Евангелие от Агасфера

Владислав Лебедько

Евангелие от Агасфера

Хорошо быть смертным…

Мне нравится быть смертным. Нравится чувствовать ужас от мысли, что я умру. Мне не нужно, чтоб за меня умер бог. Я не отдам ему эту честь, это чудо и этот страх.

Так же, как я не дам другим за меня любить, есть, спать, или всматриваться в закат. Мне не нужен спаситель, все самое интересное я хочу прожить сам. И еще…

Смерть придает жизни смысл.

У смертных нет времени на скуку.

Им некогда бегать за ненужными им людьми. Но за и вправду нужными – они побегут не откладывая.

Смертным некогда страдать ерундой.

Некогда убегать от жизни, так как времени нет. Можно так далеко убежать – в вино, игру, повседневный быт и дружбу с глупцами – что не будет времени вернуться назад.

Смерть делает нас живыми.

Смертным быть лучше, чем богом. Поэтому, я не завидую богам. Мне не надо их жертв.

Спасибо, я сам.

Предисловие

«Однажды ГПУ пришло к Эзопу

И взяло старика за жопу.

А вывод ясен:

Не надо басен!»

Николай Эрдман, «Басни»

Не буди Лихо, пока оно тихо…

Хорошая пословица, да только Лихо–то разбужено невесть сколько столетий назад, и поджидает нас с тобою, читатель, за каждым углом. Вот и скитаемся мы волею судеб, вляпываясь в истории – маленькие и не очень, веселые и печальные, комические и драматические, но чаще же вполне себе похожие на трагифарс. И, покуда в конце времен Морфей не скрепит печатями Книгу Жизни человечества, сдав ее в архив истории планеты Земля, нам Лиха не избежать. А посему, не пуститься ли нам, очертя голову, во все тяжкие и легкие, преподносимые судьбой и случаем? Ибо Игра в разгаре, крупье запустил колесо рулетки, объявил, что ставок больше нет, и черта лысого его теперь остановишь. Но! Кто сказал, что с крупье нельзя договориться? Конечно же, за плату необычную и для большинства, прямо скажем, непосильную!

Однажды, может быть две тысячи лет назад, а может быть и совсем недавно, случилось так, что Некто – возможно, какой-то исторический персонаж, который, ежели как следует поразмыслить, является по совместительству частичкой каждого из нас, таки с крупье договорился. И вот уже он странствует, аки Дурак из Марсельского Таро по городам и весям, морям и горам, странам и континентам мира внешнего и внутреннего дабы уму – разуму научиться. История сия типична или, как модно ныне говорить – архетипична, то есть, вписана золотым шрифтом Times New Roman в скрижали коллективного бессознательного, а стало быть, имеет случай явиться вдруг в жизни каждого из нас.

И действительно – поговаривают, что некий Исаак Лакедем, более известный широкой публике по сетевому аккаунту Агасфер, согласно преданию помешавший возле своего дома Иисусу передохнуть по пути на Голгофу, был проклят, а может быть благословлен Спасителем на весьма необычный сюжет – скитаться в ожидании Второго Пришествия. Не внял поначалу Исаак Лакедем сему пророчеству и, достигши почтенных лет, приготовился было встретить смертушку свою в окружении чад и домочадцев. Отнюдь втуне. И вот уже почили в бозе чада его и домочадцы, и чады чад, и их чады тоже, а он все так же жив, румян и бодр умом и телом. И в таковой же кондиции, как гласит легенда, бродит он, будоража умы прозаиков и поэтов, и в наши времена.

Легенда кратка – бродит, мол, себе и бродит, а вот ты вдумайся, читатель – ежели тебе бы случилось помотаться по свету две тысячи лет с гаком, каково бы это было? Ты и тридцати лет порой без визита к психологу не обходишься (автор не говорит уже об еженедельных завсегдатаях), клонясь под спудом тяжкого опыта познания добра и зла, а сколько бы сынов ошибок трудных довелось тебе породить, кабы сам ты явился на свет божий на заре нашей эры, застав и хвостик славной доброй античности и мрак Средневековья, и возрожденческую оттепель, и времена больших географических открытий, не говоря уже о войнах и катаклизмах, и всякой там пугачевщине, эсерах – бомбистах, путчистах и чубайсовской приватизации. И не нашлось бы на всей Земле такой муки душевной, такой боли, такой катастрофы, которые не стали бы твоим уделом. Прикинь, сколько раз бы ты по ходу всего этого перфоманса напустил в штаны, и сколько бы таких штанов сменил?

