Версия-21

Медленно гуляя под каштанами Матросского бульвара, друзья продолжили длинную цепь воспоминаний о далекой курсантской молодости. Орлов осторожно посмотрел на Карамзина: «Георгий, ты как-то обмолвился, что пишешь какие-то воспоминания о нашей курсантской молодости». «Хуже того, – застенчиво отвечал Георгий, – я пишу не только о нашей молодости, а вообще о ленинградских курсантах нашего времени. Да, ты знаешь, Володя, книжку я почти уже написал и называется она „Веселые курсанты“. И то, что я захотел встретиться с тобой пораньше, и было причиной того, что макет книжки я привез на нашу встречу. Ты удостоен чести быть первым читателем моего литературного опуса. Да, ты – один из моих главных героев этой книжки, дорогой мой друг». Друзья устроились на скамейке. «Интересно, – спросил Орлов, – а как ты описал историю нашего знакомства?» – «А как было, так и изложил», – смеясь, ответил Карамзин.

Дело в том, что в далеком 1958 году прошлого века, друзья впервые встретились на Ленинградской гарнизонной гауптвахте. Обстоятельства, по которым двое курсантов стали на десять суток арестантами, по прошествии многих лет представлялись скорее смешными, чем печальными. Если коротко, то Орлов загремел из-за своей непомерной юношеской гордости, а Карамзин – из-за такой же непомерной проницательной глупости. Очень молоды были. Не во всем и не всегда правильно ориентировались. В их училищах было все. И прекрасные аудитории, и лаборатории, и клубы, и спортзалы, и своя медицина, а своей гауптвахты не было. Гарнизонная гауптвахта была одной из исторических достопримечательностей города. А здание XVIII века на углу Садовой и Итальянской улиц и строилось как гауптвахта. А какое вокруг было историческое великолепие. Совсем рядом – Русский музей и величественная громада Михайловского, или Инженерного замка. По преданию, именно здесь провел несколько дней поручик Михаил Лермонтов перед ссылкой на Кавказ за стихи «На смерть поэта». Как музейный экспонат показывали одного из смотрителей – главстаршину, которого с галереи второго этажа, рассердившись на что-то, сбросил Валерий Павлович Чкалов, знаменитый летчик, коротавший на гауптвахте время за свой дерзкий пролет под Троицким мостом. Курсанты ленинградских училищ на гарнизонной гауптвахте имели свою привилегию. У них на третьем этаже была своя отдельная курсантская камера. «21-я», как на всю жизнь запомнили друзья, вместимостью на пятнадцать-двадцать арестантов. Камера не имела абсолютно никакой мебели, а имела только одно очень маленькое, наверху в углу, зарешеченное оконце, в котором можно было видеть только кусочек неба и золотой крест над куполом Михайловского замка. Вот в это узилище и привел курсанта Карамзина «Карабас-Барабас». Так звали сверхсрочника главстаршину, главного смотрителя главной военной тюрьмы Ленинграда. К вечеру в камеру ввалилась шумная ватага арестованных курсантов. Вот в этой ватаге и был такой же молоденький курсант-пограничник Володя Орлов. И началось…

