Версия-21

Поговорили еще немного о Бресте, Брестской крепости и ее героях. Поговорили и о других эпизодах великой войны. Но друзья уже чувствовали и ощущали, что их захватывает новая тема. Они любили свой город, прекрасно знали его фактическую историю, но и ощущали мистический дух этой земли и этого города. И вот так, в общем-то, неожиданно столкнувшись с сообщением Эдуарда о новом памятнике и совпадением вопроса сына Карамзина о начале Великой Отечественной войны, друзья договорились поподробнее войти в тему первого вражеского налета на Севастополь. И как первый шаг к освоению новой темы решили завтра ночь с 21 на 22 июня провести на площади Нахимова между Графской пристанью и Памятником затопленным кораблям на Приморском бульваре, где по легенде взорвалась одна из первых бомб первого севастопольского вражеского налета.

Выговорившись и осушив свой бокал, Эдуард Победимцев отошел к краю веранды глотнуть свежего ночного воздуха. Устремив взгляд в темную густую черноту ночного неба, Эдуард ощутил знакомую нервную дрожь наваждения. Все как всегда. Стоит хоть немного в любой исторической теме отклониться от канона и всмотреться в обстоятельства темы чуть глубже, как огромной серо-черной тучей надвигаются на сознание вопросы, вопросы, вопросы. Вот и сегодня, всего один час в новой теме, а сознание общепринятую первую версию налета принимать отказывается. Время налета – первая необъяснимая загадка. А состав сил налета? Шесть бомбардировщиков на главную базу Черноморского флота?! Это же ни в какие рамки! Начало войны по плану «Барбаросса» – это сама по себе авантюра мирового масштаба. Да, признать этот налет авантюрой можно, но признать немецких стратегов сумасшедшими нельзя. В черном небе над Эдуардом метались лучи прожекторов. Все небо перечеркивалось следами трассирующих очередей. Гудели моторы самолетов, гремела канонада. Падали в морские просторы горящие самолеты. Город и небо над ним взрывались первым днем войны. В темноте метались краснофлотцы, зенитчики-красноармейцы, милиционеры, бойцы местной противовоздушной обороны. И все это неожиданное безумие, начавшись, по народной памяти, где-то в 3 часа утра, длилось, если верить памятнику, до 03.50? Но весь опыт жизни, военной службы и знания военной истории противоречили такой картине. Голова стала болеть. Эдуард, подавив силой воли свое воображение, вернулся к друзьям.

Вернулся и Орлов от стойки бара с новой бутылкой лучшего в мире вина.

И Георгий Михайлович не дремал, а думал. И, когда вся компания устроилась, потекли четкие спокойные рассуждения. «Ну, первое, – начал Карамзин, – товарищи офицеры. Зачем немцам этот налет? 5—6 самолетов на весь Черноморский флот, в составе которого более 100 боевых кораблей, где-то 350 истребителей, зенитный полк, 3 дивизиона, 12 батарей, 48 стволов зенитной артиллерии, зенитная артиллерия кораблей и береговой обороны, зенитные средства охраны водного района (ОВР). Сравним с нападением в том же, 1941 году, японцев на американскую военно-морскую базу на Гавайях. Там все по-серьезному… А у нас? Небольшая группа бомбардировщиков, без истребителей сопровождения, темной ночью на расстоянии 450 км безрассудно прет на весь Черноморский флот?! Как-то несерьезно это выглядит. Затем удивляет время атаки. Налет шел между 3-мя и 4-мя часами утра. Около четырех немцы уже ушли восвояси. Но мы сегодня хорошо знаем, что общее наступление немецких войск – война в настоящем смысле этого слова – на всем германо-советском фронте началось в 4 часа с минутами.

На часах генерал-полковника Гудериана, командующего 2-ой танковой группой на Брестском направлении в составе группы армии «Центр», время местное —03.15, а это значит, что в Бресте московское время – 04.15. А налет на Севастополь, по неизвестной пока нам причине, начался в 03.06 по московскому времени. Предполагать, что в группе армии «Центр» было одно время, а в группе армии «Юг» было другое, мы не будем. Может сложиться впечатление, что кто-то заранее предупреждал советское командование о начале войны. Не могли же немцы свое немецкое время перепутать с московским?! И еще! В Севастополе в районе базирования флота заливов и бухт – более двадцати. Ведь нет никаких данных о том, что немцы могли знать, где и как сосредоточен или, с другой стороны, рассредоточен Черноморский флот? Время рассвета, видимость во время атаки тоже имеют существенное значение. А что можно увидеть в 03.00 часа с небольшим темной июньской ночью? Так был налет или не был? А если был, то что это было? Разведка? Минирование? Бомбардировка? Предупреждение? Провокация?»

