Иностранная литература №07/2011

Двое полицейских в темной форме шагают по улице, отбрасывая перед собой длинные тени; прохожие расступаются; девушка с листовками моментально растворяется в толпе. Один из полицейских помахивает дубинкой, рука у него громадная, пальцы узловатые; на поясе кобура с пистолетом. Посреди квадратной физиономии – сплющенный в драке нос; на людей на улице он не глядит, словно их не существует, с тем же успехом он мог бы шествовать между надгробными памятниками. Его напарник – молодой, с чересчур уж бравыми усами и чересчур блестящими пуговицами на мундире. Этот тоже наслаждается властью: заткнув большой палец за пояс, свысока посматривает на толпу, ни на ком не задерживая взгляда. Ольга ясно представляет себе картину: молодой полицьянт падает навзничь, а она, наступив ногой на грудь, размахнувшись, дубинкой расшибает ему нос; струйки крови текут у него по щекам, застревают в усах. Второго полицьянта она будет дубасить по большим мясистым бычьим ушам, пока они не превратятся в кровавое месиво. Полицейские проходят мимо Ольги; оба такие высокие, что их нагрудные бляхи блеснули на уровне ее глаз. Она будет бить их, пока они не перестанут дергаться, и тогда выдавит им глаза. “Душевнобольная забила полицейских до смерти!” – вот что будет орать мальчишка-газетчик. И уж в следующий раз он наверняка сразу ее узнает.

Она проталкивается сквозь толпу к просвету, где поменьше людей, где они не будут ежесекундно об нее тереться; прохожие с готовностью уступают ей дорогу – даже не нужно к ним прикасаться, – словно чувствуют исходящие от нее волны яростного гнева. Ей хочется взвыть от ненависти к ним с их услужливостью, но зачем? – на улице стоит такой гам, что никто ее не услышит; уличный шум, как воздух, вездесущ и необходим.

Дорогая мамочка, ты, наверное, сочтешь меня жестокой и ненормальной, но я не могу больше держать все это в себе. Лазаря, как невинного агнца, отправили на заклание безо всяких причин и к тому же выставляют убийцей. Лазарь – убийца?! Злу нет конца, оно настигло нас даже здесь.

Неожиданно проход в толпе закрылся. Путь Ольги преградила маленькая женщина в грязном белом платье и шляпе, похожей на шляпку гриба. Глаза у нее горят лихорадочным блеском, рот полуоткрыт; Ольга гадает почему: то ли женщина силится улыбнуться, то ли у нее воспалены десны и болят зубы – провал рта похож на один сплошной нарыв, от которого исходит запах мертвечины. Ольга пытается обогнуть ее, но женщина не уступает дорогу, уставившись на нее невидящим взглядом. Изо рта у безумной вырывается что-то среднее между шипением и шепотом: “Тот, кого ты любишь, болен”.

Ольга отталкивает женщину, но та хватает ее за рукав и притягивает к себе. “Но он не умрет. Слава Господу и Сыну Господню”. Шипение становится все громче и переходит в завывание. Ольга пытается высвободиться, но женщина вцепилась в нее мертвой хваткой. “Оставьте меня в покое”, – вскрикивает Ольга. У сумасшедшей сохранились только нижние зубы, язык шлепает по верхней десне. “Развяжите его, – вопит она, – развяжите и отпустите на волю”. Ольга с силой вырывает руку из цепких когтей; кажется, ей удастся уйти. Прохожие замедляют шаг, некоторые останавливаются и смотрят на них, помалу образуется круг из любопытных. Женщина, выкрикивая что-то нечленораздельное, вцепляется Ольге в волосы и тянет ее назад. Резко повернувшись, Ольга с размаху влепляет ей пощечину, чувствует, что костяшками пальцев рассекла кожу на скуле безумицы. Женщина ошарашено замирает и выпускает Ольгины волосы. “Твой брат воскреснет, – говорит она совершенно спокойно, будто произошло небольшое недоразумение, а теперь все уладилось. – Лазарь воскреснет. Господь нас не оставит”.

На лестничной площадке сидит, раскачиваясь на стуле, полицьянт с гротескно длинной и толстой сигарой в руке. “Какая приятная неожиданность! Рад вновь увидеть ваше прелестное личико, мисс Авербах, – говорит он с ухмылкой. – Счастлив доложить, что, пока вас не было, ничего не изменилось”. Ольга проходит мимо, не проронив ни слова. На ее двери мелом нарисован крест, она стирает его рукой и вставляет ключ в замочную скважину – ба, дверь не заперта! Может, Исидору удалось улизнуть, проскочить незамеченным мимо этого вонючего шныря? Как они до сих пор его не обнаружили?! Это просто чудо. Господи, почему ты бросил меня одну в темной чаще?

