Лигеметон. Ложный Апокриф

– До восхода.

– Что? – Я машинально кинул взгляд на голое запястье – часы остались на умывальнике. – Но уже где-то половина ночи прошла!

– Поторопитесь.

Нет, ну как ему удается одной и той же ухмылкой показывать такой всевозможный спектр эмоций? Ядовитое злорадство так и брызгало мне в лицо. Признав, что меня уже подцепили на крючок и клиент заказывает музыку, оставалось сухо бросить:

– Считайте, все уже выполнено.

Я поднял кейс, но возвращаться к себе не торопился. Хотелось посмотреть, как уйдет эта грифовая черепаха. Лифтом или может… как нолы? Однако он продолжал стоять как маяк, лучезарно сверкая противной улыбкой. А время уходило как песок сквозь пальцы. Пришлось продуть даже в глупой маленькой игре.

Захлопнув дверь перед его покатым подбородком, я вернулся к кровати, положил на нее кейс, щелкнул застежками, удостоверился что «лягушачьи шкурки»46 не фальшивые, затем убрал кейс в гардеробный шкаф.

Потом, пялясь в пол (на всякий случай), забрал часы с умывальника – Джонни Версетти без точного времени как рыба без жабр! – и, сгорбившись, сел на кровать, сплетя пальцы. Требовалось все тщательно обмозговать. Хотя, что тут думать? Надо выполнить работу, за которую сам непонятно почему взялся. Последнее время ты что-то много думаешь, Джонни, и ни к чему хорошему думы не приводят.

– Больница Святого Патрика, – проговорил я, постукивая большими пальцами.

Она на другом краю города. И как назло машина до сих пор в затяжном ремонте. К тому же больница, а точнее отделение с коматозниками – не общественный пляж, так просто туда не попасть.

Я заметил, что колено трясется, а сердце стучит так громко, что отчетливо слышно. Пришлось-таки признать и обдумать факт служащий тому причиной. А дело было в том, что каждая больница в городе – точка Силы некросов. Конечно не все сотрудники – сефироты, но все же риск засветиться высокий. А если узнают, что я убил пустого без приказа (хотя для меня это не убийство, а милосердие), станут шантажировать либо еще хуже – донесут наверх. И тогда Архонт, мягко говоря, намылит мне шею.

…Я обхватил ладонью колено, но предательская дрожь не унималась.

Обсосав данные мысли со всех сторон, вычленил основное, а именно: минимум времени, максимум всевозможных проблем. Вывод: нужна помощь. Содействие того, кому можно доверять, кто не задаст лишних вопросов. Понятия не имею как в других городах, но в Нью-Гранже есть два типа людей. Одним нельзя доверять, а другим можно, но временно. (Друзья – никто иные, как знакомые враги.) И, слава Лилит, такой сефирот был у меня на примете.

Мобильник искать не пришлось, он безмятежно лежал на прикроватной тумбочке. Дозвониться до единственного, кого можно с натяжкой назвать другом было всегда невозможно. Так что, понажимав на писклявые кнопки, написал сообщение: Охота поиграть в бильярд. Составишь компанию?

В ожидании ответа, чтобы не тратить время, разгладил кровать. (Не назову себя заядлым перфекционистом, тем не менее, подобные мелочи меня раздражали.) Затем натянул черную водолазку, черные штаны и на выходе собирался надеть полупальто из кашемира – тоже цвета черники. Теперь лишь темных очков не хватает. Но мы ведь не из ЛВЧ47, верно?

Любуясь Луизой и Тельмой я приканчивал «Boccoпe Dolce»48, тогда-то и получил ответное сообщение. Так и думал, что он торчит в той дыре. Ладно, выдвигаемся.

Закрыл дверь. Одновременно спускаясь на лифте, продолжил поглощение столь нужной для ночной активности глюкозы (захватил две шоколадки с веселыми эльфами на обертке).

