Иностранная литература №07/2011

Журнал «Иностранная литература» № 07/2011

Ежемесячный литературно-художественный журнал

До 1943 г. журнал выходил под названиями “Вестник иностранной литературы”, “Литература мировой революции”, “Интернациональная литература”. С 1955 года – “Иностранная литература”.

Журнал выходит при финансовой поддержке Министерства культуры Российской Федерации, Министерства связи и массовых коммуникаций Российской Федерации и фонда “Президентский центр Б. Н. Ельцина”

© “Иностранная литература”, 2011

Венсан Делекруа

Башмак на крыше

Главы из романа

Фредерику и Юлиусу посвящается

Перевод с французского и вступление Марии Аннинской

© Vincent Delecroix. Gallimard, Editions Paris 2007

© Мария Аннинская. Перевод, вступление, 2011

Полностью роман выйдет в 2012 г. в издательстве “Астрель”.

В поисках утраченного Бога

Есть во Франции один молодой писатель, ни на кого не похожий, который пытается плыть против течения современной литературы в ему одному ведомом направлении. Этот писатель ищет Бога.

Имя его поначалу сбивает с толку: на память сразу приходит Эжен Делакруа, французский художник XIX века, чья знаменитая Свобода ведет французский народ на баррикады. (На самом деле эта фамилия, в разных вариантах, довольно распространена во Франции – так, имя одного из критиков, писавших о Венсане Делекруа – Оливье Делькруа.) Но речь не об этом.

Словом, к живописи эпохи романтизма писатель и философ Делекруа отношения не имеет. Он наш современник, молод (ему около сорока), блестяще образован и читает философию религии в Сорбонне. Кроме того, он сотрудничает в философском журнале “Декапаж”, где в юмористической форме рассказывает о жизни знаменитых философов.

Из философов Венсану Делекруа ближе всего Кьеркегор, последователем которого он себя считает. Он перевел на французский “Введение в христианство” и посвятил своему “учителю” ряд книг и эссе. Многое из того, о чем пишет Делекруа, инспирировано идеями датского философа. От него – печальная ирония, от него – тема любовного разрыва, недовольства собой, тема отчаянья и поисков Бога.

“Башмак на крыше”, опубликованный в 2007 году издательством “Галлимар”, вызвал бурю восторгов в прессе, многочисленные интервью с автором и был номинирован на Гонкуровскую премию (увы, только номинирован). Он состоит из десяти новелл – точнее, монологов, каждый от лица одного из персонажей, которые так или иначе друг с другом связаны. Все они пытаются растолковать загадочное появление на одной из парижских крыш одинокого башмака. Начинается книга с истории, рассказанной маленькой девочкой, которая увидела на крыше ангела. Дальше появляются брошенный любовник, одноногий калека, влюбленная чернокожая иммигрантка, усовестившийся выскочка-телеведущий, преуспевающий художник, пес… а заканчивается книга монологом ангела, решившего пожертвовать собой ради избавления людей от одиночества.

Тема одиночества – ключевая в романе. Она ключевая и в творчестве Делекруа. Его мир состоит из множества одиноких людей, звучит сонмом одиноких голосов, каждый из которых растворяется в пустоте, где не хватает чего-то – или кого-то. Этот кто-то – либо наша не найденная половина (авторская метафора: листок бумаги, который разорвали пополам, а одну половинку потеряли), либо Бог, которого мы тоже в себе потеряли. Башмак оказывается предметом, заставляющим людей осмыслить свое одиночество, рассказать о нем. Он воспринимается как аналог Золушкиной туфельки, но если туфелька принесла главной героине любовь и счастье, то башмак на крыше делает пустоту и одиночество еще более ощутимыми.

А может, это своего рода Андерсеновская “калоша счастья”… вернее сказать, несчастья, – которая впитывает в себя всю человеческую боль, чтобы людям стало легче?

Книга, наверное, была бы очень грустной, если бы не юмор. Делекруа пишет о человеческих несчастьях с улыбкой и сочувствием. Сам он определил жанр своего творения как трагикомедию.

“ Башмак на крыше” – не первая книга Делекруа, написанная в форме монологов. В 2004-м вышел сборник “Доказательство существования Бога”, состоящий из шести эссе-монологов на философские темы. Там – то же: одиночество, поиск другого, ощущение собственной потерянности и неприкаянности, оставленности Богом. Но в “Башмаке” все ярче, жизненней и – сказочней.