– Какие только евреи не навещали ваших соседей, мисс Авербах! Много длиннобородых. Насколько мне известно, они замышляют новые преступления, все эти Любели и им подобные. Будь моя воля, я бы вас всех утопил, как котят, всех до одного. Только ведь вы, евреи, имеете влиятельных друзей в нужных местах, верно? Никуда не денешься, приходится с вами хорошо обращаться. Однако не советую расслабляться. Ни-ни. Придет время, наша возьмет.

В голове у Ольги моментально созрел гневный ответ, и она поворачивается, чтобы все высказать шпику, как вдруг дверь квартиры Любелей распахивается и оттуда выходят пятеро мужчин в черных пальто. По длинной бороде Ольга узнает в одном из них раввина Клопштока; на Ольгу он демонстративно не смотрит; все направляются к лестнице. К ней никто и не подумал зайти; никто не хочет иметь с ней дело. Клопшток торопливо проходит мимо полицейского, остальные спешат за ним; Ольге они незнакомы. Все безбородые, все одеты на американский манер, на всех котелки, как у Таубе.

– Ну? Я же говорил, – хихикает полицьянт, жуя сигару. Он перестает качаться, передние ножки стула со стуком опускаются на пол; полицьянт привстает, провожая взглядом спускающихся по лестнице евреев. – Не очень-то они вас жалуют, правда?

Как бы ей хотелось сбросить эту свинью со стула, а господ в котелках столкнуть с лестницы, чтобы, загремев вниз, они кучей навалились на достопочтимого ребе. Пусть никогда не сбудутся их мечты! Пусть они подохнут в муках боли и унижения! У Ольги подгибаются ноги от усталости; хорошо бы присесть или растянуться на кровати. Но вместо того чтобы идти к себе, она идет к Любелям.

В маленькой комнатушке пахнет камфарой; из стоящей на плите кастрюли поднимается пар; Пиня рыдает над ней, словно кипятит там свои слезы. Исаак лежит в кровати; из-под одеяла торчат его опухшие синеватые ноги; землистого цвета лицо перекошено от боли, на губах пузырится кровь. На краю кровати примостились Зося и Абрам. Они сосут леденцы, у Абрама в руке бумажный кулек, Зося не сводит с него жадного взгляда. Исаак, кажется, не замечает детей; глаза у него расширяются, только когда он стонет. С тех пор как Ольга была у них в последний раз, все тут изменилось. Полиция перевернула дом вверх дном, но жалкие пожитки остались на своих местах: полочка с тарелками и чашками, висящие на крючках кастрюли и сковородки, стопка книг в углу, зеркало. Ольгина прошлая жизнь была галлюцинацией, все, что происходило до смерти Лазаря, ей приснилось. Халоймес[9]. А вот теперь началась реальность.

Проход между кроватью и плитой такой узкий, что Пиня и Ольга стоят чуть ли не в обнимку. Под глазами у Пини темные круги, как будто из глаз текут не слезы, а чернила.

– Они сломали ему все ребра, – говорит Пиня, всхлипывая. – И еще что-то внутри. Били без перерыва. Забрали вчера вечером, били до утра и вернули уже без сознания. Всю ночь избивали. Наверно, им просто это нравилось. Спрашивали его про Исидора. Будто бы ему было что-то известно про анархистов и Лазаря. Я не знаю, о чем речь. Я не знаю, как буду жить, если он умрет. Кто будет кормить детей? Они вечно голодные.

Она вытирает нос какой-то рубашкой, а затем бросает ее в кастрюлю – там кипятится белье. Ноздри у Пини покраснели и распухли; с виска катятся бисеринки пота.

– Доктор Грузенберг считает, что у него оторвалась почка, – продолжает Пиня. – Ребе Клопшток собирается пожаловаться властям.

Ольга презрительно хмыкает, Пиня согласно кивает. Исаак в прострации, не сознает, что в комнате кто-то есть: водит взглядом туда-сюда, словно следит за передвижениями в животе оторвавшейся почки. Он, похоже, не перестает удивляться каждому своему короткому вздоху. “Господи, – думает Ольга, – точь-в-точь как я”.

– Этому ужасу нет конца, – говорит Пиня. – Каждый раз ты думаешь, что вот она, новая жизнь, но все по-старому: они живут, а мы умираем. Ничего не меняется.