При таких рассуждениях Орлов сначала слегка оцепенел, но, отпив глоток вина, встрепенулся: «Ну, Георгий! Как у тебя часто бывает, ты несколько усложняешь. Был налет, да, небольшой группой. Было заградительное минирование. Но наши были начеку, плотным зенитным огнем не дали провести прицельное минирование. Сбили несколько самолетов, остальные – отогнали». «Да, – вошел в разговор Эдуард, – это широко известное общепринятое мнение, но ни один официальный исторический источник не связывает начало Великой Отечественной войны с атакой на Севастополь. Да, Молотов говорит о бомбардировке на Севастополь, но истинное время этого нападения не называет. У него все бомбардировки советских городов – Севастополя, Житомира, Киева, Каунаса – прошли в 4 утра. Об этом было заявлено в 12.15 ч. дня 22 июня 1941 года. И только много лет спустя в мемуарах Жукова и Кузнецова стало поясняться, что налет на Севастополь состоялся с 3-ех до 4-ех утра по московскому времени».

«Очень интересно, – продолжил разговор Карамзин, – настолько интересно, что я не смогу удержаться и обязательно проверю это сегодня же. Неужели нам придется ломать очередное историческое событие? Тем более что ты говоришь, что установлен гранитный монумент и на нем стоит четкая дата какого-то взрыва на этом месте. И не каких-то там неизвестных самолетов, как у Жукова, а прямо сказано – немецких, и точно золотом по граниту выбито время взрыва – в 03.47. И время на памятнике может быть московским, а не иным. Следовательно, это уже – не какое-то мнение. Это уже – исторический факт, закрепленный на государственном памятнике».

Эдуард, с присущей ему всегда импульсивностью, затрепетал: «О памятниках, по государственным версиям, я могу вам много рассказать. Я дважды был на месте боя двадцати восьми героев—панфиловцев. В первый раз я там побывал в 1965 году с экскурсией из Москвы. Тогда, там, у Дубосеково, было восстановлено несколько окопов, траншей и блиндажей. Но когда я, уже в частном порядке, в 1982 году посетил это место, я увидел огромный железобетонный монументальный комплекс – памятник двадцати восьми героям—панфиловцам. Сегодня уже никто не возражает, что конкретного боя 28-ми красноармейцев с немецкими танками на этом месте не было. Да, многое было, но не здесь, и не так. Были страшные бои, с героизмом и самопожертвованием. Но не здесь и не так. Да, были герои. Но не здесь и не те. И складывается мнение, и, скорей всего, так и будет, что монумент будет не в честь двадцати восьми, а в честь всей 316-й стрелковой дивизии генерала Панфилова, или – в честь всей 16-й армии генерала Рокоссовского, или – в честь войск Западного Фронта генерала армии Жукова, а еще лучше – в честь всех солдат, сержантов, политруков, офицеров и генералов, защитников Москвы 1941 года! За светлую память!» – поднял свой бокал Эдуард. Друзья поддержали. Выпили не чокаясь.

Немного помолчав и немного успокоившись, Эдуард продолжил: «А широко известная история с памятником капитану Гастелло? Бесспорно, абсолютно бесспорно, что все летчики-бомбардировщики июня 1941 года были героями. Но также сегодня абсолютно бесспорно, что самолет капитана Гастелло не совершал огненного тарана. Судьба самого Николая Гастелло до сих пор неизвестна. Но известно и официально задокументировано, что памятник капитану Гастелло десять лет простоял на могиле капитана Маслова и его экипажа, погибших в тот же день, и при том же вылете. Но еще раз подчеркну: все шли в бой мужественно и самоотверженно без истребительного сопровождения и, как правило, героически погибали. Могу приводить примеры о памятниках еще, но как-нибудь в другой раз».

Друзья помолчали. Такие разговоры не были для них неожиданностью. Много читали, много знали. Да и в собственной жизни каждого многое случалось. И среди юбилейных служебных наград были у наших друзей и боевые.