На улице в лицо тут же клюнул холодный ветер. Я застегнул куртку до конца и пожалел, что не захватил перчатки (пришлось сунуть руки в карманы).

Небо походило на мутную воду – ни единой звезды, а бледная луна казалась сточенным до предела серпом и тянущиеся в бесконечность улицы освещались фонарями, витринами круглосуточных магазинов, а также фарами шелестящих автомобилей.

Так, я сейчас на пересечении Марпл и Коэн, а кратчайший путь на Брин-Стерджис-стрит пролегает…

Скулить по поводу машины вконец надоело (ремонт от этого все равно не ускорится), так что, поддавшись мерному течению я, как и редкие прохожие, тоже поплыл по артериям города.

Благодаря нам – пустым и сефиротам – Нью-Гранж пульсирует и дышит. Дышит он, правда, как хронический ярый курильщик. Мы отравляем город; но ведь такова наша суть; в смысле всех живых существ; паразитировать. И с этим никак не поспоришь.

Как только я скользнул в проулок, зажатый высокими домами, намереваясь срезать последний квартал (подобных в Нью-Гранже как ракушек на пляже и стоит заметить, неизвестно еще пуста ли ракушка), дорогу перебежала крыса. Прямо у самых ног. Ее писк – нет, не испугал меня, хуже – навеял давние воспоминания…

Я был единственным ребенком в семье. Мама безмерно любила меня, как и я ее, а вот отец… Иногда мне казалось, он разлюбил нас. Но вот кого он точно любил, так это крысу. Грызун семенил крохотными лапками даже в дневное время, подметая пол бледно-розовым хвостом, и отец всегда улыбался ему в след. Вернее сказать он любил не самого грызуна, но его присутствие. И мотивы его были кристально ясны. Отец – моряк до кончиков ногтей. Он был водолазом. Военным ныряльщиком с несметным количеством наград. И когда в возрасте сорока трех лет его сослали на пенсию по причине здоровья, он впал в длительную депрессию. А мама – крохотная, тихая женщина, служащая в муниципальной библиотеке – как ни старалась, не смогла вернуть ему радость жизни. Он жил прошлым. Застрял в нем. Единственной связью с настоящим, к сожалению, стали алкоголь и сигареты.

…Я достал вафельную шоколадку, отломил кусочек, положил на асфальт. Крыса – видимо до безумия голодная – выскользнула из тени и накинулась на угощение. Я по-черепашьи приблизился, присел – точнее навис над ней как сыч – и, прищурившись, рассмотрел ее. Облезлая, тощая, с обрубленным хвостом, от нее разило канализацией. Совсем не похожая на ту, что водилась у нас дома.

Помню, мама предложила завести белых, чистоплотных, ручных крыс и держать их в клетке с колесом, как полагается. Отец тогда не просто отказался, а распсиховался, впервые на моей памяти накричал на маму. Я заметил, как он колебался (боролся с собой), раздумывая поднять ли на нее руку. Я был в том возрасте, когда еще даже плавать не умел, но если бы он перешел черту, я бы не успокоился пока не передавил всех крыс в городе. Возможно, он бы и ударил ее (кто знает?), однако его рука не поднялась вверх, а прижалась к груди. Так случился его первый инфаркт…

– Нет, ты не Адмирал, – возразил я точащей шоколадку крысе.

…Отец пролежал в больнице неделю и каждый раз, когда мы с мамой приходили, а затем и, уходя, он хрипел нам: не забудьте покормить Адмирала.

У Адмирала были самые длиннющие усы, что я когда-либо видел. «Китовые усы» – как говаривал отец и давился кашлем. Прямо как у нашего капитана «Шарлотты», говорил он. Так, после школы я на всех парусах бежал к маме на работу; делал в тишине уроки. Затем она давала сложенные вдвое пять долларов, и я летел к тележке с хот-догами, всегда к одному и тому же продавцу (до сих пор помню его имя, такое забавное, двойное).

