Версия-21

А вот Севастополь не дрогнул. И чем больше друзья узнавали о трагедиях 41-го года, тем все более величественным и прекрасным вставал из пламени боев подвиг великого города. Теперь вот новая тема: первый налет на Севастополь ранним утром 22 июня 1941 года. Владимир предчувствовал, что и здесь, как и в других случаях, может открыться много таинственного и неизвестного. Так, на грани сна и бодрствования, шли: первый штурм, отец и мать, Сталин, Лещенко, эвакуация… В ароматах и ореоле лучшего в мире красного вина Владимир Иванович Орлов заснул.

Но никак в эту короткую летнюю ночь с 20 на 21 июня не спалось Георгию Михайловичу Карамзину. Он жил недалеко от улицы Октябрьского и в эту ночь решил прогуляться. Ночь была плотная, темная. Листва на деревьях была неподвижна, но в голове Георгия носились тысячи мыслей. Да, казалось, что все изучено. Собрана и изучена коллекция из двадцати версий начала войны. И вот, как вспышка – новая неожиданность. По всему выходит, что Великая Отечественная война началась именно здесь, в Севастополе.

Когда она началась? Как она началась? И почему, при всем многообразии литературы о начале войны и о 22 июня, налет на Севастополь звучит как-то глухо, отдаленно, невнятно? Но Карамзин обладал системным подходом к событиям и явлениям и стал медленно продумывать план подхода к новой военно-исторической загадке. Проходя мимо школы, Георгий был оглушен и ослеплен большим ночным гуляньем. Да-да, все, как и тогда, в трагическую июньскую ночь – выпускные балы. Это с большой теплотой описал в своих воспоминаниях бывший первый секретарь Севастопольского городского комитета партии Борис Борисов.

В прихожей своей квартиры Георгий включил свет, семья спала, и только из темноты гостиной материализовался любимый кот жены полковника Карамзина – Котофей Котофилыч. Ощутив запах лучшего в мире красного сухого, Котофей отвалил в сторону и, налакавшись воды, растворился в темноте кухни.

Георгий тихо через гостиную прошел на лоджию, где у него был оборудован уютный кабинет с письменным столом, компьютером и небольшой библиотекой. «Растворил я окно, стало душно невмочь» – вспомнил Георгий слова знаменитого романса. И, как всегда, когда не спалось, когда одиночество было полным, накатились воспоминания о детстве и юности.

Сосланные на Колыму родители, женский концлагерь Ола под Магаданом, где он родился, счастливое колымское детство. У Георгия в душе и в памяти была своя Колыма не по Солженицыну, не по Шаламову и по другим чужим воспоминаниям, которых за свою жизнь он прочитал очень много. Отец Георгия загремел на Колыму по знаменитой 58-й статье еще в 1934 году. Он вполне еще молодым человеком работал помощником начальника паспортного стола в подмосковном Павшино. Однажды глухой московской ночью к нему в дом постучался земляк, такой же, как он, молодой парень из их родной смоленской деревни. Его семью раскулачили, сослали. Он бежал, скрывался, каким-то образом вышел на отца и попросил его помочь с документами о легализации. Отец ему отказал, но никому о ночном госте не сообщил. Земляка поймали, вышли на отца, арестовали, дали десять лет за недоносительство. А если бы пообещал выдать документы, получил бы больше, а если бы выдал документы, был бы расстрелян.

Много, очень много читал Георгий о своей малой Родине, родной Колыме, многое видел и помнил то, о чем не писали в книгах. Но в ярком золоте воспоминаний о детстве металась в душе его личная счастливая Колыма. Море, сопки, распадки, ручьи, дороги, заросли стланика, бурундуки, красная брусника под белым снегом, голубые поляны голубики, лагерь на руднике Бутугычаг с его знаменитыми отделениями «Коцуган» и «Вакханка» (женское), «Аммоналка», нестройные колонны заключенных в сопровождении охранников с винтовками и собаками, интернат в Усть-Омчуге с ночной няней – пленным японцем. Когда мальчики били его подушками и валенками, он всегда улыбался, настоящий самурай.

На Колыме было много писателей, певцов, поэтов, но с художниками не повезло. Жаль, очень жаль, что Сталин не отправил на Колыму Николая Рериха. Тогда бы к его тибетским и индийским шедеврам добавились фантасмагорические пейзажи Колымских просторов.