В тихой спокойной беседе, чередуя разговоры глотками вина, продолжали друзья обмениваться общими знаниями о вражеском налете на Севастополь.

В городе знали и помнили об этом налете. Орлов вспомнил о книге Ванеева, подробном двухтомнике об обороне Севастополя, где упоминается и о первом дне. Эдуард очень коротко рассказал об описании налета академиком, профессором, полковником Валерием Борисовичем Ивановым. Но тут же выяснилось, что знаний мало. Обстоятельства неопределенные и непонятные. И сразу вдруг друзьям стало ясно, что обстоятельства, время налета и общее самое поверхностное знание о нем как-то не совмещаются с общим фоном начала войны по сумме всех тех знаний, которыми, как считали наши знатоки-дилетанты, они обладали в достаточной мере. Но впадать в тяжелые раздумья как-то было не с руки. В кафе звучала тихая спокойная музыка, и к ним подошел владелец кафе, который сегодня сам принимал гостей, он же – полковник в отставке Иван Николаевич Бобров. Он знал друзей, их привычки и пристрастия, и, хотя круг его интересов был несколько иным, он любил поговорить с друзьями о военной истории. А когда товарищи-офицеры собирались у него по различным поводам, он включал по музыкальной трансляции песни и мелодии из своей военной музыкальной коллекции, которая, как он любил говорить, была лучшей во всем городе. Зная об этом, Эдуард спросил: «Иван, а в твоей коллекции есть „Синий платочек“?» – «Сколько раз вам говорить, – изображая обиду, ворчал Бобров, – что у меня есть все, даже то, о чем вы не знаете. Ты же не спрашиваешь, есть ли у меня „Темная ночь“ и „Землянка“, а „Синий платочек“ – такая же изумительная, чудесная военная классика». Бобров, как и друзья, любил военную историю, но его увлеченность развивалась в направлении военной песни, военных походных и парадных маршей, и, когда его не останавливали, мог говорить о своем увлечении долго и интересно.

Друзья особенно прониклись к Ивану Николаевичу теплой симпатией, когда однажды обнаружили его в своем кафе со слезами на глазах в маленьком кабинетике перед телевизором, – обнаружили смотрящим в который уже раз старый советский фильм «Малахов курган». Бобров уважал и ценил мнение друзей, и на этот раз он поделился с ними своей идеей собрать коллекцию мировых фильмов о войне и вместе с вином и фруктами предлагать посетителям, а свою публику он знал.

Друзья горячо поддержали эту идею, а добрый Иван Николаевич, воодушевленный сознанием нужности своего дела, не спрашивая друзей, так как знал их привычки, быстро принес еще одну бутылку самого лучшего в мире красного сухого вина, не забыв бокал и для себя любимого. С профессиональной, уже выработанной ловкостью бармена, Бобров разлил вино в бокалы и собрался произнести речь. «Подожди! – остановил его Орлов, – Иван, а что ты тогда плакал над фильмом „Малахов курган“?»

Бобров поднял к ночному небу одухотворенное лицо, и, забыв о вине, проникновенно заговорил: «Сюжет вы знаете. В фильме есть разговор жены командира эсминца „Грозный“ (ее играет Мария Пастухова, первая жена Николая Крючкова) с командиром другого погибшего корабля капитаном 3-го ранга (его играет сам Николай Крючков, очень известный и любимый в те далекие годы артист) о том, как жена погибшего командира добралась до осажденного Севастополя, чтобы положить на могилу мужа красные маки. С детства этот мотив волновал меня как очень сильный романтический образ. А когда я молодым лейтенантом прибыл для прохождения службы в Севастополь и увидел поля красных маков, я не сдержал слез. Детские, юношеские впечатления сложились с реальной картиной, и это впечатление вошло в душу на всю жизнь. Этот образ и видение скромных красных маков среди камней и песчаных пустошей Севастополя в самых разных и неожиданных местах города родили в моей душе множество ассоциаций. И одна из них – что это символы душ наших погибших героев. Мне стало казаться, я представил себе, что каждый цветок вырастает на том месте, где пролил кровь или был убит один из наших красноармейцев или краснофлотцев». Иван Николаевич не увлекался фактической историей войны, но любил и свято чтил ее отражение в литературе, песнях, кино, и говорить об этом мог долго и увлеченно.