Итак, десять монологов, десять точных психологических зарисовок. Десять стилистических этюдов. Десять ситуаций, когда человек, одурев от одиночества, чувствует и не может назвать чье-то невидимое присутствие.

В прессе роман признали “маленьким литературным шедевром”.

“ В средневековой традиции доказательство существования Бога никогда не имело целью убедить или доказать – но лишь выявить то, во что уже верят”. Венсан Делекруа Доказательство существования Бога…

1. Устами младенца глаголит истина?

ВСЕ же я как-то сомневаюсь. Сейчас быстро все расскажу и пойду досыпать.

Только что, часа в три ночи, спал я глубоким сном. Ну, может, не очень глубоким – мне что-то снилось. Что-то не особо приятное, про моего шефа и продажу какую-то, которую я вроде как сорвал, огромный заказ, а клиент – сосед снизу, тот, что насекомых обожает… короче, я зафигачил куда-то его бумаги, что-то в этом духе… в общем, искал я их, искал, целую кучу всяких бумаг перерыл, да все не то – а сосед над душой стоит. (Тут уж не сон никакой, потому что он реально все время меня достает.) Короче, я спал и вдруг прямо из вороха бумаг слышу – зовут меня. Папа, папа! Это дочка. Так, думаю, опять ей кошмар привиделся (не такой, как мне, конечно, но с каким-нибудь чудовищем – это уж непременно). А может, думаю, опять заснет? Ей сейчас часто кошмары снятся – кто его знает почему. Я подождал немного, но слышу – снова зовет. Вставать среди ночи, понятное дело, неохота. Поворачиваюсь к Катрин – смалодушничал, чего уж тут, – а она спит и ухом не ведет. Ну ладно, все равно проснулся. Дочка в конце концов меня зовет, не кого-то еще. Встаю, накидываю халат, шаркаю в детскую, а сам думаю: мне утром на работу вставать в шесть, надо бы поспать…

Подхожу. Она меня, разумеется, услышала. С нашим паркетом страшно пальцем на ноге шевельнуть, обязательно весь дом перебудишь – потому-то этот тип с верхнего этажа, с собакой, меня так бесит. У него паркет, как у нас, и этот его пес целый день по паркету цап-цап лапами – с ума сойти можно.

Вхожу я, значит, в комнату, тихонечко, чтобы братика ее не разбудить, смотрю – а она в пижаме у окна стоит. От зевоты рот сводит, но я говорю: что случилось, моя зайка? Чего тебе не спится? Давай-ка скорей в кроватку, тебе в садик завтра (а папе на работу, у него начальник сердитый). А она стоит как вкопанная около окна – мы окно на ночь не занавешиваем, малышка темноты боится – оно и понятно, в ее возрасте. Подхожу я, значит, на цыпочках: тебе опять страшный сон приснился? А она головой мотает, а сама стоит, не шелохнется. Так что же тогда? Ты же знаешь, папе спать надо, у него завтра трудный день (обычный день, собственно говоря). А она все равно стоит.

Подхожу ближе, спотыкаюсь о портфель, сажусь на корточки. Братик дышит тихо-тихо, ровно так. С ним хоть в трубу дуди, все равно глаз не откроет. Зато утром его не добудишься. А она – совсем другое дело, кто ее знает, что она там себе думает. Стоит у окна одна-одинешенька, среди ночи. Мышка такая маленькая.

Ну так что, дорогая? Мнется, ничего не говорит. Да, думаю, что-то она совсем сомнамбулой становится. Хотел ее обнять – отстраняется. Что такое, зайчик? Говорю, а сам зеваю. Ты мне не скажешь? В мутном свечении ночи вижу: она на меня смотрит. Смотрит и молчит. Я поднялся. Ну ладно, говорю, раз все в порядке, надо лечь в постельку. А то завтра носом клевать будешь. Пойдем-ка, папа тебя в кроватку уложит. Она снова отшатнулась и говорит: папа! Что, моя дорогая? Вижу, она мне сказать что-то хочет, только не решается.