Отец попал на один из бесчисленных рудников Колымы. В те годы там добывали касситерит. Это добавка к алюминию, из которого делали корпуса самолетов. С развитием в стране индустриализации и милитаризации лагерь все более превращался в производственный комплекс. Конечно, основой был лагерь и конвойный батальон, но удлинялись и штреки, и забои, разрастался поселок с больницей, клубом, детскими яслями. Вольнонаемных по оргнабору очень не хватало. И к некоторым видам работ стали привлекать заключенных. А для этого их приходилось расконвоировать. Срок и статья отца были мягче, чем у других. Он попал в МХЧ (материально-хозяйственную часть) рудника и получил возможность ездить на автомобиле по дорогам Колымы. Руднику был нужен лес для забоев и многое другое – от продовольствия до кинофильмов. Приходилось ездить в Магадан, в грузовой порт, оформлять и получать различные грузы для рудника и лагеря. В одну из таких поездок с большой группой таких же, как он, отец встречал в порту пароход «Феликс Дзержинский» с партией заключенных женщин. Конвой у женщин был нестрогий. Отец и мать обожглись взглядом, отец взял ее за руку, забрал у нее маленький чемоданчик и так, вместе в группе мужчин и женщин, под присмотром бойцов НКВД, они пошли туда, где женщин посадили на небольшой моторный баркас и отправили на «Остров красивых девушек». Там был рыбоконсервный завод и при нем женский лагерь. При следующей поездке в Магадан отец добрался до острова, охрана была не жесткая, и за бутылку спирта отцу разрешили на несколько часов взять понравившуюся ему девушку.

В прошлом мать, молоденькая учительница из Дебальцево, жила в общежитии, никому не мешала, но кто-то «стукнул» в НКВД, и пришли с обыском. Нашли книгу историка Костомарова, тогда запрещенного. За хранение контрреволюционной литературы мать получила пять лет и была отправлена на Колыму.

Там в то героическое время сложилась исключительно тяжелая демографическая ситуация. Женщин катастрофически не хватало. Правительство принимало срочные меры. И по линии Гулага, и по линии гражданского оргнабора на Колыму были срочно отправлены пароходы с молодыми женщинами. В результате всех этих мероприятий и появился на свет Георгий. Рожать мать отправили в женский концлагерь в поселок Оло под Магадан. Там был специальный блок, куда свозили заключенных-рожениц со всех предприятий Колымского «Дальстроя».

В те мягкие времена существовал порядок, при котором родивших женщин с детьми выпускали из лагеря на бесконвойное существование. В 1941 году это гуманное правило было отменено, женщин не освобождали, а детей забирали в специальные интернаты. Но матери Георгия повезло. Она освободилась раньше выхода этого указа, устроилась на работу в Магадане, получила небольшую комнатку в двухэтажном бараке на Советской улице. Никаких проблем с яслями и детсадом в Магадане тогда не было, но выехать на «материк» было нельзя.

В 1944 году отец освободился, но поражение в правах оставалось, он только из лагерного барака перешел в один из бараков поселка, остался на прежней работе. Несколько раз к нему из Магадана приезжала мать с Георгием. Странное это было поселение. С 41-го года приток рабочей силы на Колыму резко сократился, а планы по добыче касситерита, вольфрама и золота резко возросли. Это накладывало своеобразный отпечаток на жизнь лагеря, рудника и поселка. Невозможно было понять, кто от кого больше зависит: энкавэдэшное начальство – от лагеря, или лагерь – от начальства НКВД. Работникам конторы, больницы, клуба, детского сада, собственной производственной базы все чаще разрешали не возвращаться на ночь в лагерь, у многих заканчивались сроки, и они из лагерных бараков переходили в бараки в поселок. Лагерь, рудник и поселок смешивались и перемешивались.

Но с начала 1944 года вся эта гулаговская идиллия стала резко меняться. На Колыму широко пошел контингент с ранее оккупированных территорий. Это были старосты, бургомистры и прочие прислужники немцев. Ни о каком симбиозе лагеря, рудника и поселка уже не могло быть и речи. Утвердилась настоящая каторга. Никаких расконвоированных, никаких вольных работ, каких бы то ни было. Днем только штольня, ночью только лагерь. И даже одежда стала другой: ватная шапка, ватный бушлат, ватные штаны. И для зимы, и для лета все одинаково. И на каждом три номера: номер на шапке, номер на спине бушлата, номер на правом колене штанов. И никакие-то маленькие номера, как на карманчике курточки Александра Солженицына на ее знаменитой фотографии. А черной краской – на белой тряпке на спине и на колене, размером с тетрадный лист.