Обнаружив в камере новенького, ватага пришла в шумное возбуждение. Начали снимать сапоги или ботинки, в зависимости от рода войск. Бытует мнение, что знаменитая интеллектуальная игра «Что? Где? Когда?» родилась в недрах центрального телевидения под редакцией знаменитого Владимира Ворошилова. Но это не так. Задолго до этого она уже практиковалась в камерах ленинградской гауптвахты. Все было похоже, и так же задавались вопросы, следовали умные ответы. А небольшие отличия состояли в том, что призы и награды раздавались не за правильные ответы, а за неправильные. И были они – не в виде книг, денег и хрустальной совы, а в виде ударов сапогом или ботинком по пятой точке испытуемого. Старший камеры, старшина из Пушкинского училища, начал задавать вопросы. Его помощники держали наготове сапоги и ботинки. Карамзин был начитанным юношей и, к удивлению ребят, ответил на все вопросы. Экзекуция не состоялась. А на утро произошло чудо. Оказалось, что курсантская камера ежедневно вывозилась на работы в Артиллерийский музей, расположенный в кронверке Петропавловской крепости. Задача была ответственной: подготовить музей к новому сезону. Музей на молодого Георгия произвел огромное впечатление. Даже после посещения, много позже, Московского, Брюссельского и Парижских военных музеев, Ленинградский музей артиллерии, связи и инженерных войск остался самым любимым из всех военных музеев мира. С первого же дня Карамзин подружился с Орловым, и друзья донесли эту дружбу до преклонных лет. Десять дней счастья, которые не потрясли мир, но потрясли Георгия и Владимира. Из казематов и фортов музея вытаскивали на просушку военную форму петровских, екатерининских, павловских и других военных времен. Чистили военное холодное оружие, выносили и развешивали на проветривание знамена и штандарты. Георгий и Володя били в старинный барабан, дули в боевые флейты. Директор музея, видя особое рвение Георгия, оказал ему особое доверие и привел его в павильон, где стояла огромная гаубица на гусеничном ходу, как было написано, гаубица стреляла и вела огонь по Берлину. Весь ствол ее был зарисован красными звездами. Георгию была оказана честь вымыть и вычистить артиллерийское великолепие к началу сезона. Гаубица заботами Георгия блестела и сверкала. После обеда он позволял себе часок вздремнуть в люльке наводчика. И только к вечеру по сигналу конвойного эта счастливая жизнь прерывалась.

Вот в таких и многих других курсантских воспоминаниях незаметно летело время друзей под сенью каштанов на Матросском бульваре Севастополя. Солнце клонилось к морю. Раздался звонок. Объявился Победимцев, и друзья отправились к «месту встречи, которое изменить нельзя».

Они поднялись по лестнице и вошли в большой зал, освещенный лучами предзакатного солнца. Кафе располагало большим светлым залом, похожим на залы старинных дворянских собраний, с небольшой эстрадой и помещенным на ней кабинетным роялем. Собирались всегда организованно и, по сложившейся традиции, вечер состоял как бы из двух частей: сначала деловые разговоры, а затем – вторая часть с вином и закусками, беседами, песнями и медленными нешумными танцами.

Все, кого ждали, подошли и быстро устроились за длинным столом посреди зала с великолепными люстрами. На председательском месте уже восседал, как каменное изваяние, контр-адмирал Железнов Аркадий Иванович и пока молчал, только чуть заметным кивком головы отвечал на приветствия. Адмирал был уже в преклонных летах: на войну не успел, но молодым курсантом прошел настоящую боевую подготовку и всю свою морскую жизнь прослужил на Северном флоте, дослужившись до должности заместителя командующего флотилией атомных подводных лодок в самом тяжелом заполярном гарнизоне с громким названием Гремиха. Именно там, в далекой заполярной Гремихе, Карамзин и познакомился с Железновым, тогда еще капитаном I ранга. Оба они были в составе государственной комиссии, принимающей в эксплуатацию очередной причальный фронт с энергоблоком, санпропускником и другими нужными атомному флоту объектами. Они подружились и с тех пор при встречах радостно приветствовали друг друга. Перебравшись в Севастополь, уже адмирал Железнов получил под свое командование закрытый военно-морской институт в Балаклаве, который открыто занимался испытаниями различных глубоководных аппаратов. Но это была только часть деятельности института, а другая часть была строжайше засекречена и о ней ходили очень смутные слухи. Там его обнаружил Володя Орлов и рассказал об этом Карамзину. Северяне встретились, обнялись. Адмирал был прост в обращении. Выйдя в отставку, он получил кафедру военно-морской истории в военно-морском училище в севастопольской Голландии. Адмирал, будучи очень активным человеком, создал на общественных началах севастопольский военно-исторический клуб.