– Папа! – Да? – Если я тебе секрет скажу, ты поверишь? – Ты из-за этого проснулась? – Снова смотрит. Вроде как ничем не напугана. – Хорошо, скажи мне свой секрет, а потом пойдем спать, договорились? – Снова мнется. – Ну хорошо, я никому не скажу, честное слово. Но как только расскажешь, сразу баиньки. – А ты мне поверишь? – Ну разумеется, солнышко, конечно, поверю. Только после этого сразу в кроватку. – А ты маме не расскажешь? – Принципам надо быть верным даже в три часа ночи, поэтому говорю: ну это мы посмотрим, зависит от того, что у тебя за секрет. Она снова стоит и думает, серьезно так, и снова на босые пальцы свои смотрит. Когда она такая – ну прямо вылитая мать. А мне только одного хочется – до кровати добраться, а с секретом лучше всего до завтра подождать, пусть бы Катрин сама его выслушала. – Ну хорошо, секрет ты мне расскажешь завтра, ведь не стоять же нам тут всю ночь, правда? Тут она решилась.

Отвернулась от окна, придвинулась ближе, встала на цыпочки, а я снова сел на корточки, чтобы секрет услышать. – Я ангела видела.

Ну что ж, подумал я, всё лучше, чем кошмар. А сам говорю: очень хорошо, детка, тебе ужасно повезло, ангела не каждый день увидишь. Я уверен, твой ангел пришел тебя охранять, так что теперь ты можешь спать спокойно. А она опять за свое: я ангела видела. Понятно, говорю, ты видела ангела. Это просто замечательно. Он, наверно, пришел сказать тебе спокойной ночи. (Психологиня из школы говорила на прошлой неделе, что нельзя разубеждать их, если они верят во что-то – так, во всяком случае, я понял, потому что психологи, на мой взгляд…) Она подумала немного и говорит: а ты уже видел? Я почувствовал, что мы вступаем в длинный разговор, который рискует значительно снизить быстроту моей реакции на работе. – Нет, не видел, просто они приходят только к маленьким девочкам, а теперь… Она прервала меня: а я совсем не испугалась. – Конечно, дорогая, ангелы вовсе не страшные, они очень даже добрые. – Только у него не был добрый вид. – Вот как?

Слово за слово я с грехом пополам уложил ее в кровать. Она юркнула под одеяло, я сел рядом. – Значит, у него не был добрый вид? – Нет, у него был грустный вид. – Но ангелы не бывают грустными, детка. – Выходит, это был не ангел? – Я не это хотел сказать, просто… – Нет, я уверена, это был ангел, он смотрел на меня грустно-грустно. – Я провел ладонью по лицу. – Он смотрел на тебя? – Да, он долго на меня смотрел. – А потом он улетел? – Она выдохнула: у него не было крыльев.

Занятно, сказал я, обычно у ангелов бывают крылья, может, ты просто их не разглядела в темноте? – Не-ет, их у него не было, я уверена, я хорошо смотрела. В окно смотрела. – Молчание. – Послушай, дорогая, сказал я наконец, давай поговорим об этом завтра, хорошо? А теперь спи, ведь это так здорово, увидеть ангела, тебе ужасно повезло. – Это был ангел, грустный ангел, и крыльев у него не было. – Я вздохнул и подумал, как предстану завтра перед начальством: извините, я глаза разлепить не могу, просто моя дочурка нынче ночью ангела увидела, понимаете? Такое не каждый день случается.

Спать она, похоже, не собиралась. – И где же ты его видела? – Там, на крыше, я из окна видела, он стоял на краю. – Той крыши, что напротив? – Да. – И что он делал? – Ничего, стоял на краю и смотрел на меня грустно-грустно. Мне тоже грустно, папа. – Я взял ее за руку. – Грустить не из-за чего, солнышко, напротив, это так здорово, увидеть ангела. – Да, но только он был грустный. – Может быть, тебе показалось, просто ты не разглядела из своей кроватки. – Я не была в кроватке, я подошла к окну. Я очень хорошо его видела, у него была рубашка, и брюки, и ботинки. – У ангела брюки? – Честное слово, папа, у него не было крыльев, зато были брюки. – И ботинки? (Я невольно подумал, что, должно быть, это не очень удобно, летать обутым.) – Угу. – Что ж, наверное, у него были дела в городе. Но галстука у него, по крайней мере, не было? – Нет. – Это было бы в высшей степени странно. Я сжал ее руку. – Можешь гордиться, ты первая девочка, которая увидела ангела в башмаках и в брюках с рубашкой, можешь завтра рассказать об этом своим подружкам. – Нет, это секрет. – Ну хорошо, секрет. Пусть это останется между нами, я даже маме ничего не скажу, а теперь спать.