Поневоле задумаешься, способен ли кто из живущих или живших на такого рода «странствие»? Но, ежели допустить, что иисусово пророчество таки сработало, и некий бедолага, в виду решительной невозможности отдать концы, весь этот пердомонокль как-то прожил и в душе своей разместил, то – какую недюженную закалку он при этом обрел, сколькими знаниями обо всем на свете исполнился, скольким умениям обучился… Энциклопедист, на все руки, ноги, голову и другие члены тела мастер, обветрен ветрами великого множества морей, обстрелян стрелами, пулями, ракетами и лазерными лучами, заласкан невероятным количеством всевозможного рода женщин (автор умолчит о вполне вероятных нетрадиционных опытах, среди которых могли встретиться даже не только люди, но, как в одной из реплик чеховской героини «…, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси и пауки, и молчаливые рыбы, обитавшие в воде, морские звезды, и те, которых нельзя было видеть глазом…»),… словом еще тот Стреляный Воробей.

А умище! Вы только вообразите себе умище Того, кто запросто мог париться в одной бане на соседнем полке с Аврелием Августином, Плотином или гностиком Василидом, восседать одесную императора Константина на Никейском Соборе, пивать наливочки то с Саладином, то с Великим Магистром тамплиеров Жаком де Моле, брать интервью в ночь перед сожжением у Джордано Бруно, играть Короля Лира под чутким режиссерским оком Вильяма Шекспира, а четыре сотни лет спустя у Станиславского, прогуливаться в половине четвертого после полудня с Иммануилом Кантом, утешать плачущего на берегу Рейна Ницше, сиживать в парижской кофейне с Жаком Деррида…

Эвона как! Избежал бы такой персонаж искушения побыть всемирно знаменитым? Навряд ли. Но автор готов биться об заклад, что, откушав величия лет двести – триста, его бы непременным образом стошнило, но вот не применить бы свой неимоверный багаж опыта, оставаясь уже инкогнито, так сказать в мировом масштабе, он бы наверняка не смог.

Делаем вывод: ежели таковой человек каким–то неведомым простому смертному чудом и случился бы в истории человечества, то, отведав и славы, и почета, и власти, и унылой доли бомжа, олигарха, отверженного, гонимого, узника, посидев лет эдак семьдесят святым отшельником в нирване, и прочая – прочая, в наши времена он всенепременно бы взялся за непосильную ношу «теневого кардинала», взыскующего наконец-таки навести порядок в совершенно уже кривой истории человечества. А куда ему еще деваться, отхлебнув всего, чего только возможно через край краев и всяческие края?

Здесь автор вынужден признаться в своем колебании… Будучи человеком, повидавшим хоть и не за две тысячи лет, но за половину века довольно многое, он, отхватив среди прочего, навык критического мышления, с одной стороны, и хотел бы поверить в буквальное существование Агасфера, с другой же стороны норовит свести все это дело к метафоре. Тщетны сии колебания, и не может автор положительно утвердиться ни в одной версии, ни в другой. Ибо имел он случай общаться с воистину удивительным субъектом, поразившим воображение бездонной глубиной познаний и умений, и даже намекавшим на свою причастность ко всей этой истории с Голгофой, средневековыми алхимиками и полководцами Первой Мировой. И сам намек этот был столь аккуратным и неназойливым, что у автора не возникло даже и помысла рекомендовать сему «Агасферу» вступить в дружные ряды многочисленных «Наполеонов», «Цезарей» и прочих «Спиноз», прикрепленных по месту жительства к районным психоневрологическим диспансерам. Уж больно вменяем был сей субъект.

Ну а коли так, то только и остается автору до самой развязки этой повести держать и себя и читателя в абсолютно темном как южная ночь неведении – являлся ли этот «Агасфер» тем самым Агасфером, либо же это был искуснейшим образом натренированный фрик, сумевший воплотить в своем могучем сознании практически весь опыт, накопленный человечеством с начала нашей эры.