Орлов, чтобы успокоить Ивана, обнял его за плечи и так же проникновенно сказал: «Спасибо, Иван, спасибо. Ну, что, самое время выпить за светлую память всех погибших героев, выпить красного вина за севастопольские красные маки, за души павших солдат и матросов».

Офицеры несколько мгновений помолчали, не чокаясь, выпили все до дна. Бобров, успокоившись, отправился по своим делам. Друзья, вдохновленные откровениями Ивана Николаевича, некоторое время поговорили о фильме. Фильм был снят в освобожденном Севастополе в 1944 году, и, конечно же, друзья, не один раз смотрели и не первый раз вспоминали о нем. Карамзин впервые увидел кинофильм «Малахов курган» в барачном клубе на далеком Колымском руднике Бутугычаг. Уже тогда задела детскую душу лирическая сторона фильма, отношения краснофлотцев с женой командира. На всю жизнь полюбился романс «Калитка» и, конечно же, потрясал подвиг. Победимцев впервые увидел фильм в училище. Он уже и тогда увлекался военно-морской историей и рассказал, как они увлеченно обсуждали фильм на кафедре военно-морской истории. Орлов, вспомнив тяжелое послевоенное детство, рассказал, как сильно его с товарищами впечатлил эпизод, когда наш красноармеец в атаке, вскочив на немецкий танк, бьет высунувшего из бокового люка немца прикладом с криком «За Родину!», а затем переворачивает винтовку и бьет немецкого танкиста штыком с криком «За Сталина!», «За Родину! За Сталина!» – так было в кино, но так было и в жизни. Но не всегда. Иногда в атаках, особенно – рукопашных, было больше мата, чем слов «Родина» и «Сталин». Победимцев, с неистребимым стремлением к критике, тихо промолвил, что в нашем русском последнем обиходе красные маки связываются с западной историей Первой мировой войны, и некоторые наши недоброжелатели за нашими границами используют красные маки как символы против наших сложившихся символов, против нашей красной гвоздики, к примеру. Во время создания фильма «Малахов курган» этой тенденции не было.

Орлов насупился и быстро проговорил: «Да, так случается, я это слышал и видел. Но вот тебе пример: все знают, что в августе 42-го года немецкие знамена и штандарты установили егеря горной дивизии „Эдельвейс“, но ведь известно, что в составе 49-го горного корпуса немцев на Кавказе была и вторая горная дивизия, которая именовалась „Гвоздика“. Так что ж, нам теперь не печатать гвоздики на наших открытках, не класть гвоздики к памятникам героев, не дарить гвоздики ветеранам? Так и с нашими красными маками. Красные маки были и должны остаться одним из символов героического Севастополя».

«Красное вино, красные маки, красная кровь» – пробормотал скороговоркой Победимцев. В таких разговорах время пролетело быстро. И как бы ни было интересно, пришла пора расставаться. Разлили вино и ударили на прощанье бокалами, провозгласив тосты: Орлов – «за вино и любовь!», Карамзин – «за радость и счастье!», Победимцев – «за здоровье и разум!» Такова была у них традиция. Друзья—товарищи понимали, что это мальчишество, но им это нравилось, и именно так они заканчивали свои встречи.

Друзья вышли в теплую плотную темноту севастопольской июньской ночи. Город, как обычно, был освещен плохо. Программа «Светлый город» не работала. Но друзья в своем любимом городе знали все, и это их не волновало. Остановили такси.

Карамзин посадил друзей в машину, Эдуарду – на улицу Хрусталева, Владимиру – в Балаклаву, а сам, по многолетней любимой привычке, решил прогуляться по ночному городу. Огоньки такси помигали и скрылись, а мысли Карамзина медленно и плотно наполнялись новой темой, новым исследованием. И вот – маленькое предзнаменование, перекресток улиц Октябрьского и Кулакова. Скрещение, соединение, пересечение в монолите города, историческая слитность в человеческих судьбах. Многое, очень многое в военной судьбе Севастополя зависело от этих людей. Вместе они готовили флот к войне. Вместе провели оборону города. Думая о первом дне войны, о первой военной ночи, Карамзин медленно двинулся домой.