– Я не хочу, чтобы он грустил, папа.

Тут мне показалось, что я умираю. – Послушай, дорогая, я уверен, что у него просто была какая-нибудь ма-аленькая неприятность, ничего серьезного, а потом он снова станет веселым, как и все ангелы. – Мои слова ее не убедили. (Кто его знает, подумал я, может, у ангелов тоже бывают неприятности с начальством.) – Нет, когда он уходил, у него все равно был грустный вид, сказала она. – Я подтянул ей повыше одеяло. – Вот увидишь, пообещал я, в следующий раз, когда он появится, он непременно будет веселым. – Она состроила недоверчивую гримаску. – Я не знаю, может, он не вернется. – Вид у нее и в самом деле был невеселый.

Я тихонько погладил ее по голове. Да нет же, детка, он вернется, обязательно вернется и очень обрадуется, когда увидит, что ты спишь. – Он что, вернется за своим ботинком? – Я посмотрел на нее с недоумением. – За каким ботинком? – Ну, когда он пропал, он ботинок оставил. – Правда? (Ну вот, подумал я, так и есть, я же сразу сказал, что в ботинках летать неудобно.) – Ну да, там, на крыше. – Тут меня осенило: вот видишь, почему он был грустный, ему просто ботинки жали. И у меня тоже, когда ботинки новые, то всегда немного тесны, и от этого мне тоже грустно. Но ничего страшного. – Я почувствовал, что она повеселела. А потом вдруг снова нахмурилась: а ботинок совсем не новый, а очень даже старый. – Послушай, давай мы поговорим про ботинки завтра, а сейчас поспим, а? – Она замотала головой: я уже не хочу спать.

Тут бы как раз и сменить тон, но я, вероятно, был просто не в силах сердиться. Мне казалось, что я наполовину сплю. – Так он, наверное, потому и решил оставить свои башмаки, что они ему надоели. – А почему он тогда оставил только один? – Я как-то не нашелся, что ответить, и на минуту замолчал. Он оставил его, когда уходил, сказала она, подумав. Я тоже сделал вид, что размышляю, потом закивал головой: да, ты права, наверняка все было именно так. – Он посмотрел на меня, потом расставил руки, вот так, и пропал, а ботинок остался. – Ну что ж, бывает и ангелы могут забыть башмак впопыхах. Но теперь-то мы знаем, что с ним случилось и почему.

– А почему все-таки он был грустный? – Ох уж эти нескончаемые детские вопросы, так напоминают нудные разговоры с клиентами. – Не знаю даже… зато когда ты завтра проснешься, вот увидишь, башмака уже не будет. Он придет ночью и заберет его. Наверняка он только и ждет, чтобы ты уснула, а потом тихонечко придет и… – А что, если башмак все еще будет на крыше? – Ну, тогда, значит, он придет на следующую ночь, пока ты будешь спа-а-ать…

Потом вроде как ее начал одолевать сон. И все же, сказала она, в одном ботинке неудобно. – Ав двух еще неудобней, дорогая. Ну все, спать. – А можно же его достать и отнести ему… – Мой зайчик, но мы же не знаем, где он живет, а вот он прекрасно знает, где оставил свой башмак. Так что лучше, чтобы он сам за ним пришел. – Теперь голосок ее стал совсем тихим и сонным: хорошо, пробормотала она, но если завтра ботинок все еще будет там, то мы заберем его и отнесем ему, обещаешь? – Хорошо, малыш, договорились, разыщем его адрес, посмотрим по справочнику, а теперь спи. – Но она уже спала.

Я на цыпочках вышел. Вздохнул, как гору с плеч свалил. Черт подери, я сегодня спать буду или нет? Пошел на кухню за стаканом воды, в темноте, чтобы свет не зажигать. Говорить или не говорить Катрин, что у малышки опять галлюцинации? Что она видела ангела в штанах и что этот ангел оставил на крыше свой башмак? Вспомнил про работу: честное слово, лучше уж весь день разыскивать адрес этого ангела в штанах, чем продавать ксероксы.