Мистер Вилер-Николсон, дайте мне один без горчицы.

А где же «пожалуйста», парень? – с улыбкой, отвечал он, а затем в десятый раз рассказывал про дзен буддиста, который заказал у него хот-дог.

Сефиротов ничем не заразить и, несмотря на сточную вонь и драный вид …хотя нет.

Или все-таки погладить?

– Ты совсем не боишься меня, да? Или тебе просто нет до меня дела? Набить брюшко – это все что тебя волнует по жизни.

В тот роковой день, когда я вернулся домой из библиотеки, Адмирал тоже не боялся меня.

…Здравствуйте, сэр, поздоровался я тогда с отцом и… странно…не получил ответа. По телевизору шли новости, он как всегда сидел в кресле и спал. На столе рядом с пачкой сигарет стояла бутылка пива и пустая пачка соленых орешков. Я выключил телевизор, взял со спинки дивана плед и уже собирался укрыть им отца и только тогда заметил Адмирала и чем тот занят. Резцы сравнительно тупой, широкой морды невозмутимо обгладывали палец.

А ну брысь! – с криком я шибанул грызуна пледом, смахнув тем самым на пол. Он проворно ретировался.

У отца отсутствовал мизинец и безымянный, и уже на половину был съеден указательный. Наверное, сальные от орешков пальцы привлекли Адмирала, а затем он вошел во вкус.

Никогда моим легким так сильно не хватало воздуха как в тот день. Разумеется, следовало помчаться к маме, но я не мог позволить Адмиралу снова наброситься на отца и закончить начатое. Он же был моим стариком. Моим сэром. И маленький Джонни провел пять часов в компании мертвого отца и крысы. Все это время я стоял напротив него с пледом в руках, ни разу не присев. В другие каюты не уходил (естественно отец приучил нас называть комнаты – каютами, гостиную – палубой, а кухню – камбузом). Я ждал на палубе. Ждал маму. Сжимая плед, ждал внезапного наскока Адмирала. Ненавидел мерзкую тварь и одновременно был ей благодарен. Если бы не присутствие Адмирала, маленький мальчик не выдержал бы оставаться наедине с мертвым отцом. Но в то же время, не будь проклятой крысы рядом, я бы давно оставил его и бросился к маме.

Амбивалентность – так называется состояние, когда испытываешь одновременно два противоположных чувства. Тогда я этого не знал и, утирая трясущимися руками лицо, упорно продолжал ненавидеть Адмирала. Просить его остаться и в то же время сгинуть…

Не-Адмирал прикончил угощение и без всякой благодарности шмыгнул обратно во тьму, оставив на прощание едкий запах кислятины. Да, ни капли не Адмирал.

Такой же запах стоял у нас в доме после того, как отца забрали в морг. Дерущая ноздри кислятина. Спустя два дня запах исчез. Как и Адмирал.

Я поднялся с корточек, оставил крысу вместе с воспоминаниями позади и двинулся дальше вдоль тесных зданий. Шум машин исчез вовсе, слышалось исключительно собственное дыхание, а вскоре и что-то походящее на цокот каблуков. Грабители? Схема стара как корабельные пушки. Пока смазливая мордашка отвлекает, подельник заходит сзади. Нет, ну не может же мне так «повезти». Однако повезло и, причем без кавычек.

– Приветик, сладенький. Оттянуться хочешь? Всего сорок баксов.

Лицо было не разглядеть, но по голосу особа была явно не первой свежести, а ее отчаянно-мурчащая интонация звучала так, словно она провела весь день в бочке, которую катер возил по воде.

– Конечно, почему нет?

Она осмотрела меня взглядом оценщика, прикидывая, есть ли у такого как я зеленые.

– Пятьдесят баксов.

А секунду назад говорила, что сорок.

