейтин: Где же ваш приятель?

Деррида: Будет с минуты на минуту. Мы заболтались о студенческой жизни, но сейчас каникулы, и нас ждут веселые шлюшки на улочках Сустары.

Вбегает запыхавшийся Бармен. У него на подносе два круассана.

Бармен: Господа, пощадите, во всей округе я нашел только два.

Деррида: Каналья! Я твою рожу об асфальт размажу! Неси мне быстро кофе и абсент! (Хейтину) Круассаны для вас. Сколько я вижу, вы голодны. (Услыхав чьи-то шаги наверху) Ну, вот и Жерар.

Хейтин: (Глядя на лестницу, по которой кто-то спускается) Это не Жерар. Какой-то старик.

Сцена 2

Те же и Фулканелли

Фулканелли: (Бармену) Месье, бутылочку Бордо для троих. (Хейтину и Деррида) Молодые люди, позволите мне угостить вас?

Деррида: (Презрительно) Здесь что – свободных столиков нет? Кто вы, и что может быть между нами общего?

Фулканелли: (Монотонным завораживающим голосом, как будто, не слыша вопроса) Фальсификации и подделки стары как мир, и история, не терпящая хронологических пустот, зачастую вынуждена к ним обращаться. Но с приходом ночи подспудное тайное брожение наполняет глубокие подвалы странными вибрациями. Не находите?

Деррида: Что за чушь вы несете? Какие фальсификации и подделки?

Фулканелли: (Чуть повысив голос) Фальсификации и подделки это вы! Вы оба! Я спустился в этот подвал, почуяв смрад, но это не смрад гниющей рыбы, это смрад ваших разлагающихся душ.

Деррида: (Пытаясь возразить, но уже очень вяло) Каких душ? Середина двадцатого века…

Фулканелли: (Спокойно и мягко) Молчите! Молчите и слушайте! Просто слушайте, что я скажу вам. Я вижу ваши души. Они омерзительны: анатомированные органы, части скелета, почернелые беззубые черепа, отвратительные своей замогильной гримасой, подвешенные человеческие утробные плоды, сухие и скрюченные, выставленные напоказ несчастные крошечные тельца с пергаментным лицом и бессмысленной жалкой улыбкой. А эти круглые стеклянные золотистые глаза – глаза совы с выцветшим оперением. Страшная рептилия как бы выплывает из темноты – цепь позвонков на низких толстых лапах, тянущая вверх костистую пасть с жуткими челюстями… Вот что являют собой ваши души. Но именно омерзение и смрад, которые я ощущаю, и которые привели меня сюда – именно они вселяют в меня надежду, что вы двое, как никто другой во всем Средиземноморье готовы сейчас к Деланию. Вы ждали третьего, один, дабы облагодетельствовать его и уберечь от гибели, другой, чтобы предать его смерти. Вместо него третьим явился я. Этой ночью должна была случиться смерть. А может быть, и спасение. Или – или. Теперь же произойдет и то, и другое вместе.

К столику подбегает Бармен с подносом – на нем чашка кофе, рюмка абсента, три бокала и бутыль с вином.

Фулканелли: (Бармену) Налей полные бокалы, голубчик. (Пауза. Бармен откупоривает бутылку и наливает вино в бокалы). А теперь ступай. (Хейтину и Деррида) Поднимем бокалы и медленно, очень-очень медленно,… ощущая как прохладная жидкость тонкой струйкой… наполняет внутренности… и растворяет их в кромешной тишине… наблюдаем… просто наблюдаем… как исчезает весь видимый мир… лишь мой голос в звенящей тишине… но и он смолкает…

(Долгая пауза. Бармен также застыл за стойкой. По прошествии нескольких минут, вдруг проснувшись, начинает шевелиться Пьяный матрос)

Пьяный матрос: (Еще не полностью проснувшись – Бармену) Кто ты?

Бармен: Я…

Фулканелли: (Громко, обращаясь ко всем присутствующим) Достаточно! Не нужно других объяснений. Просто – Я. (Хейтину и Деррида) Друзья мои, что было, покуда не прозвучало слово «я»?

Хейтин: (Попытка невнятного жестикулирования) А… (Нечленораздельная речь)

Деррида: (В оцепенении) Э… (Нечленораздельная речь)

Фулканелли: В эти несколько вечных мгновений не было абсолютно ничего. Ничего, что можно было бы как-то назвать…

(Конец ДЕЙСТВИЯ 2.1.)

– Стало быть, все остались живы, и ты никого не убил? – осведомилась мадам с громадной брошью, дождавшись завершения невероятной истории.

– Увы, Наина Карловна, в тот раз – никого, – отвечал загадочный оратор.

– В тот раз?, – округлила глаза женщина.

Ее перебил Актёр Актёрыч:

– Душа моя, сколько я понял, ты тогда ни сном ни духом, что опростал бутылочку «Бордо» с последним из великих алхимиков?