Я пил воду, пытаясь настроиться на сон. Интересно, когда я был маленьким, у меня тоже бывали такие видения? Все может быть. Почему нет? У малышки ведь бывают. Может, и беспокоиться не стоит? Ну и что, что они у нее чаще, чем у других? Ну и что, что она больше в них верит? Я тоже наверняка в детстве верил. Я налил себе еще воды и улыбнулся. Очень даже мило, когда вам является ангел в башмаках, штанах и рубашке. Правда, вид у него был грустный, я знаю.

Я поставил стакан на раковину, посмотрел в окно и на крыше напротив увидел одинокий башмак.

2. Страшная месть

Дверь распахнулась с ошеломляющей легкостью. Это было первое, что меня порадовало, – первое за последние три месяца. Даже не то, что дверь оказалась незапертой, а насколько легко мне удалось ее открыть. Да, подумал я, для непрофессионала ты на редкость ловко взялся за дело. Потому что лазить ночью по квартирам не моя профессия (во всяком случае пока). И взламывать двери тоже (хотя, собственно, я ее и не взламывал вовсе, она как-то сама открылась). Я даже подумал: ну до чего же ты, брат, сообразительный (такая мудреная вещь!), и ведь никто ничему не учил – меня действительно никто не учил взламывать двери, так, по телику насмотрелся.

Но радовался я недолго, потому что, как только я проник в квартиру, мне вспомнилось печальное зрелище, свидетелем которого я оказался по дороге сюда, где-то эдак с час назад. Я увидел одноногого парня на костылях: пустая штанина джинсов под культей узлом завязана. Жутко больно и грустно было на него смотреть – парадокс, потому что сам он несчастным не выглядел: молод, хорошо сложен, если не считать увечья, и даже собой ничего, насколько я мог судить. Но это его видимое равнодушие к такой вопиющей несправедливости (потому что ведь такое несчастье могло бы приключиться со стариком, скажем, или с каким-нибудь больным, ну в общем с кем-то, кому нечего особо ждать от жизни, но никак не с парнем двадцати лет, совершенно полноценным, у которого, как говорится, вся жизнь впереди, но теперь до этого “впереди” допрыгать можно только на одной ноге). В общем, что меня больше всего расстроило, так это его равнодушие, потому что, выходит, он смирился, перестал воспринимать собственную жизнь как окончательную неудачу, а равнодушие, оно пришло постепенно, в ответ на взгляды, к нему обращенные, полные жалости, или на слова, отвратительно-слащавые, которые ему все время приходится слышать в свой адрес. Но все это, разумеется, видимость, потому что невозможно на самом деле смириться с такими вещами. “Ты можешь сломать мне ногу, но этим меня ты не сломишь”, – сказал Эпиктет. Вранье! Это же надо все время делать над собой усилие, нечеловеческое усилие, да и все равно оно только видимость создает, в глубину боль загоняет, а освобождать не освобождает вовсе. И несчастье ваше изнутри начинает вас глодать. Если боль не выплескивать, а внутрь прятать, так она изнутри точит, и никакое лекарство тут уж не поможет – да и нет для этого никаких лекарств.

В общем, я его обогнал, и постукивание его костылей начало уже затихать за моей спиной, и тут я стал думать о моем собственном положении, и таким пустячным оно мне вдруг показалось по сравнению с тем, что я увидел, – ну прямо стыд взял, что я ходить могу нормально. Впрочем, что-то общее между нами все же есть, потому что я тоже поначалу кричал, и с ума сходил, и наружу свои страдания выплескивал, хотя причина-то их смехотворная была – так, капризы избалованного ребенка. Потом я кричать перестал, но боль не ушла, просто я ее внутрь загнал и против себя направил, а внешне все было в порядке (кроме вечеров, когда солнце садилось, и я себя чувствовал особенно одиноким и покинутым). Не знаю, что несуразней, сравнивать мое положение капризного ребенка с положением этого несчастного парня или утверждать, что мне не на что жаловаться, ведь с некоторыми людьми случаются вещи и пострашнее. Я как раз думал над этим вопросом (что же в конце концов несуразней) и даже начал было размышлять о более глубоких вещах (в частности, о правомочности сравнения разных несчастий, как если бы любая боль не была самодостаточной), когда дверь с легкостью открылась.