Она приблизилась, попыталась обхватить руками шею (получилось карикатурно – столь низенькой по сравнению со мной она была). Я, кстати, ошибся с возрастом. Несмотря на голос, выглядела она примерно на 25-27, от чего становилось еще грустнее.

– Как тебя зовут, сладенький?

– Джонни. А тебя?

– Мари. – Она провела рукой по вечность нечесаным волосам.

Одета крошка Мари была как вампиры прошлогоднего блокбастера «Дневной бродяга». Вопиюще дикое количество черной кожи: сапоги выше колен, а из-за темноты складывалось впечатление, что юбка вообще отсутствует.

– У тебя такой необычный одеколон, сладенький. Что это?

– Лаванда и запах озона, как во время грозы, – мягко проговорил я и «одел» на нее «корону Фобоса».

Следующее заклинание – клубок бледно-голубого пара – я тягуче выдохнул на одеревеневшие-напряженные складочки лица, отчего ее зрачки мгновенно расширились. Липкий страх беспрепятственно напал на замученную крошку Мари, свернул кровь в жилах, затмил разум, лишил возможности связно мыслить.

Теперь я мог вить из нее веревки. Сейчас мы взбаламутим воду ее разума и узнаем, чего крошка Мари боится больше всего на свете. Клоунов? Пауков? Высоты?

Сорвиголов в природе не существует. Во всяком случае, в Нью-Гранже мне они не встречались. Трясутся как овечий хвост совершенно все и это нормально. Многие дети, например, боятся проснуться посреди ночи и застать рядом с кроватью Бугимена из шкафа.

Что до крошки Мари, она не боялась Серого Призрака. А если бы тот нагрянул посреди ночи, заклинала бы забрать ее с собой. У нее был личный Антихрист, имя которому – Альберт.

Кажется, я сорвал джек-пот. Настолько сильным, глубоко укоренившимся был ее страх. Страх пойманной на крючок рыбы. Страх проявлялся напряжением мышц, задержкой дыхания. Страх был тем же самым, что и в те ночи, когда отчим притаскивался к ней в детскую и устраивал мини апокалипсис. Минут на десять или двадцать. Покуда хватало сил старому хряку. Чаще всего алкоголь вырубал его где-то на одиннадцатой минуте (она считала).

Да, «дренировать» крошку Мари – сама Лилит велела.

Она стояла неподвижно как якорь на дне, и мороз драл ей кожу. Готов поставить на кон часы, сейчас она всеми фибрами души пытается пошевелиться: напрячь голосовые связки, всплеснуть руками, зажмурить водянистые глаза. Вот только тело сковало так, точно ей снова двенадцать и Альбер навалился на нее сверху.

Моя ладонь коснулась влажной щеки – внутри крошки Мари все перевернулось с ног на голову. Страх ущипнул каждый нерв; сердце гирей – тяжелой как брюхо отчима – ушло в пятки; горло превратилось в катушку, на которую наматывают нитки – такие же тугие мотки, как когда-то и ремень на ее детских запястьях.

Сейчас к ней прижимался не тот «сладенький», которого она разводила на пятьдесят баксов. Перед крошкой Мари стоял личный кошмар. Во плоти.

Для меня ее страх – Сила. Сила выстреливала из нее бесшумными, мелкими, ломаными молниями. Молнии мелькали между нами все сильнее. Все сильнее мы походили на два электрода, по которым протекал ток. А мне хотелось больше тока.

Как отчим набивающий брюхо после визита к крошке Мари, так и я собирался насытиться под завязку.

Большинство знакомы с огнестрельным оружием по боевикам кино, газетным статьям или книгам. Для многих звук выстрела – неразгаданная тайна и уши их остаются девственными до конца дней. Не говоря уже о других частях тела. Куда больший страх вызывает уже ранее пережитый опыт. Обжегшийся на молоке, дует на воду; покусанный собаками, никогда не заведет щенка и так далее. В случае с крошкой Мари «пороховой бочкой» оказалось то, к чему я сам питал глубокое отвращение.