Вскоре с огромным размахом пошел атомный проект. В старых отвалах, на которые раньше не обращали внимания, обнаружили большое содержание урана и на Бутугычаге очень быстро построили урановую обогатительную фабрику. Патриархальный период лагеря окончательно завершился. Урановая каторга Бутугычага описана в повести Анатолия Жигулина «Черные камни». Но материалы Солженицына, Жигулина, Шаламова по впечатлениям Георгия и рассказам его родителей – это не совсем то, что было на самом деле. И историческое, и художественное исследование тех далеких событий вряд ли когда-нибудь состоится.

День Победы Георгий и мать встретили в Магадане. За окнами барака на улице Советской вдруг внезапно очень громко загремел духовой оркестр. Все население барака выбежало на улицу. Вслед за оркестром в сторону центра Магадана двигалась колонна бойцов НКВД. Один из бойцов подхватил Георгия и усадил к себе на плечи. Мать, как наседка, семенила рядом. На площади у дворца культуры состоялся митинг. Так, на плечах бойца НКВД, Георгий пришел в День Победы.

После выхода отца на свободу в 1944 году мать с Георгием переехали к нему на Бутугычаг. А по достижении семи лет ближайшей осенью Георгий был отправлен в школу поселка Усть-Омчуг, где в интернате собирали детей со всех близлежащих рудников. Жизнь молодого колымчанина начиналась успешно. Окончил первый класс, вступил в ряды октябрят, стал юным ленинцем, прочитал две книги.

Но дальше произошел психологический слом. На летних каникулах Георгий обретался на руднике, где же еще? И в стайке таких же колымских мальчишек днями носился по поселку, ближайшим сопкам и другим окрестностям. Но на беду себе они придумали странную забаву. По пути следования конвоя с каторжанами устраивали засаду и при появлении колонны каторжан бросали в нее окурки и какие-нибудь остатки еды. Свалка в колонне образовывалась невероятная, что немало веселила малолетних нарушителей лагерного режима.

Но на третий день засаду устроил уже начальник конвоя. Главарь группы был захвачен и доставлен в МХЧ к его отцу. С отцом начальник конвоя договорился быстро. За фляжку спирта он пообещал отцу Георгия не давать делу ход и не подавать начальству никакого рапорта. Но для нарушителя конвойного устава дело совсем не закончилось. Вечером мать со слезами на глазах провела беседу с юным октябренком-ленинцем, эту беседу Георгий запомнил на всю жизнь. Но и этим дело не закончилось. Отец, вернувшись с работы, взял за шиворот малолетнего преступника и решительно поволок его в ближайший распадок на берег безымянной речки, в густой кустарник. Там, зажав сына между колен и сняв с пояса широкий офицерский ремень, отец стал элементарно пороть Георгия. Штаны были плотные, ремень широкий и какой-то большой боли не было. Но от всего происходящего в душе нарушителя взметнулся какой-то невероятный ужас, и Георгий орал так, что эхо его крика разносилось над поселком и многократно усиливалось среди близлежащих сопок. От этого невероятного крика руки отца опустились, колени разжались и недовыпоротый злостный нарушитель конвойного устава ГУЛАГА стремительно умчался с места гражданской казни. А мчался он к клубному бараку, где вот-вот должен был начаться военный фильм «Подводная лодка Т-9» со знаменитым киноартистом Олегом Жаковым в главной роли. Интерес к военной истории забрезжил у Георгия уже тогда.

На следующий день у подножия сопки Шайтан выпоротый нарушитель со своим отрядом спокойно собирал голубику. И перед ними в полуденном свете дня медленно прошла длинная процессия. Двое одетых на каких-то жердях несли абсолютно голого мертвого третьего. И таких групп было много. Справа от сопки была закрытая зона – «Аммоналка», склад взрывчатки. Но за складом, это знали даже дети, было кладбище каторжан. Вот туда и направлялась процессия. С этих дней Георгий перестал делить людей на своих и чужих. Беседа и слезы матери, реакция и ремень отца как-то сразу, резко, несмотря на возраст, изменили его отношение к людям, ко всем и навсегда. Карамзин выработал в себе определенный стиль поведения, чем всегда заслуживал к себе уважение окружающих. Много лет спустя, когда полковник Карамзин был определен председателем суда чести старших офицеров соединения, он, владея терминологией режима и не выходя за рамки идеологических установок, сумел избавить многих товарищей от жестоких наказаний: увольнений из армии, понижений в должности, понижений в звании. Наказанный народ отделывался выговорами, а это переживалось несколько легче.