В этом случае и уважаемому читателю (а автор тщится надеяться на терпеливого и вдумчивого читателя, который ныне в дефиците) придется всю дорогу метаться между буквальным восприятием сюжета и метафорой, в которой Агасфер – это Слово, которое, будучи начертанным во времена оны, с каждым веком, годом и днем обрастало невероятным количеством смыслов, интерпретаций, роящимся пестроцветием образов, покуда не докатилось до «Второго Пришествия» в мире языка, каковым обернулась непродолжительная эпоха заката постмодерна, подарившего Слову, точнее автору Слова долгожданную символическую смерть в виде того, что принято ныне величать деконструкцией.

Так давайте же наберемся дерзновения пробраться сквозь дебри детективных приключений героев и, вместе с тем, сквозь нагромождение смысловых конструкций, дабы совместными потугами привести Вечного Странника к столь желанному для него упокоению. А самим узреть новое небо и новую землю.

Читатель, вероятно, уже несколько утомленный философическим слогом Предисловия, может возжелать перелистнуть очередную страницу, в надежде окунуться в обещанный детективный сюжет. А в это время автор отчаянно подыскивает первую фразу для начала повествования. Хочется оригинальности и, вместе с тем, простоты…

Из оригинального в голове вертится только какое-то «милостиво повелеть соизволил», что явно не годится для вбрасывания читателя в событийный ряд. Из простого… Приходят на ум два наибанальнейших, но верных варианта:

«Однажды» – неплохо, но это, скорее, для басен…

Или вот есть еще: «Смеркалось» – тем паче, что в момент, когда главный герой идет по одной из улиц Старого Города действительно смеркалось…

Несложная операция в поисковике выдает сотни произведений классиков и графоманов, начинающихся именно так «Смеркалось…»… Заезжено до придорожной пыли и ни разу не оригинально. Но! Вспомним, что согласно древне-китайской пословице – «мудрый не отличается от остальных, поэтому ему невозможно чинить препоны». Этим пассажем автор надеется отбояриться от досужего критика и приступить, наконец, к делу.

Поэтому: Смеркалось…

Часть 1

Агасфер или Мефистофель?

«Вот и прожили мы больше половины.

Как сказал мне старый раб перед таверной –

Мы, оглядываясь, видим лишь руины.

Взгляд, конечно, очень варварский, но верный…»

Иосиф Бродский, «Письмо римскому другу»

Глава 1

«И понимал я с грустью нелюдимой,

которой был я с ним соединен,

что тоже он идет не от любимой

и этим тоже мучается он.

И тех же самых мыслей столкновенья,

и ту же боль и трепет становленья,

как в собственном жестоком дневнике,

я видел в этом странном двойнике».

Евгений Евтушенко, «Сквер величаво листья осыпал»

Смеркалось…

Шел по вильнюсской улице Соду, вознамерившись кратчайшим путем пробраться от Автовокзала к бульвару Вокечу, нелитовский человек. Как это часто встречается среди определенного типа россиян, вкусивших пару-тройку лет жизни в эмиграции, был он мрачен лицом, а ежели судить по одежке, то знающий человек вполне мог бы в прохожем заподозрить питерского интеллигента (плащ, шляпа с полями и портфель в руке тому порука), каковым он, собственно, не то, чтобы по-прежнему являлся, но в глубине души себя еще по привычке мнил. Скажем больше – даже не современным питерским интеллигентом (хотя кто их нынче видал?), а человеком времен прежних, чуть ли не достоевских. Да и звали-то нашего героя в масть: Федором Михалычем – совпадением сим, вкупе с нелюдимостью и замкнутостью, еще в школьные годы товарищи юного Федора не преминули воспользоваться себе на потеху, а ему на поругание.

Бывало, корпит он в девятом классе над сочинением, и, натужившись, вот-вот поймает нужную мысль, как вдруг с задней парты доносится до него громкий шепот прохвоста и двоечника Витьки Степанова: «Эй, Раскольников, когда, наконец, бабулю-то зарубишь?» Половина класса давится от смеха, училка недоуменно хмурит брови, силясь ущучить нарушителя порядка, а вожделенная мысль о роли Герцена в становлении русской революционной мысли, сулившая было Феде пятерку за сочинение, описав дугу аккурат от одного его уха к другому, выскакивала уже безвозвратно.