Закончились пожимания рук, приветствия, все устроились, затихли и устремили свои взгляды на молчащего адмирала. Адмирал долго не молчал и, отпив глоток минеральной воды, сбросив оцепенение, оживленно заговорил: «Очередной День флота, друзья! Поздравляю вас всех и спешу сообщить, что у нас сегодня не совсем обычное собрание. В наш камерный кружок удалось пригласить несколько новых лиц, которые всем нам будут интересны. В первую очередь разрешите представить двух милых очаровательных женщин – Зинаиду Ивановну Шалашову и Клавдию Семеновну Иванову. Я убежден, что никто из вас не догадается, кем были эти женщины во время войны. А были они зенитчицами и защищали наш город от вражеских воздушных налетов. Их батарея стояла во дворах, в самом центре города по улицам Суворова и Советская. Они сегодня поделятся своими воспоминаниями. Сегодня вы видите еще несколько неизвестных вам лиц, но об этом – позже, это мой вам сюрприз ко Дню флота». Присутствовавшие заинтригованно зашумели. Затем адмирал произнес несколько проникновенных слов о флоте и надвигающемся празднике. Остановив себя огромным усилием воли, ведь о военно-морском флоте он мог говорить бесконечно, адмирал стал продвигать дальнейшую повестку собрания. Первыми приглашение к рассказу получили две подруги зенитчицы. Кстати, мало кто помнит, что после войны Сталин то ли устным, то ли письменным распоряжением всем защитникам и освободителям Севастополя, несмотря на закрытость города, разрешил свободную прописку. А Герои Советского Союза, независимо от того, где родились и воевали, прописывались в Севастополе беспрекословно. До недавнего времени в городе ветеранов-зенитчиц было одиннадцать, теперь остались две. Подруги внесли много шума и оживления. Старенькие, маленькие, седенькие, но еще бодрые и говорливые, они с большим чувством читали свои воспоминания. Их зенитная батарея была в самом центре города. Все пять орудий размещались во дворах домов улицы Суворова, и все пять расчетов состояли из молоденьких девушек. Карамзин с большой нежностью смотрел на эти тонкие ручки, пальчики и не мог представить, как они управлялись со снарядными ящиками, с установкой пушек, снаряжением снарядов. Одни, без мужчин, как они выдерживали сумасшествие при вражеских налетах? Орлов с большим благоговением смотрел и слушал. На одной из конференций, где была выставка настоящего боевого оружия, ему довелось несколько минут посидеть в люльке зенитного орудия. Глядя на зенитчиц, он пытался представить, но не мог, сознание срывалось, как их маленькие ручки лихорадочно крутят штурвалы горизонтальной и вертикальной наводки, а маленькие ножки в больших кирзовых сапогах достают до педали включения стрельбы. И все это – в грохоте зениток, в разрывах бомб и вое самолетных моторов. Орлов с трудом стряхнул с себя это оцепенение.

Но при сообщении зенитчиц наиболее оцепеневшим выглядел Победимцев. Слушая их слова, напоминавшие клекот морских птиц, он словно окаменел. Рот полуоткрылся, глаза остекленели. Необыкновенно яркое, сильное наваждение пришло в сознание. Зинаида стремительно превратилась в юное нелепое существо в больших, не по ноге, флотских ботинках, в светло-коричневых чулках, защитного цвета юбке, в большой не по росту гимнастерке, перепоясанной белым брезентовым ремнем, с засученными рукавами, из которых торчат немыслимо худые девичьи ручки с обломанными ногтями. На голове – каска, белый ремешок под подбородком. Из-под каски по всем сторонам – грива густых каштановых волос. Это существо с трудом достает ногой в болтающемся ботинке до спусковой педали. Позвоночник искривляется, ягодицам больно, чулок спадает, подвязка не держит, резинок нет, шнурок в трусах режет талию. Руки лихорадочно крутят валики наводки. Глаза в прицеле. Каска – то бьет по переносице, то режет шею. Но всего этого она не чувствует. Глаза горят ненавистью, сердце переполнено бесстрашием, а душа – любовью. Такую – не покорить, не сломить, не убить! Грохот зенитки, рев и вой самолетов, разрывы бомб, свист осколков. Немецкий штурмовик на выходе из пике взрывается и разламывается на части. Обломки падают на улицу Суворова и на площадь Ушакова. Девушка Зина подолом гимнастерки вытирает струи пота.

Сознание Эдуарда проясняется из героического ужаса войны, вновь рождается облик маленькой женщины с хорошим русским лицом и двумя сияющими орденами на скромной кофточке. Зенитчицы попросили помочь им как-то издать воспоминания и, может быть, пока они еще живы, сделать документальный фильм. Здесь, не дав никому вмешаться, включился Эдуард. Забрав у женщин визитки, пообещал им максимальную помощь.