Ольга обнимает ее. Без каблуков она стала ниже Пини; прижавшись щекой к ее груди, она слышит ровное биение сердца, безразличного к их слезам и хрипу цепляющегося за жизнь Исаака.

Как и следовало ожидать, десятичасовой Автобус на Кишинев не приехал. Никто ничего не знал и объяснить не мог; мы с Ророй, как и все на остановке, просидели два томительных часа, пока не появился следующий, двенадцатичасовой. Если запастись терпением, то что-нибудь обязательно произойдет; не было еще случая, чтобы что-нибудь да не произошло.

В час дня двенадцатичасовой автобус все еще стоял на автобусной станции, а я обвинял своих будущих попутчиков: кто, как не они, вонючие, злые и покорные, виноваты в том, что нам приходится ждать на жаре?! Я их всех ненавидел. А Popa между тем спокойно прогуливался вокруг и фотографировал. В отвратительной атмосфере ожидания он чувствовал себя как дома. Время от времени подходил ко мне и интересовался, не нужно ли мне чего-нибудь; видимо, хотел таким образом продемонстрировать свое превосходство в сложившейся ситуации. Мне нужно было очень много: принять душ, выпить воды, сходить в туалет, завершить это идиотское путешествие, написать книгу. Мне нужна была любовь и комфорт. “Ничего мне не надо”, – огрызнулся я. Popa в отместку меня сфотографировал – крупным планом, почти упершись камерой мне в лицо.

Ветки берез, растущих вокруг автобусной станции, уныло повисли; птицы, стараясь перекрыть шум моторов, надрывно переговаривались; в набитом доверху мусорном баке пузырились влажные полиэтиленовые пакеты. Каким поганым ветром меня сюда занесло? Как я оказался на Юго-Западной Украине, на земле озлобленных и покорных, так далеко от всего и всех, кого я любил?

Лазарь в поезде “Вена – Триест”: вагоны третьего класса забиты эмигрантами; едут целыми семьями; сидя на баулах с барахлом, размышляют о туманном будущем; мужчины на ночь устраивались на багажных полках. В купе с Лазарем ехали три чеха; они играли в карты на деньги, и один все время проигрывал – если и дальше так пойдет, вряд ли ему удастся сесть на пароход. Лазарь взмок от жары, но пальто снять боялся, чтобы не потерять деньги, спрятанные во внутреннем кармане; так всю дорогу и сидел, скрестив руки на груди. За окном мелькали расплывчатые пейзажи; по стеклу, как желток, разливались отблески заходящего солнца. Все знали названия своих пароходов. Пароход Лазаря назывался “Франческа”; Лазарь представлял, что это будет длинное и широкое грациозное судно, пропахшее солью, солнцем и чайками. До чего красиво звучит – “Франческа”! У Лазаря не было ни одной знакомой с таким именем.

Было ужасно жарко: подошвы прилипали к расплавленному асфальту, у меня под мышками завелись еще неизвестные науке организмы. Мой чемодан фирмы “Samsonite” торчал как белая ворона посреди коробок, ведер и раздутых клетчатых сумок с дешевыми промтоварами. По-видимому, вся Восточная Европа, включая и мое отечество, в виде компенсации за развал социальной инфраструктуры получила одинаковые сумки. В толпе на остановке я, вероятно, выглядел, как айсберг в пруду. Я даже и не сомневался, что шайки воров уже прикидывают, как лучше спереть мои вещички. Интересно, куда девался Popa?

А вот и он, вертится вокруг меня и щелкает камерой, когда я не смотрю в его сторону. “Не мельтеши. Последи лучше за моим чемоданом”, – рявкнул я. Он послушно подошел к нашим вещам, закурил и улыбнулся сидящей на ведре тетке; она злобно скривилась, отчего лицо у нее стало похоже на печеное яблоко; Popa тут же ее сфотографировал. Я пробирался сквозь толпу, локтями прокладывая себе дорогу, меня толкали в ответ; я купил в киоске батончик “Баунти” и тотчас выкинул – от жары он совсем растаял; мне было не по себе среди этих людей, среди этих иностранцев; и я поспешил обратно.