Девчонки тоже не брезговали ввести тезку великого писателя в краску, благо нрав у тезки был кротким как у младшего из братьев Карамазовых. На переменке, подбоченившись и изображая из себя эдакую Грушеньку, какая-нибудь бойкая стрекоза из параллельного класса окликала его, скажем так: «Алёшенька, сядь ко мне на коленки, я тебя целовать буду!», – подруги хохочут, а юный Федор готов провалиться от стыда не только что этажом ниже, но в самый подвал, к слову тёмный и вонючий.

На выпускном же вечере добила его Наташка, в которую он тайно был влюблён еще с шестого класса. Понаблюдав часик, как пацаны вовсю лапают бывших одноклассниц в темных уголках актового зала, и накатив для храбрости грамм сто пятьдесят, пригласил Федя ее на танец. Прикосновение к упругой груди усугубило градус опьянения, и вот он уже с колотящимся в самой макушке сердцем, тянется губами к румяной щечке… Ан, не тут-то было! Девушка увернулась, довершив позор презрительной ноткой: «Ты-то куда лезешь, Село Степанчиково!?»

По иронии судьбы Наташка через пять лет стала его женой. Федор Михалыч являл собою образец идеального кандидата в надежные и послушные мужья, ибо тот, кто вял и мягкотел, лучшая находка не только для шпиона, но и для всякого, кто желает ваять из него все, что удобно и угодно. Кстати, запомним аллюзию с «находкой для шпиона», она нам еще не раз пригодится, применительно к дальнейшей судьбе нашего героя. Впрочем, ежели придираться к словам, никаким героем Федор и близко не был, – в литературе двадцатого века за такими фигурантами закрепился термин антигерой. Но не будет же автор на голубом глазу величать его «наш антигерой» – тяжеловесно и, хотя оригинально, но, право же, будет смотреться бельмом в гладком (гладком ли? – вот уж не зарекаться бы!) стиле повествования. Так что – пусть будет герой, хотя и штаны у него с дырой – пока что не буквально, а аллегорически.

Сделавши несколько зарисовок из времен невротической юности Федора Михалыча, автор тщит себя надеждой, что читатель к сему моменту составил уже достаточно ясное представление о том, что за фрукт шествует по вечернему Вильнюсу октябрьским вечером две тысячи девятнадцатого года от Рождества Христова. Тем временем наш Дядя Фёдор продвинулся уже к повороту на улицу Гялю в надежде развеять тугие думы бутылочкой Chianti в одном из ресторанчиков на упомянутом выше многолюдном бульваре Старого Города.

Погоды для середины октября в Вильнюсе стояли достаточно прохладные, да еще и мелкий дождик моросил. Наталье приспичило посмотреть Ригу. Пришлось безропотно тащиться на Автовокзал и брать билеты на завтра. Сам Фёдор Михалыч в Ригу ехать положительно не хотел, благо бывал там по два-три раза в год по командировочным делам, и тамошними красотами налюбовался досыта. Он и в Вильнюс-то не рвался, но, опять же – жена затащила к теще на день рождения.

Наташка была особой во всех отношениях инициативной. В свои сорок восемь она вошла в самый охочий к жизни возраст, хотя и до этого аскетизмом не страдала. Будучи женщиной весьма аппетитных форм, она частенько, как подмечал Фёдор, притягивала мужские взгляды. Да, пожалуй, и не только взгляды. Начавшиеся еще в первые годы после свадьбы ее вечерние визиты к «подруге» (подруга-то как раз и спалила ее, невзначай, позвонив пару раз во время этих самых визитов), продолжались периодически и по сей день. После них Наташка обыкновенно являлась не только слегка навеселе, но и с характерным счастливым блеском в глазах.

Немудрено было догадаться, что любовников за двадцать пять лет семейной жизни она сменила, примерно, как муж пар носков. Однако и к нему жена была весьма в этом плане требовательна. Но вялость характера и тела никак не способствуют увеличению тестостерона. Примерно раз в две-три недели Наташка таки добивалась от мужа выполнения супружеского долга, но не более. Как там у Пушкина: «Унылый муж своею старой лейкой в час утренний не орошал её». О ее же шалостях Фёдор Михалыч предпочитал не думать – так было спокойней. Как писал один замечательный знакомый ему поэт:

«Прожив с женой бок о бок лет двенадцать,

с женою редко, собственно, живешь…»