Собрание шло своим чередом. Выступил Василий Николаевич Чернов, крупный серьезный молодой человек, один из руководителей отрядов «Поиск». В глухой тишине зала мерно рокотал его голос. В застывшем абсолютном молчании Василий кратко и точно поведал о найденных павших бойцах. К большому сожалению, идентифицировать приходилось очень немногих. Большинство предавали земле по христианскому обряду, как неизвестных. Проблемы были и здесь, и Василий Николаевич, зная отзывчивость участников общества, часто обращался за различными видами помощи и поддержки. Адмиралу однажды удалось привести в программу «Поиск» неплохие деньги по его связям из финансовых источников России.

Память о павших в военно-историческом обществе соблюдалась свято, обсудив и решив все поставленные вопросы, немного помолчав, быстро пошли по повестке дня. Как всегда, увлеченно выступили ребята и девушки из исторических клубов. Были группы и по первой обороне, и по второй. И как было интересно входить в подробности и детали армейских и флотских костюмов, оружия, приемов боя, церемониалов встреч и просто деталей армейского и флотского быта.

Эдуард раскопал в ленинградских архивах приемы обращения с ружьем 1-ой обороны и ряд наставлений по боевой стрельбе. Карамзин, в свое время, увлекшись, нашел много материалов по тактике использования кавалерии. Под руководством Аркадия Ивановича готовилась мировая реконструкция знаменитого Балаклавского сражения, но сил и средств не хватило. И грандиозное действие пришлось отложить до лучших времен. Владимир Иванович Орлов собрал большую коллекцию по пограничникам Севастопольского Балаклавского погранотряда: форма одежды, знаки различия, вооружение. И когда дело касалось боевого участия пограничников, лучшего специалиста по всем деталям в Севастополе не было.

Говорили, шумели, спорили. Между тем адмирал представил несколько гостей. На краю стола разместились двое молодых и элегантно одетых мужчин. Это были гости из Москвы. Алексей Алексеевич Макаров, генерал-лейтенант в запасе, председатель одного из московских отделений военно-исторического общества России, а главное, ведущий сотрудник одного из отделов архива Министерства обороны России. Другим был Владимир Иванович Семенов, полковник в запасе. Его специальность удивила и восхитила всех. Он был главным специалистом при всех военных музеях России по новым музейным технологиям. Алексей Алексеевич поразил всех сообщением, что в общем архиве Министерства обороны России относительно событий Великой Отечественной войны рассекречены и запущены в научный оборот 98% документов и только 2% сохраняют грифы секретности и недоступны историкам и исследователям. Тема архивов была неисчерпаема, и все договорились, наладив отношения, обсудить ее отдельно.

Рассказ Владимира Ивановича о новых музейных технологиях, особенно в части подачи материалов боевых действий в максимально реальном отображении, впечатлил и восхитил всех. Владимир Иванович Семенов работал и перенимал опыт во многих музеях мира: Парижа, Брюсселя, Лондона, Вашингтона. Раньше музейные экспозиции – панорамы, диорамы, выставки – усиливали впечатления натурным предметным фоном: окопами, блиндажами, землянками, пулеметными гнездами и весьма скромными фонограммами, имитирующими звуки боя или сражения. Сегодня же с помощью современных технологий, возможностей лазерной техники, современной пиротехники, дымовых установок, стереофонического объемного звука и включения в демонстрацию экспозиции живых людей в реальной форме с настоящим оружием создается великолепный эффект максимального погружения в прошлую боевую реальность. Слушая Владимира Ивановича, все гудели, и восторгались, и сокрушенно качали головами. Тихому, скромному, украинско-провинциальному Севастополю, конечно же, было далеко до таких изысков. В городе было где-то пятнадцать музеев, но они и близко не обладали великолепием, о котором поведал полковник Семенов.

И только один внимательный слушатель вел себя тихо, спокойно и ничем не восторгался – Александр Петрович Адлер. Он как психоневролог был погружен в другую реальность и четко, отчетливо понимал, что без реальных психофизических человеческих чувств (страха смерти, безумного отчаяния, героической одержимости) все эти погружения в историческую реальность – лишь слабое, непрозрачное отражение всего того состояния человеческого духа, которое божественным проведением всегда витало над полетом боя и над полями сражений. Но мысли свои Александр Петрович держал при себе.