Люди воображают, что у каждого есть внутри некий центр, место, где находится душа – если, конечно, верить в подобные предрассудки. Я поспрашивал знакомых, и оказалось, что, по мнению большинства, душа расположена в нижней части живота, сантиметрах в десяти от заднего прохода. Но даже если допустить, что этот самый центр где-то в другом месте, например, в голове, или в горле, или в сердце, то вряд ли он может перемещаться внутри тела, нет, он остается на месте, даже если вы сами двигаетесь. Куда вы, туда и он. Вы защищаете его своим телом как броней; если тело повреждено, душа остается беззащитной и легко уязвимой. Но сейчас, протискиваясь сквозь толпу на автобусной станции в Черновцах, я понял, что мой центр сместился: раньше он был в животе, а теперь оказался в нагрудном кармане, где я хранил американский паспорт и пачку налички. Эти щедроты американской жизни последовали за мной, и теперь я – их броня, я обязан их защищать и следить, чтобы они не попали в чужие руки.

Был уже второй час дня, и, хотя мы понятия не имели, когда же автобус, наконец, отправится, я настоял, чтобы мы сели на свои места – мне не нравились безбилетники, крутившиеся у двери и о чем-то упрашивавшие водителя. Автобус, сошедший с конвейера еще в семидесятых годах прошлого века, задолго до изобретения кондиционера, раскалился как печка; Popa уселся у окна, чтобы удобнее было фотографировать; мне ничего не оставалось, как нюхать потные подмышки проходящих внутрь салона попутчиков. Пожалуй, я был бы не прочь оставить здесь Popy; я бы и один не пропал; фактически, я и так был один. Посмеялся бы над собой (ха-ха-ха!) за то, что имел глупость потащить в Европу этого горе-картежника и бывшего жиголо, этого поддельного ветерана войны, это боснийское ничтожество. Я увидел, как он, подняв повыше свой “Canon”, нацелился камерой на какого-то несчастного старика, с трудом волокущего тяжеленную сумку. У кого где, а у Роры его долбаная душа располагается внутри этой камеры.

Водитель, судя по его виду, не спал недели две; он курил, как одержимый, одну сигарету за другой, руки у него тряслись. Его напарник – совсем еще мальчишка, молоко на губах не обсохло – проверял билеты и помогал крестьянам затаскивать в автобус корзины и ведра. Он вел себя с высокомерием начальника, наслаждающегося своей властью. Накричал на того самого старика с неподъемной сумкой, набитой, как оказалось, обувью, – старик вытащил черную дамскую туфлю на высоком каблуке и, что-то доказывая, совал ее юнцу под нос.

Когда автобус наконец отчалил, меня вдруг осенило: а ведь обратного пути у нас нет. Куда, скажите, можно уехать из ниоткуда, кроме как в еще более непостижимое никуда? Мы еще не успели покинуть пределы города, а я уже начал потихоньку проваливаться в колодец беспокойных полуснов-полумыслей под довольно громкую веселую беседу парня (в майке без рукавов) и молодой женщины, с которой он явно заигрывал. Зато Popa в пути никогда не спал; стоило завертеться колесам, как он оживлялся и готов был трепаться без перерыва.

– Едва войдя в Туннель, – рассказывал Popa, – попадаешь в кромешную темноту и сразу же врезаешься лбом в первую же балку. Дав глазам привыкнуть, наклоняешь голову и идешь дальше, все глубже и глубже. Как будто спускаешься в ад, и пахнет также: глиной, потом, страхом, пердежем, одеколоном. Ты спотыкаешься и хватаешься за холодные земляные стены; ощущение, что ты в могиле, а покойник может в любую секунду схватить тебя и утащить еще дальше, в преисподнюю. Никаких опознавательных знаков, ты представления не имеешь, сколько уже прошел по Туннелю; чувствуешь только, что перед тобой кто-то идет. Пропадало ощущение времени, не хватало воздуха – пожилые люди часто теряли сознание, – и, когда уже казалось, что все, тебе конец, вдруг откуда-то долетало слабое дуновение ветерка, темнота редела – и вот ты уже снаружи, и тебе кажется, что разом зажглись все лампы, какие только есть на свете. Я читал где-то про людей, переживших клиническую смерть; они это описывают как движение по туннелю. Так вот, туннель этот – под взлетной полосой сараевского аэродрома.

Сама по себе смерть, должно быть, приятна – приходит конец боли и шоку. Пуля, разрывающая твои легкие, нож, перерезающий глотку, металлический прут, размозживший тебе голову, – не спорю, приятного тут мало. Но боль – это часть жизни, тело, чтобы чувствовать боль, должно жить. Взять, к примеру, великомученика Джорджа: интересно, исчезнет ли боль, когда жизнь уйдет из его тела, испытает ли он, чувствуя приближение смерти, блаженное чувство свободы и облегчения, радость завершения пути и трансформации, радость освобождения от тяжкого груза бытия? Забудем про эсхатологический цирк мистера Христа; непременно должен настать счастливый момент обретения полного покоя, возвращения домой, момент, когда мгла рассеивается, как пороховой дым, и наконец-то все обращается в ничто.