Дядя Фёдор наловчился избегать домогательств жены – она не выносила запах перегара, поэтому бутылочка винца после работы была залогом сна в отдельной комнате. Со школьных времен он являл себя послушным малым, а редкие протесты выражались лишь в ворчании себе под нос или в незатейливых придумках типа прийти домой слегка под шафе. Тут налицо явный мазохизм: если сам процесс употребления алкоголя в обстановке уютного заведения приносил некоторое удовлетворение и способствовал мечтательным раздумьям, то накатывающаяся спустя полтора-два часа после возлияния головная боль превращалась в плату за избегание близости. Изредка Наталья всё же возбуждала в муже-паршивце плотские желания, но любви за ними никогда не было. Покорно дал он ей женить себя, а нелюбовью платил (заметим – себе же в убыток), возможно неосознанно, за злополучное оскорбление на школьном выпускном вечере. Живя в Питере, Фёдор Михалыч несколько раз влюблялся в ярких женщин, как правило, коллег по работе, а пару раз и в студенток (служил он до эмиграции в Чехию, доцентом в Политехническом Университете), но дело дальше фантазий, за единственным исключением, да и то, весьма неуклюжем, не шло.

И вот уже вырисовывается характерный сюжет о мрачном депрессивном сорокавосьмилетнем мальчике, который, по законам жанра, должен повстречать прекрасную незнакомку, пройти дюжину испытаний, и под конец романа предстать преображенным мужчиной, прошедшим подобно «Степному волку» Гарри Галлеру через ад своего нутра и готовым к подвигам и свершениям. Или, опять же, никак не минуя женщину, найти мудрого наставника, вбрасывающего на путь индивидуации, как то случилось с Николасом Эрфе в фаулзовском «Волхве» – таковое Делание отражено еще в алхимических манускриптах, а в двадцатом веке его прописал доктор – Юнг К.Г.). Читатель в этом месте может с досадою вздохнуть – все тот же избитый сюжет Фауста, адаптированный к современности? Знаем, читали! Ну а что поделать? Гениальный Хорхе Луис Борхес в одном из своих рассказов размером в пару абзацев, заметил, что сюжетов в этой юдоли скорби, сиречь в земном существовании – всего четыре, и все они были изображены еще Гомером, остальная литература – лишь различные вариации на тему. О, не спеши, ты, читающий сии строки, с преждевременными выводами и прогнозами! Допустим, что Федору не избежать фаустовской трансформации: встретит он и путеводную женщину и мудрого учителя, пройдёт горнило преобразующих приключений, возмужает на пути преодоления препятствий, открывая попутно себе и всем нам свою Тень, Аниму и Самость… Но, во-первых, сами вариации индивидуационного сюжета в наше время уж очень небезынтересны, а, во-вторых, вся эта свистопляска превращения мальчика-сопляка в мужчину и Человека в нашем случае явится лишь фоном, на котором будет раскрываться совершенно уже неожиданная история…

Итак, намеревался наш герой, еще и в ус не дующий про предуготовленные ему кандебоберы судьбы, посидеть на бульваре в ресторанчике, выкушать бутылочку красненького под драники и колбаски, да предаться размышлениям. О том, какой думой вознамеревался он озадачиться, стоит-таки читателя оповестить. Давеча получил Федор сообщение в Фейсбуке от своего однокурсника Димки Бирюкова. Сообщение, по сути, пустяковое – о делах житейских. Давненько не было вестей от этого странного малого – вот почему сам факт появления его на горизонте наводил на думы.

Старый приятель примечателен тем, что прожил весьма незаурядную молодость. Осенью 1993-го возле Белого Дома Бирюков испытал неизъяснимый вкус пьянящего состояния – когда Госпожа Смерть обнажила свою ослепительную улыбку аккурат перед его лицом и стремглав пронеслась мимо, захватив в свой чертог товарища – стоявшего, можно сказать, опираясь на плечо Бирюкова. Улыбка Смерти пленила Дмитрия, и он принялся искать случая вновь и вновь увидеть ее. Две чеченские войны, Югославия, Ирак, Южная Осетия …, где он только не был, проявляя воистину отчаянный нрав записного сорвиголовы.

Почти каждый день, едва выдавался такой случай, подставлялся безбашенный Бирюков под пули. Он не носил бронежилета и каски, не пригибался при обстрелах и частенько лез на рожон. Рядом с ним полегло много солдат и офицеров. А у Дмитрия за все время боев – ни царапины.