Последним было выступление Орлова о первом вражеском налете на Севастополь ранним утром 22 июня 1941 года. Учитывая аудиторию и общее настроение, Владимир Иванович придал своему сообщению некоторый беллетристический художественный характер: «Темной июньской ночью, в 3 часа по московскому времени, когда вся великая страна проводила свой последний мирный час, к Севастополю на небольшой высоте подкралась группа неизвестных бомбардировщиков. На борту они несли грозное малоизученное нами оружие – парашютные донные мины большой мощности. Этими минами враги предполагали закупорить флот в Севастопольских бухтах, чтобы последующими налетами его уничтожить. Но благодаря своевременным энергичным действиям главкома ВМФ адмирала Николая Герасимовича Кузнецова Черноморский флот и его главная военно-морская база Севастополь были приведены в полную боевую готовность, по тогдашней классификации в „БГ №1“. Службы воздушного наблюдения, оповещения и связи вовремя оповестили командование флота, и самолеты врага были освещены прожекторами ПВО базы и встречены мощным заградительным и прицельным огнем всех средств зенитной артиллерии ПВО и береговой обороны ЧФ. Было сбито три самолета. Остальные рассеяны. Но две мины упали в центре города. Были разрушения и жертвы, первые жертвы великой войны. Маршал Жуков в своих широко известных мемуарах достойно оценил это событие, отметив, что Черноморский флот был одним из первых наших боевых соединений, которые в первые минуты войны дали достойный отпор врагу. Впоследствии этот героический факт не обошли вниманием в своих мемуарах адмиралы Кузнецов, Азаров, Октябрьский, Кулаков и другие. Вот так, дорогие товарищи, получается, что Великая Отечественная война началась в Севастополе, и именно здесь были первые уничтоженные самолеты врага и первые наши жертвы».

Владимир Иванович Орлов остановился, сделал небольшую паузу, а затем уже без всякого пафоса с некоторым извинением и смущением добавил: «Но, дорогие товарищи, когда я более внимательно углубился в это историческое событие, все оказалось несколько иначе. Поэтому я не могу сегодня дать окончательную, исторически выверенную картину первого налета на Севастополь, но обещаю вам, что через некоторое время на одном из наших следующих заседаний я доложу вам эту историю более подробно. А сегодня прошу вас, если у вас есть какие-то сведения, новые факты о налете, сообщите мне об этом, пожалуйста».

Орлов сел. Все молчали. Но адмирал вскоре прервал молчание: «Ты прав, Владимир Иванович, – заговорил он, – прав в том, что не спешишь с подробностями. И если ты обращаешься за помощью, то первым помогу тебе я. Ты назвал в связи с первым налетом несколько очень громких, известных фамилий. А я вот что тебе скажу. У нас в городе, на окраине возле бухты Омега, ютится наш Севастопольский городской архив. Его посещают мало. Только за всякими бытовыми справками, и почти никто не знает, что там хранится большое количество материалов по истории нашего города, в том числе по военной истории. Как я сообщал ранее, архив возглавляет замечательный человек Владимир Крестьянников. Он очень любит свою работу, творчески подходит к ней. В своей „золотой коллекции“ он собрал и, систематизировав, привел в научный порядок многочисленные фонды наших героев. В коллекции есть фонды Неустроева, Байсака, Игнатовича, Пилипенко, и, что тебе сегодня должно быть особенно интересно, там есть очень солидный фонд генерал-майора артиллерии Ивана Сергеевича Жилина. А именно он 22 июня 1941 года был начальником противовоздушной обороны ЧФ и Крыма. Я бегло просмотрел материалы этого фонда. В фонде – воспоминания Жилина, его переписка. Но даже по беглому восприятию его воспоминаний видно, что трактовка Жилиным событий первого дня войны в Севастополе несколько расходится с трактовками тех авторов, которых ты сегодня называл. По непонятным для меня причинам, фонд Жилина не введен в научный военно-исторический оборот. Его воспоминаний нет в интернете. Их нет нигде, кроме нашего городского архива. У меня нет времени углубляться в эту тему. Но если ты со своими товарищами вникнешь в нее, то мы все будем только рады. А сейчас, дамы и господа, – адмирал улыбнулся, – сейчас я вижу, что вы все подустали и разрешите нам всем объявить перерыв».

В перерыве Победимцев осторожно взял за локоток Адлера, и они провели время в очень содержательной беседе о военной психологии солдата и общей психологии войны. Карамзин увел адмирала на другой балкон и быстро расспросил его о личных отношениях главкома ВМФ Кузнецова с адмиралом Октябрьским и Кулаковым. Владимир Иванович Орлов подсел к двум зенитчицам и слушал их милое щебетание о военных днях.