Коснувшись ярко напомаженных губ, я не прогадал и получил в ответ целый сонм коротких, быстротечных разрядов Силы – прямо по морщинкам в уголках около глаз, что прорезались от удовольствия.

Толстенная, дымящаяся, с рдяным огоньком сигара – вот на что пристально уставились крохотные глазки. Вот что она лицезрела и чего боялась до одурения.

Моя рука, вернее истлевающая головка сигары отчима, проплыла в дюйме от вздувшейся на шее вены, потом скользнула по ложбинки между грудей. Как только я откинул наэлектризованные, просаленные волосы и обдал жаром сигары заднюю часть шеи, между нами образовалась электрическая дуга, которая стремительно выровнялась. Плазма страха – видимая одному мне (только дэймосам) – хлынула мощным потоком из ее груди прямиком в мою. Почему взорвалась сдерживающая плотина, стало ясно, когда я нащупал бордовое колечко на затылке (отчим клеймил ее, когда она рассказала о нем учителю, и в дом заявился соц. работник. К несчастью для крошки Мари, легко подкупаемый).

Если сейчас ее «прижечь», она ничего не почувствует (боль – чужой для дэймосов источник Силы) и в таком случае страх испарится. Поэтому наилучший вариант – растягивать момент мнимой неотвратимости.

Огонек сигары витал перед заплывшими глазами вялым мотыльком, потом, резко приподняв юбку, я повел его вниз, притворяясь, что вот-вот оставлю новую метку на нежной стороне бедра.

Так держать. Бойся, крошка Мари. Питай меня.

…К сожалению все хорошее когда-нибудь да заканчивается. Едва только эманации ужаса уподобились чахлому пучку искорок, я захлопнул акулью пасть. Душа крошки Мари, как и любого другого пустого останется неприкасаемой для всех сефиротов, кроме Архонтов. Так гласит кодекс Лигеметона. И Джонни Версетти чтит его с момента посвящения.

А еще Джонни Версетти – благовоспитанный джентльмен (только когда насытится).

– Спасибо что согрела, крошка. Ты самая сладенькая. – Пятьдесят баксов по прейскуранту деловито переместились в лифчик крошки Мари.

Клянусь Лилит, в Нью-Гранже можно купить что угодно: страх, боль, воспоминания и не удивлюсь, если и счастье. Знать бы еще, где искать поставщика последнего.

В качестве чаевых заклятие «клещи Мнемосины» навечно выхолостило последние десять минут из памяти крошки Мари, а еще на некоторое время глубоко утопило воспоминания об отчиме – она и без того настрадалась, так пусть хоть призраки прошлого не будут ее донимать (да, в отдельных случаях проявляю добродетель, видимо, сказывается старость).

Покидая проулок преподнесший град смешанных впечатлений, взмахом руки, точно форменный престидижитатор, развеял заклятие обездвиживания и услышал, как шумно вздохнула крошка Мари.

Возможно, она поразилась холодному поту и слезам или приятно удивилась солидной купюре. Ручаюсь лишь в одном: отныне в переулке между улицами Бригхэм и Моттон крошку Мари за работой никто не застанет.

У двери топтались двое. Один – ходячий стереотип: кожаная куртка с замком наискосок и с «шахматной турой» на спине (символикой мотоклуба), а также штаны цвета хаки. Байкер от кончика носа до кончика хвоста. У него были отпущены длинные волосы, длиннющие усы и борода. Ну, точь-в-точь Йосемитский Сэм из «Веселых Мелодий», даже такой же огненно-рыжий, разве что без ковбойской шляпы. А вот его худого как сама тень собеседника с кудрявым, вьющимся гнездом волос и щеками скелета за байкера не приняла бы и крыса.

Я прибавил шаг и направился в их сторону, давая им время понять, что именно один из них мне и нужен.