Через несколько минут такси доставило Победимцева к его дому на улице Хрусталева и, крепко пожав руку Владимира, Эдуард вышел из машины. Здесь, в спальном районе города, был абсолютный мрак, но Эдуарду это нравилось и привело его душу в романтическое состояние. Спешить было некуда: и жена, и любимый дог Коба будут рады и ночному пришествию. Возбужденный встречей, Эдуард перевел дыхание и, как обычно при возвращении домой, перевел и поток сознания. Накатились быстрые мгновенные вспышки всей прошлой жизни. Какая была она? Военный блокадный Ленинград, квартира на улице Пестеля, ныне – Пантелеймоновской. Отец, морской офицер, редко бывающий дома, внимание и забота любимой матери, умная, трудолюбивая старшая сестра, и на всю жизнь – обаяние, величие и поэзия родного города. Утренние пробежки, Фонтанка, Цепной мост, громада Инженерного замка, Летний сад и Марсово поле, вечерние прогулки по набережной Фонтанки, часть пешеходного маршрута императора Александра I, тишина Соляного переулка, с послевоенным музеем блокады и героической обороны, и церковью Святого Пантелеймона, памяти всех военных моряков, погибших за Отечество в морях и океанах. В те времена она то открывалась, то закрывалась. Но рядом, на Литейном, – величественный Спасо-Преображенский собор с оградой из трофейных турецких пушек никогда не закрывался. И мать, тайком от отца и соседей по дому, водила своих детей в храм, не забывая Сталина и молясь Богу. А во время войны в нижнем храме собора было бомбоубежище, и матери с детьми приходилось там бывать очень часто, не забывая при этом получать благословение от отца-настоятеля. Эти образы запечатлелись в душе и сознании Эдуарда и сопровождали его всю жизнь.

Затем – Гатчинское высшее военно-морское радиотехническое училище, возглавляемое в те времена незабвенным адмиралом Михаилом Александровичем Крупским, племянником Надежды Константиновны, жены Владимира Ильича Ленина. Господи, как тесно в этом мире! Потом тридцатилетняя офицерская служба: Владивосток, Балтийск, Североморск, подводные лодки – Западная Лица, Ягельное, Оленья, Гремиха, полк связи, управление связи и Севастополь, в котором решили остаться ради здоровья Элеоноры Романовны. Квартира в Питере осталась за старшей сестрой Валентиной. Там и сегодня все так же, как и было при отце и матери.

Эдуард стряхнул с себя груз воспоминаний. Стремительно вошел в освещенный подъезд – и к себе, в квартиру. Жена спала, его встречал только старый, добрый, мудрый, умный друг Коба. Эдуард потрепал его за ухо и отправился в спальню. Не нарушая спокойного сна жены, Эдуард, засыпая, думал о встрече, о новой теме, о том, как его экскурсия по героическим местам Севастополя будет украшена новыми красками о первом вражеском налете на Севастополь и его героическом отражении. В потоке сознания на границе бодрствования и сна пульсировали тревожные мысли: почему же, почему же этот удачно отбитый налет со сбитыми вражескими самолетами остался никак не освещенным, не отраженным ни в сводках главного командования, ни в других материалах по первому дню войны? Здесь и приукрашивать ничего не надо. Были и сбитые самолеты, герои зенитчики, героически отраженный налет, первые жертвы. Но никто никого не славил, не было ни наград, ни героев. Почему? Надо разбираться. С такими мыслями Эдуард провалился в глубокий сон.

Простившись с Эдуардом, Владимир Орлов помчался в свою Балаклаву, которую нежно и трепетно любил. Имел возможность получить квартиру в центральной части города, но не захотел. Многое, очень многое было связано с Балаклавой.

В 30-х годах ХХ века его родители по комсомольской путевке приехали сюда для жизни и службы в составе экспедиции подводных работ особого назначения, знаменитом ЭПРОНе. После расформирования ЭПРОНа остались в Балаклаве. Здесь и родился Володя, здесь и застала семью война. Отец был призван на Черноморский флот и в звании главстаршины был командиром дальномерного поста на 35-й батарее. Батареей командовал капитан Лещенко Алексей Яковлевич, племянник знаменитого Петра Константиновича Лещенко, песни которого по некоторым воспоминаниям любил слушать сам Сталин. Владимир уже привык к тому, что, когда бы он ни думал о войне, из потока фактов, представлений и образов всегда возникала личность Сталина. Сталин любил Севастополь, был здесь несколько раз и тайно, и явно. Считал Севастополь наконечником копья, нацеленного на Черноморские проливы. В июньском приказе 1945 года, посвященного Великой победе, Сталин впервые обозначил Севастополь как город‒герой вместе с Ленинградом, Сталинградом и Одессой. И так уж всегда складывалось в мыслях Владимира Ивановича, что он все события Великой Отечественной войны для себя, для своей памяти связывал, соединял с именем и действиями Сталина.