Пожалуй, как раз этого мистер Христос Лазаря и лишил. Возможно, Лазарь был не прочь умереть – все закончилось, он дома. Быть может, мистер Христос хотел покуражиться с целью подмять под себя – в переносном смысле, конечно, – сестер Лазаря; быть может, хотел показать, что он не только повелитель жизни, но и повелитель смерти. Так или иначе, он не пожелал оставить Лазаря в покое. После того как Лазаря сдернули с мягкого ложа вечности, он отправился в бесконечное странствие, вечный бездомный, вечно боящийся уснуть, мечтающий забыться сном. Черт возьми, как же мне все это отвратительно! С Ророй, впрочем, я своими мыслями делиться не стал. Вместо этого сказал:

– Молдавия – удивительная страна. Когда она еще входила в состав СССР, то производила вино, которое продавалось во всех уголках Отчизны-Матери. У них огромное количество винных подвалов – бесконечные туннели. Но теперь их вино и шампанское некому продавать. Я кое-что почитал перед поездкой: в некоторых районах для отопления жилищ используют навоз, поскольку Россия перекрыла им доступ к углю и газу. Все стремятся отсюда сбежать; четверть населения страны где-то болтается. Остальные ломают головы над тем, как бы превратить вино в бензин.

– Знаешь историю про молдавскую национальную сборную по подводному хоккею? – спросил Popa.

– Что за фигня? Какой еще подводный хоккей?

– Две команды гоняют шайбу под водой.

– Зачем?

– Откуда я знаю – нравится. Короче, в Калгари проходил Международный чемпионат по подводному хоккею, в котором должна была участвовать и молдавская сборная, но на торжественном открытии никто из них не появился. Прилетев в Канаду, они мигом разбежались и исчезли без следа. Как оказалось, один изобретательный молдавский бизнесмен, прослышав про этот дурацкий вид спорта, собрал команду из желающих получить визу, чтобы слинять из Молдавии в Канаду. Каждой девушке это обошлось в полторы тысячи долларов. Некоторые даже плавать не умели, не то что шайбу гонять.

– Откуда только ты эти истории берешь?

– Я был знаком с приятелем этого бизнесмена, – сказал Popa. – Главное – знать нужных людей.

На пересечение молдавско-украинской границы у нас ушла целая вечность. Сначала нужно было выехать из Украины, что оказалось не так-то просто. Пришлось выйти из автобуса и предъявить паспорта украинским пограничникам. Бегло просмотрев документы других пассажиров, они приступили к внимательному изучению наших паспортов – читали их, будто книжки. Похоже, давненько в этих краях не появлялись американцы: мы с Ророй не стали размахивать нашими родными боснийскими, но бесполезными сейчас паспортами. Рорин потрепанный американский паспорт не уступал бестселлеру: пограничники с почтением передавали его друг другу, особенно их заинтересовали неразборчивые штампы. На некоторых страницах штампы вообще были размыты, и я в ответ на вопросительные взгляды пограничников перевел им Рорин ответ: однажды он попал под проливной дождь. На что уж я далек от всего этого, но и то знал старую хитрость: если не хватает въездных штампов, паспорт надо прогнать через стиралку. Украинцев, впрочем, такое объяснение вполне устроило, и они разрешили нам покинуть свою страну: пускай у молдован голова болит.

Пока мы с Ророй пересекали нейтральную полосу, направляясь к молдавской границе, я нервничал, воображая, как молдаване бросят нас в подземелье – бывшие винные подвалы, разумеется, – откуда нас, с мешками на голове, вызволят наши американские сограждане. Остальные пассажиры, быстро пройдя паспортный контроль, сгрудились возле автобуса, будто хор в древнегреческой трагедии, и, куря и потея, обсуждали размах нашей криминальной (тут у них сомнений не было) деятельности. Парень в майке отделился от группы и подошел к шлагбауму, за которым начиналась Молдавия. Выглядел малый очень подозрительно, скорее всего, паспорта у него не было, тем не менее, он без всякого страха разговаривал с охранявшим шлагбаум пограничником.