– Ночи доброй, Ник.

Мой друг-коллега, одетый все время не по погоде, скучающе пялился на свои солдатские потертые ботинки, лениво дымя сигаретой. На нем не было никакой куртки! И как он не продрог до костей? Как-то раз я застал его при температуре минус пятнадцать в одной футболке (с забавной надписью: НЕ ГОВОРИТЕ, ЧТО МНЕ НУЖНО ДЕЛАТЬ, И Я НЕ БУДУ ГОВОРИТЬ, КУДА ВАМ НУЖНО ИДТИ). Только клубы пара, вырывающиеся из его рта, убеждали меня, что он не кадавер и не иллюзия.

– Джонни. Старина. – Голос вязкий, безрадостный, депрессивный. – Как жизнь? – Зная, что я не выношу амбре и вид сигарет, он отщелкнул раковую палочку, отправляя ее по дуге как можно дальше, за что я с признательностью кивнул.

– Ладно, Гэррэти, – пробасил байкер, – еще увидимся.

– Ну. Бывай. Буллет.

Рыжеволосая горилла оседлала своего железного Буцефала. Заревел мотор, и в мгновение ока байкер скрылся в ночи.

– Приятель твой?

– Ветал-то? – приподнял брови Ник. – Просто сыграли. Партию в бильярд. Тебе тоже. Охота погонять шары. Так?

К его голосу я привыкал страшно долго. Он совсем не шел ему: грубый, как неотесанный камень. Но еще кошмарнее было то, что он рубил предложения точно тесаком головы замороженных рыб.

– Верно. Прямо уже не терпится начать игру.

Подражая своему кумиру, Ник неизменно ходил во всем черном. Иной раз, непроизвольно я даже называл его Нил, вместо Ник. И сдается мне, такое обращение ему только улыбалось. Он был на пол головы выше меня и облачен в тонкую черную футболку и черные штаны. Нет, совсем не черные, поскольку черный сам по себе является цветом, а на нем было скорее отсутствие всяких цветов.

– Ну. Пошли.

Да уж. Пошли! Не знаю, может у него есть какое-то согревающее заклинание? Ник развернулся и толкнул железную дверь. До того как скрыться в полутемной, затхлой пещере, я успел пробежаться по белым буквам на его спине: Я ЛЮБЛЮ НАДРЫВ – гласила надпись.

У каждого культа было свое излюбленное место времяпровождения. Кригеры пропадали после смены в спорт-барах. Сефироты с сигилом бабочки оттягивались там же где и работали – в клубе «Элигос» под крылом Пиковой Дамы. Дэймосы (исключая меня) – офисные клерки, директора фирм, словом работники высшего звена – варились там, где им и полагается по статусу: в банях, гольф-клубах, ресторанах. Где собирались некросы и собирались ли они вообще, я не имел ни малейшего понятия. А вот местом сбора таких отбросов общества как веталы и, к сожалению, нолы, служил бар «Железная Башня».

Если бы у этого гигантского железного рта были бы окна, из него на весь квартал так и попахивало бы табачным дымом, алкоголем, потными телами и ржавчиной.

Никогда не понимал, за что Ник и другие сефироты любят «Железную башню»? Духота. Грязь. Гвалт. На весь зал горели только три электрические лампочки – две у барной стойки и одна у повешенной на стену круглой мишени с куда-то запропастившимися дротиками. Кроме Ника никто из посетителей – перешептывающаяся за столиком тройка веталов, парочка симплигатов (судя по смазливым лицам) – и даже сам бармен не знали о моем отношении к курению и потому с каждым мигом вонючий и жирный, табачный дым только сгущался, превращаясь в настоящий туман. Бар и весь его сброд, заставляли непроизвольно задерживать дыхание.