В 2009 году в чине майора он, наконец, оставил погоню за Госпожой Смертью. Насытился. С орденами, медалями и повышением по службе вернулся домой. Незадолго до своего отъезда из России в Прагу, на вечеринке по поводу 20-летия окончания института, Фёдор встретился с бывшим одногруппником. Три года как тот осел на гражданке, женился, и ему, казалось, продолжало фартить уже с семьей и с бизнесом, в который он теперь с головой окунулся. Все в жизни было наиприятнейшим образом обустроено теперь. Когда компания расходилась по домам, Фёдор Михалыч улучил момент, чтобы задать Бирюкову вопрос наедине: «Ты доволен?», – «Грех жаловаться», – ответствовал бывший вояка, однако, помолчав маленько и поглядев куда-то в сторону, а, быть может, в себя, добавил, положив свою крупную длань на плечо приятеля: – «Хотя часто думаю – лучше бы меня где-нибудь пуля достала».

Вот ведь комиссия! Нашего горе-героя как потенциального самоубийцу-фауста-степного волка-и-иже-с-ними (о чем мы толковали чуть выше) давненько мучили вопросы, коими мало кто дает себе труд озаботиться в праздной суете повседневности. Почему один человек может десятилетия страдать от серьезного заболевания, но оставаться жить, а другой от этого же недуга отдает концы в очень короткий срок? Почему кто-то вообще уходит из жизни практически здоровым в результате несчастного случая, катастрофы или стихийного бедствия, например? Почему человек умирает в определенный момент, определенным образом и в определенных обстоятельствах? Почему кто-то ищет смерти, зовет ее, но даже при попытках свести счеты с жизнью у него выходит лишь неуклюжий цирковой номер, а другой страстно желает жизни и вдруг уходит из нее в одночасье?

Подобных вопросов много, и какого-либо внятного ответа на них Фёдор до сих пор не встречал. Разве что в поэтической форме, например, у Бродского: «Здесь лежит купец из Азии. Толковым был купцом он – деловит, но незаметен. Умер быстро – лихорадка. По торговым он делам сюда приплыл, а не за этим. Рядом с ним – легионер под грубым кварцем. Он в сражениях империю прославил. Сколько раз могли убить! а умер старцем. Даже здесь не существует, Постум, правил…»

Федор Михалыч надеялся, что именно сегодня он каким-то манером додумает эту мысль, отыщет нить, ведущую хоть к туманным вариантам ответа на эти осаждающие его вопросы. Он не был фаталистом, но сообщение от почти забытого товарища, половину жизни ходившего по тонкой грани между бытием и небытием, было воспринято как знак – решение где-то рядом, стоит лишь сосредоточиться. Лет десять назад Федор взялся почитывать разного рода мистику: Кастанеду, Гурджиева, Лебедько, Пелевина (роман «Т» последнего взволновал его более других), а посему себя в моменты эйфории примерял на роль «воина духа», который сформировав намерение, сможет-таки найти разгадку человеческого бытия. Любому вменяемому стороннему наблюдателю очевидна смехотворность такого самомнения, но человек – весьма странная конструкция, – только что убеждается, что он последняя тряпка и вошь дрожащая, а уж в следующую минуту видит себя вершителем судеб мира.

Однажды Дядя Фёдор тоже пытался геройствовать. Как говорил поэт:

«Тот человек – в большом был, да и в малом –

Одновременно: жертва и злодей;

Считал себя, конечно, либералом

И не любил, как следствие, людей…»

Сойдясь с коллегой по кафедре, тоже доцентом – Андреем Беликовым, который слыл вольнодумцем, он и глазом моргнуть не успел, как вдруг обнаружил себя вечером 6 мая 2012 года в Москве на Болотной площади, да не просто праздно гуляющим там, а вступившим в потасовку с сержантом ОМОНа, за что был задержан, посажен в автозак, после чего провел ночь в участке, где натерпелся страху и, промочив штаны, многажды пожалел, что спутался с сомнительной компанией. Фёдор Михалыч даже не мог восстановить в памяти четкую последовательность событий – да, собирались по-питерски на кухне у Беликова, шумели, бузили, крыли по матушке власть, силовиков, предстоящую инаугурацию… А потом как-то – р-раз – и вот он уже в митингующей толпе на Болотной.