Но вскоре из зала раздался могучий рокот Ивана Николаевича Боброва, призывающего всех к столу. Эдуард, сбросив восторженное оцепенение, повел Александра Петровича в зал к столу, и новые знакомые, расположившись рядом, уже не расставались весь вечер. Все уже тихо сидели. Мягко звучал рояль. Над столом возвышался Иван Бобров, незаменимый организатор всех культурных программ военно-исторического клуба. Бобров, уже с бокалом в правой руке, левой вытянутой рукой сделал дирижерский жест, рояль зазвучал известной военной мелодией, и Иван красивым, мягким баритоном во всю высь большого зала запел:

Редко, друзья, нам встречаться приходится,Но уж когда довелось —Вспомним, что было, и выпьем, как водится,Как на Руси повелось.

Бобров не только собирал военные песни, а и сочинял свои, и стихи, и музыку. Страстно мечтал создать о Севастополе шедевр на века, подобно шедеврам «На сопках Манджурии» или «Прощание славянки». Все знали, что и сегодня Иван Николаевич предложит что-нибудь из своих сочинений. Завершив свой музыкальный выход, Бобров обратил свой взор к адмиралу. Адмирал знал свою руководящую роль и с бокалом в руке поднялся для первого парадного, торжественного тоста. Зазвучали слова об Отечестве, о его славных воинах, о памяти павших героев. И, конечно же, самые теплые слова о Северном и Черноморском флотах. Все церемониально выпили, и вечер мерно покатился своей оживленной творческой дорогой. Выходили на эстраду исполнители песен, звучали с места тосты и стихи, не прекращался шум разговоров. Часа через полтора, после очередного перерыва, когда все уже подустали и подутихли, Бобров, как и ожидалось, выступил со своим очередным произведением. На этот раз это была баллада о красных маках Севастополя. Притихли голоса, приглушили свет, зазвучала мелодия, нечто созвучное органным божественным мелодиям Баха. Бобров вышел на эстраду и запел:

Ночь прошла, и пришел рассвет,Ветер стих и затихло море.Встало солнце и озарилоКрасные маки – души героев.

В прозрачной тишине зала голос Ивана набирал силу, рояль звучал все громче и торжественнее, и сам Бобров преображался.

Бог в небесах молча смотрелНа миллионы смертей.Красные маки – это глазаЕго убитых детей.

И снова – перепад, и чуть слышно, но достаточно отчетливо, с глазами полными слез, Иван Николаевич от пиано к форте продолжил:

Мать Богородица в жемчуге слезТихо несет свой покров.Красные маки – пролитая кровьЕе погибших сынов.

Наклонив голову, как в монументе над могилой павших, Иван печально и тихо завершил:

Красные маки, красные маки,Горе и радость наших побед.Красные маки, красные макиБудут цвести тысячи лет.

Несколько мгновений стояла тишина, в этой тишине Бобров вернулся на свое место, аплодисментов не было, да и быть не могло. Все понимали все. Карамзин, прорвав блокаду молчания и тишины, встал с очередным тостом и сказал несколько слов о силе искусства в общей победе на войне. Вечер пошел на медленное угасание и, обмениваясь адресами и впечатлениями, участники военно-исторического клуба стали расходиться.

Сын Карамзина предоставил микроавтобус, и всех развозили по ближнему и дальнему кругу. Адмирал жил рядом, в адмиральском доме, и по традиции друзья проводили его. Проходя мимо первой соборной гарнизонной церкви Архистратига Михаила, адмирал перекрестился, чего раньше за ним не замечалось. Но друзья оставили этот жест без вопросов и комментариев. Последними по дальнему кругу разъехались Орлов, Победимцев и Адлер. А Карамзин прекрасной июльской севастопольской ночью провожал московских гостей до городской гостиницы на Владимирской горке. Москвичи под впечатлением вечера и, главным образом, под впечатлением лучшего в мире сухого вина не спешили отдыхать, и группа товарищей медленно гуляла в тихих разговорах по историческому центру Севастополя. Разговор как-то сам собой зашел о музеях. Беседу вел Георгий Михайлович. Москвичи слушали, задавали вопросы. Алексей Алексеевич включил диктофон.