И на молдавских стражей границы наши паспорта произвели сильное впечатление. Они унесли их в вагончик в дальнем углу нейтральной полосы и стали кому-то звонить. Хор проявлял явное нетерпение; погрузившись в автобус, наши попутчики прилипли потными лицами к грязным окнам и не спускали с нас глаз. Я видел, как напарник водителя залез в автобус, пожал костлявыми плечами и, объясняя задержку, сказал: “Американцы”.

Парень в майке тем временем нырнул под шлагбаум, выпав из поля зрения пограничника в будке; все остальные смотрели на вагончик, в котором пограничники докладывали начальству про попавшие им в руки американские паспорта.

– Ты не мог бы сфотографировать того парня? – спросил я Popy; он без особого интереса посмотрел в его сторону и сказал:

– На границе нельзя фотографировать. Могут отобрать камеру.

Когда Лазарь пересекал границу между Российской и Австро-Венгерской империями, колонна беженцев растянулась на километры. Лазарь нес подаренный папой кожаный саквояж; внутри лежали связанный Хаей шарф, бритвенный набор – подарок Ольги, носки, несколько пар нижнего белья и немного книг, которые, впрочем, ему все равно не позволят ввезти в Америку. Пройдя пограничный кордон, Лазарь обернулся и понял, не испытав при этом ни сожаления, ни радости, что назад он уже никогда не вернется. Он мог идти только вперед, все дальше и дальше, вглубь по туннелю, ведущему в будущее.

Парень в майке пролез под шлагбаумом, чуть не задев его головой, еще немного – чтоб не увидел пограничник в будке – прополз на карачках, выпрямился и неторопливо зашагал по дороге. Закурил, достал из заднего кармана штанов расческу и провел ею по взлохмаченным волосам, словно уничтожая следы своего нелегального перехода границы.

Меня поразило и воодушевило его полное пренебрежение к международным, да что там, к любым законам, и отсутствие страха перед вооруженными людьми в форме. Не то чтоб решиться на такой поступок – я о таком боялся даже подумать; мне было, что терять. У меня был дом, где меня ждали, и места, где мне еще предстояло побывать, а между этими точками высились барьеры государственных границ. Стоит нарушить управляющие этими нехитрыми перемещениями законы, как возвращение домой окажется под большим вопросом. Все очень просто.

Лишившись преподавательской работы, я ушел в запой. Однажды, явившись домой на рассвете, я с неудовольствием обнаружил, что неизвестно откуда появившаяся дверная цепочка преграждает мне путь к супружескому ложу. Естественно, я ногой несколько раз саданул дверь, пытаясь ее выломать. Выломать не выломал, но зато прилично испачкал, мне же самому потом пришлось оттирать следы подошвы. Потом я еще долго колотил в дверь, пока не увидел в узкой щели глаза Мэри, прожигающей мой лоб огненным взглядом. Не сказав ни слова, она захлопнула дверь у меня перед носом и заперла ее, оставив ключ в замочной скважине. Пнув дверную створку еще пару раз, я ушел, решив никогда в этот дом не возвращаться. На улице разыгралась нешуточная весенняя гроза: я тащился под проливным дождем, обуреваемый рождающимися в нетрезвом уме смутными мыслями. Идти мне было некуда; вот я и бродил взад-вперед по Украинской деревне, где мы тогда снимали квартиру. На каштанах появились первые клейкие листочки, предрассветный сумрак напоминал своим цветом кору деревьев. Я клятвенно обещал себе, что никогда не вернусь к Мэри, и продолжал идти, пока, одурев от усталости, не плюхнулся на мокрую скамейку на детской площадке. Если бы меня не выгнали с работы, я бы пошел в школу, а оттуда – в гостиницу. Но, посидев под дождем на скамейке, пока не заледенела задница в промокших насквозь штанах, я понял одну простую истину: если у тебя нет дома, то идти тебе некуда, и это “некуда” занимает большую часть пространства; по сути, оно и есть все пространство целиком. Испытывая угрызения совести, я вернулся домой, позвонил в дверь и, точно кающийся грешник, умолял пустить меня обратно.

В конце концов, молдавский пограничник отдал нам паспорта, и мы сели в автобус. Я по-американски широко поулыбался направо и налево, но безрезультатно – попутчики дружно меня проигнорировали. Шлагбаум был поднят, и мы пересекли границу. Проехав несколько сот метров, остановились и подобрали беспаспортного парня в майке; тот подмигнул мне как старому знакомому и вцепился в поручень над моей головой, демонстрируя потную подмышку.