После войны в 1948 году семье Карамзиных, как и многим другим, разрешили вернуться на «материк». На том же пароходе «Феликс Дзержинский», на таких же четырехъярусных нарах в трюме добрались до пересыльного лагеря «Находка» под Владивостоком. Там, как много позже узнал Георгий, погиб поэт Осип Мандельштам. Через две недели, пройдя карантин, в товарных вагонах длинного железнодорожного состава, опять же на нарах, но двухъярусных, семья с сотней таких же семей колымских страдальцев отправилась с Дальнего Востока на Дальний Запад, в Центральную Россию. Только в поезде застывшие души колымских сидельцев стали медленно отогреваться теплом наступившей свободы.

Эшелон от «Находки» до Москвы шел 22-е суток. Впервые в своей жизни Георгий ощутил красоту и величие своей Родины. Большие города проскакивали быстро, а вот на так называемых бытовых остановках стояли долго. Ходили по лесу, полоскали белье, плескались в самых маленьких речушках и озерах. Запомнился Байкал. Там стояли часа четыре. Весь народ большой толпой бегом примчался на берег и бросился в воду, кто полураздетый, кто голышом, никто никого не стеснялся, все орали, прыгали, бегали, пока паровоз не загудел, и все, подхватив белье сухое и мокрое, помчались к своим теплушкам. Степи, поля ржи, ветряные мельницы, леса Сибири и горы Урала, большие широкие реки – от всего этого глаз невозможно было оторвать.

На перронах маленьких станций продавали очень много продуктов. Никакого голода и в помине не было. А колымчане ехали с большими деньгами. Да-да, в «Дальстрое» неплохо платили. И они ни в чем себе не отказывали. Чувство свободы опьяняло, но поражение в правах оставалось: семья не имела права селиться где угодно в огромной стране, а получила право на поселение в глухой смоленской деревне по месту рождения отца. Матери, учительнице, разрешалось преподавать не менее чем за 10 километров от железнодорожной станции. И обоим, конечно же, делать ежемесячные отметки в районном отделе госбезопасности.

Жизнь в деревне осталась в душе Георгия как какое-то неземное счастье. В деревне не было ничего: ни электричества, ни телефона, ни радио, ни медпункта, ни газет, ни избы-читальни, ни милиции – и никакой власти, кроме одного бригадира. Но было все: все, что написано о деревне в книгах Тургенева, Толстого, Бунина. Спасибо т. Сталину за то, что его руки не дотянулись до нашего с братом счастливого детства. Деревня на всю жизнь дала Георгию то, что наш великий поэт Некрасов называл «обаянием поэзии детства». Это обаяние сопровождало Георгия всю жизнь.

Приехали в старый родительский дом, построенный дедом отца в далекие годы сразу после отмены крепостного права. После Второй мировой войны в 1948 году в доме остались бабушка и ее дочь тетя Варя. А до Первой мировой в доме была большая семья: бабушка Мария, дедушка Петр, трое сыновей и две дочери. В Первую мировую дед служил в Брест-Литовске, и когда в первые годы войны было выбито много кадровых офицеров, дед, окончив школу прапорщиков, стал офицером. И к концу войны дослужился до штабс-капитана. У бабушки хранилась фотография – молодой капитан с георгиевским крестом на мундире. В революцию стал «красным» и во время советско-польской войны был командиром полка «красных» конных разведчиков. Был награжден именной шашкой и красной вязаной фуфайкой. И когда много позже Георгий смотрел фильм «Офицеры», где одного из героев награждали красными шароварами, для Георгия это был не художественный вымысел, а исторический факт. При раскулачивании шашку отобрали. Дед по своим связям с московскими боевыми «красными» товарищами сумел защитить семью и хозяйство и избежать высылки. Но именное оружие и многое другое не вернули.