Мы сели у самого края барной стойки, подальше от пытливых ушей и клубов дыма. Ник кивнул хозяину заведения и тот запустил две бутылочки по сальному, но гладкому дереву прямо нам в руки. Как хоккейный вратарь Ник поймал «шайбы», потом протянул одну мне.

Он пришел в культ одновременно со мной, что делало нас в формальной степени равными и естественно по прошествии стольких лет мы знали друг друга как облупленные. Поэтому исключительно, чтобы не портить наши отношения я пригубил ужасное пойло.

– Ну. Выпьем. За Лигеметон. – Блекло, без тени энтузиазма каркнул нол.

– Пусть он будет вечным, – добавил я.

Он не был фанатиком и подозреваю, что тост выдал ради меня. Как учтиво с его стороны! Я ведь и вправду верую в кодекс и пророчество, и убежден, что без веры нет жизни, нет победы.

Мы сделали несколько глотков. Как по мне пиво было сверх меры горьким и грузным как сам бармен (если не ошибаюсь, он и варил его). Должен признаться в отличие от заведения к его владельцу я отвращения не питал. Волосы зализаны назад, на одежде не торчит ни одной нитки и вроде не подслушивает нас.

Я поставил бутылку с изображением кокетливой аристократки на стойку, брезгливо покосился на пепельницу с орешками, после чего сказал:

– Давай обсудим дело. Время уже давит на горло.

– Какие сроки?

– До рассвета.

Ник запустил руку в горстку орешков и взял один. Гепатит сефиротам не страшен и многие этим пользуются, но, Лилит упаси, только не я. До чего противно!

– Выкладывай.

Я поделился всплывшей на пути дилеммой при этом, не отяжеляя подробностями. Лишь саму суть: что надо попасть в больницу и в то же время не попасться на глаза некросам и что без его помощи провернуть подобное вряд ли удастся при всем желании.

Вообще нонсенс, чтобы сефироты из разных культов сотрудничали не по приказу свыше, а по доброй воле. Доверие – вещь серьезная. Нет. Не то слово – фундаментальная. И гарпун в спину мы вонзаем друг другу при каждом удобном (и порой неудобном) случае. Однако за Ника можно не волноваться, и не потому что я знаю его секрет.

При первом нашем принудительном сотрудничестве, мы оба испытали новые ощущения. Я – так называемый «дрифт», а он – хождение по задворкам чужого разума и именно тогда-то я и заприметил очертания его тени и сложил два и два.

В то время ваш покорный слуга был хоть и способным, но зеленым и не хотел подставлять подножку другому. И вот в который раз убеждаюсь, что не промахнулся с решением.

– В один конец?

– Без понятия, сколько времени займет дело. Так что да.

– Оплата?

Само собой, без портрета мертвого президента и тень не шелохнется.

– Пять.

– Десять.

– Ник! Это грабеж!

– Тебе надо. Не мне.

Он опрокинул в себя бутылку, кадык ходил вверх-вниз, словно одержимый злым духом лифт и остановился, только когда я ответил:

– Шесть.

– Семь, – стукнул он донышком о стойку.

– Шесть с половиной.

– Если сдержишь гадости.

– По рукам. И надеюсь, страховка включена, – вяло пошутил я.

Мы поднялись с неудобных высоких стульев. Пока я доставал кошелек, а из него деньги, Ник успел потеряться из виду. За мерзкое пиво пришлось оставить рядом с пепельницей полсотни (мельче просто не было) и пусть бармен-ветал, фыркнувший как морж, оставит себе сдачу (делать мне больше нечего как пачкать бумажник купюрами со следами кокаина и прочей заразы).

Под лестницей проходил тесноватый коридор, в конце которого меня и дожидался Ник. Примерно десять шагов и я встал напротив ирреально черной двери. Какие страсти скрывались за теми двумя, что по бокам, не имею никаких догадок и как уже ранее говорил – мне все равно. А вот что, а точнее кто за черной дверью, я знал лучше многих.