Отец Владимира погиб на 35-й батарее. Мать с Володей эвакуировали в Новороссийск, затем в Геленджик. Товарищи отца устроили мать в штаб морской бригады. Бригада ушла в Севастополь, где в июне 42-ого вся и погибла. Могилы у матери нет. И потому вся земля Севастополя для Владимира Ивановича любима и священна.

Маленький Володя попал в ворошиловский (город Ставрополь с 1935-го по 1943 год назывался Ворошиловск) детский дом, а после четвертого класса как сирота и сын героев, отца и матери, по ходатайству полковых товарищей был зачислен в Ленинградское Нахимовское училище, окончив которое, поступил в Ленинградское высшее военно-морское командное училище погранвойск КГБ СССР. В 1958 году училище расформировали, и курсант Орлов завершил свое образование в Бакинском высшем военно-морском командном училище. При распределении чья-то неведомая рука определила лейтенанта Орлова в морские части погранвойск дальневосточного пограничного округа, где, получив под свое командование бронекатер в составе морских погранвойск Дальнего Востока, начал свою офицерскую службу. Там Владимир познакомился со скромной сотрудницей секретного отдела, девушкой Машей, родом из пограничного гарнизона Посьета, где ее отец и мать служили в знаменитой 32-й дивизии полковника Виктора Полосухина.

Советская 32-я стрелковая дивизия стала знаменита тем, что в октябре 42-го года сражалась с немецкой эсэсовской дивизией «Даз Райх» на Бородинском поле. Где-то там, на полях Подмосковья, под стенами Можайска, и погибли родители Маши. Волею обстоятельств Мария воспитывалась во Владивостокском детском доме и по окончанию школы при содействии переживших войну боевых товарищей отца была устроена в штаб Амурской военной флотилии, где и встретила лейтенанта Орлова. Встретились, полюбили друг друга. Полюбили не полюбили, но больше уже никогда не расставались, значит, полюбили. От должности к должности, от звания к званию, от гарнизона к гарнизону прошла вся служба на Дальнем Востоке, а завершилась по страстному желанию капитана I ранга Орлова в Севастополе, в родной Балаклаве, где он и вышел в отставку.

Дома, как и всегда, его спокойно ждала его боевая подруга Мария Степановна. Иногда, шутя, Орлов называл ее императрицей Марией. Несмотря на аромат лучшего в мире красного сухого вина, она спокойно отнеслась к его позднему появлению, так как знала о традиционных встречах друзей, уважала его друзей и уважала интересы мужа.

Но иначе реагировал на позднее и нетрезвое появление хозяина шпиц Лаврентий, любимая собака Марии Степановны. Выбравшись откуда-то из-под диванных глубин, он возмущенно тявкнул и дерзко удалился в тихие просторы большого дома.

Владимир, нежно поцеловав жену в левое ушко, прихватив плед, отправился на летнюю веранду и, как всегда после встречи друзей, переполненный впечатлениями, погрузился в размышления. Володя любил Севастополь, трепетно прикасался к его истории. И все, что он узнавал, волновало и будоражило его сознание. На последних встречах друзья обсуждали исследование по первому штурму Севастополя в ноябре 1941 года и подвиг пяти героев, а всего было одиннадцать тысяч героев. Но величие Севастополя было не в отдельных героях, а в том, что впервые в начале истории войны весь город стал героем. Ведь не секрет, что очень многие города сдавались и без боя. Недоумение вызывает захват Бреста в семь утра, оставление Гродно вечером 22 июня. Отсутствие боев за Каунас и Вильнюс. Совершенно не геройская оборона Риги. До сих пор нам не объяснили, почему весь штаб западного фронта оставил Минск, а не возглавил его оборону. Были и совсем возмутительные примеры: оставление Калинина на правом фланге Западного фронта, а ведь на левом – Тула не сдавалась, и стала городом-героем. В том же ноябре 41-го года при огромном превосходстве обороняющих сил был совершенно бездарно сдан Ростов.