В середине 30-х старший сын, отец Георгия, загремел на Колыму. Дед не смог помочь и очень скоро скончался. В начале войны в октябре 1941 года в деревне появился офицер из районного военкомата, собрал семнадцать деревенских парней призывного возраста, построил и увел. Через неделю в деревню вернулось двое парней, рассказали, что они дошли до Юхнова, их передали в какой-то стрелковый полк и они пять дней держали оборону на знаменитой впоследствии Зайцевой горе. Немцы их окружили, разбили. Все командиры погибли. Погибли и все наши деревенские. Каким-то чудом в архивах министерства обороны сохранился список тех самых парней, которых собрал в деревне офицер из райвоенкомата. Благодаря этому списку бабушка за сына получала пенсию. Когда много лет спустя, уже в эпоху интернета, Георгий в обобщенной базе данных (ОБД) погибших воинов нашел имя своего дяди, он расплакался.

Бабушка с дочерьми и младшим сыном пережила и оккупацию, и эвакуацию. Тяжелые бои обошли деревню стороной, и дом остался цел. Георгий много читал и слышал о послевоенном голоде в стране. Но в его деревне этого совсем не наблюдалось. При доме были сад и огород: яблони, вишни, картошка, капуста, огурцы, морковка, репа. А при дворе – корова, поросенок, пять овец, стадо гусей и немереное количество кур.

И опять исторический парадокс. Много раз во многих исторических исследованиях Георгий читал про закон о «трех колосках», по которому якобы расстреливали за малейшее хищение, читал о послевоенном голоде в деревне. Ничего подобного в его родной деревне не было. Хлеб жали серпами и косами, собирали в снопы, молотили ручными и конными молотилками. Нигде никаких контролеров не было. В каждом дворе было по несколько голов скота. И всем сена хватало на всю зиму. Никто за сено никому не платил. И летом за пастбище никто не платил. То же и с дровами. Каждый день топили русские печи, а за дровами из ближайших лесов тоже никто никому не платил. Деревня делала себе все из овчин – полушубки и шапки, из шерсти – валенки. Еще интереснее с продукцией изо льна. Своих посадок льна в огородах ни у кого не было. Весь лен был на колхозных полях. Но абсолютно у всех в избах была кудель, веретено и ножная прялка. И всю зиму в деревне от дома к дому передавался ткацкий станок. Вся деревня носила домотканое белье, рубахи и пользовалась льняными рушниками.

Осенью по косогорам лежали огромные ленты белых холстов. И опять же никаких контролеров, и никто никому ничего не платил. Вот такой колхозный сталинский коммунизм застал Георгий на заре своей юности. Но уже потом, после училища, в 1960-м, молодой лейтенант посетил родную деревню и ничего подобного уже не было. Не было ни некрасовской деревни, ни бунинской, ни сталинской. Деревня потеряла душу. Оскудение родной деревни началось позже при Хрущеве.

После Колымы Георгий ощущал себя совсем в ином мире. Природа, лес, лисы, зайцы, ежики, грибы и земляника, реки, весеннее половодье и зимний лед. Кони и телеги. Качели на Троицу, игра в лапту на деревенской околице, летние вечера на пятачке под ракитами, гармонь, балалайки, танцы, частушки. Незабываемая деревенская школа за три километра от деревни в соседнем большом селе, и многое-многое другое, что давало связь с прошлой жизнью предков, что соединяло простую прекрасную деревенскую жизнь с великой русской литературой и закладывало в сознание и душу основы любви к отечеству.

Многое повидал Георгий за свою жизнь в стране и в мире, но образы и впечатления русской деревни оставались одним из ярких и дорогих впечатлений на протяжении всей его жизни. «Мы родом из детства» – помнил Георгий известную фразу из знаменитого фильма. Вспомнил Георгий и рассказы своих друзей об их детских годах, об их детских впечатлениях. Дети войны, дети блокады, дети Гулага.

Двадцатый съезд коммунистической партии Советского Союза 1956 года открыл дорогу в высшее инженерно-техническое училище в Ленинграде, а затем, как один миг, двадцать пять лет в инженерной службе на Северном флоте и, как награда за безупречную службу, перевод в Севастополь.

В отворенном окне во всем своем южном великолепии тихо дышала севастопольская ночь. Думалось легко и спокойно. Сняв с полки том советской военной энциклопедии со статьей о Великой Отечественной войне, Георгий быстро просмотрел материал о начале войны. Да! Ничего о Севастополе. Почему? Если еще в 3 часа утра начался налет, и он был победно отбит, причем так, что были сбиты вражеские самолеты и были первые жертвы, почему бы и не писать об этом? В героическом небе Севастополя должна сиять еще одна героическая звезда.

Недовольный и неудовлетворенный Георгий Михайлович открыл в военной энциклопедии и другую статью, теперь уже о Черноморском Флоте, но и там ни слова о первом налете на Севастополь. Продолжая оставаться в состоянии неудовлетворенности, Карамзин открыл статью об обороне Севастополя 1941—42 годов, где опять ни слова о первом налете. В тяжелой задумчивости Георгий Михайлович стал изучать состав редакционной коллегии Советской военной энциклопедии издания 1976—1980 годов. И с большим удивлением обнаружил один очень удивительный факт. Оказалось, что военно-морскую редакцию энциклопедии возглавлял Адмирал Флота Советского союза Сергей Георгиевич Горшков. При Сергее Георгиевиче Горшкове и прошла почти вся военно-морская служба Карамзина. Но дело совсем не в этом, а в том, что 22 июня 1941 года капитан первого ранга Сергей Георгиевич Горшков служил на Черноморском Флоте, был в Севастополе и возглавлял бригаду крейсеров. То есть, был прямым участником и очевидцем всех событий первого дня войны в Севастополе. И при этом, во всех редактируемых им статьях – ни одного слова о первом налете на Севастополь ранним утром 22 июня 1941 года. «Как так? Почему?» – еще более разволновался Георгий. Немного успокоившись, Георгий Михайлович отправился в путешествие по интернету. Открыл первый ранний Хрущевский однотомник истории Великой Отечественной войны, затем поздний Хрущевский 6-томник, затем великолепно изданный Брежневский 12-томник, и ни в одном из этих изданий не обнаружил ни одного упоминания о первом налете на Севастополь в первый день войны.

«Получается, – подвел печальный итог своим изысканиям Георгий, – что в официальной истории этого события нет». Но событие, несомненно, было, тогда – что это было? И если официальная история молчит, самое прямое дело – взяться за это историкам-любителям. Выйдя на пенсию и увлекшись историей, Карамзин перечитал много литературы о войне, просмотрел множество сайтов в интернете, участвовал в различных военно-исторических конференциях, форумах и встречах. К этому времени он уже ясно понимал, что доверять, как раньше, в советское время, всему услышанному и прочитанному нельзя. Только многократные точки пересечения различных потоков информации могут дать более или менее верное мнение о том или ином историческом событии.

В тихих спокойных размышлениях протекала ночь. Приходила усталость. Близилось время начала налета. Время, да, время! Тогда, в Севастополе в 1941-ом, время было московское, а разница с немецким на границе была в один час, то есть, если на Восточном берегу Буга в Бресте – 4 часа утра московского времени, то на Западном берегу Буга на командном пункте генерала Гудериана, командующего второй танковой группой немцев, на часах Гудериана – 3 часа берлинского времени. Это очень важно для понимания общей картины налета.

Наступало время налета, но наступило и время усталости. Мысли не сосредотачиваются, ничего не вяжется, детали не сходятся. Надо думать, вникать, разбираться. Воображение и сознание покидают Георгия. В полусне, повторяя слова из своей далекой юности «Бороться и искать, найти и не сдаваться», Карамзин засыпает.

В отличие от своего друга, Эдуард Максимович Победимцев не очень поздно заснул. И поэтому проснулся рано. Но солнце уже давно встало, и в голубой дали, это был вид из окна, ярко сиял крест Свято-Владимирского собора на территории древнего Херсонеса. Настроение у Эдуарда было боевое, приподнятое. Новая тема, новая экскурсия, новые доклады в военно-историческом клубе и в Севастопольском морском собрании, а может быть, удастся и статью разместить в российском «Морском сборнике». Ведь какая великолепная тема – война началась в Севастополе. Причем, что поражает, до общего начала войны. Первый налет, первые победы, первые герои, первые жертвы. Здесь можно хорошо развернуться, получить дополнительную известность, согреться в лучах славы. Конечно, в первую очередь, Эдуарда волновала не собственная слава, а слава Севастополя.