Если я и старался не шуметь, то не только потому, что так делают в фильмах, а потому, что знал: в квартире кто-то есть. Я не стал дожидаться, пока там никого не будет, чтобы влезть, – прежде всего из-за того, что у меня не было возможности это выяснить, а во-вторых, мне не хотелось ждать бесконечно долго. Эта непреднамеренность помогала мне сохранять спокойствие, отсутствие которого обычно приводит к тому, что вы, стараясь не шуметь, в результате производите слишком много шума (это я тоже видел в фильмах). Я просто тупо повторял себе, что в это время (три часа ночи) они спят глубоким сном.

На ходу я мельком заглянул в ванную и сразу же пошел на кухню, а сам продолжал думать о том, что в три часа ночи может делать на улице одноногий двадцатилетний парень. Все же это было странно – не то чтобы одноногие не имели права шататься по улицам среди ночи, но как-то по ночам они обычно редко встречаются. Я машинально открыл кухонный шкаф и достал оттуда стакан. На разделочном столе стояла полупустая бутылка мартини. Я налил себе мартини и огляделся.

После ужина они не стали мыть посуду: в раковине громоздились кастрюли, пара тарелок, столовые приборы. Было тихо, только холодильник урчал. Я прислонился к стене и сделал глоток мартини. Окно выходило на крыши соседних жилых домов, тускло освещенных издалека огнями ночного города. В этот час обычно никто не смотрит в окно, разве что какой-нибудь ребенок, которому не спится (я и сам был таким когда-то, в детстве), или мечтательная влюбленная девушка. Я чувствовал себя совершенно спокойным. С чего бы начать?

Мне ничего не приходило в голову, и я начал думать, что единственной моей целью было просто проникнуть в эту квартиру. Вот видишь, говорил я себе, есть люди несчастней тебя. Да собственно, все вокруг несчастней тебя, так что хватит себя жалеть. Что все твои несчастья рядом с тем, кто потерял ногу? Да, но у меня тоже как будто что-то ампутировали.

Не выпуская стакана из рук, я прошел в гостиную. Они теперь были совсем рядом, в соседней комнате, и даже не подозревали, что за стеной какой-то тип хлещет их мартини. Мирно спали, может быть, обнявшись, хотя нет, она, должно быть, в невинной бессознательности глубокого забытья повернулась на бок, лицом к стене, а он, скорее всего, раскинулся на спине, одеяло сползло до пояса, нога выставлена наружу. Я поднял стакан в направлении спальни и выпил за их здоровье.

Интересно, что они ели на ужин? В гостиной витали какие-то кухонные ароматы, но распознать их было трудно. Немного пахло сигаретами. Что касается вина, то установить истину было проще простого: бутылку (пустую) они оставили на столе. Бургундское, и недурное. Я провел рукой по столу и нащупал сухие хлебные крошки. Ужинали тут. Разговаривали мало – устали после рабочего дня, к тому же за день не произошло ничего из ряда вон выходящего. Она, наверно, сказала ему, что зарплату повышать ей пока не собираются. Он, скорее всего, думал в этот момент о другом (возможно, он встретил на улице одноногого парня, чей вид его смутил, но как ей рассказать об этом и будет ли ей это интересно?) Он в ответ обронил, что, мол, нестрашно, в конце концов ее старания увенчаются успехом (она уже слышала все это от коллег и предпочла бы от него услышать что-нибудь другое). – Тебе не очень-то интересно, что я рассказываю, – заметила она. – Напротив, очень интересно. Но это действительно его нисколько не интересовало, он, должно быть, думал о том, каково это – потерять ногу в двадцать лет, когда вся жизнь впереди и рассчитана на тех, у кого ног две. Интересно, подумал я, а почему бы ему не носить протез? Дорого, наверно. А она перестала думать про повышение, которое никого не интересовало, и задумалась о своей жизни, о том, как сложится все в дальнейшем и будет ли это похоже на жизнь теперешнюю, когда она еще молода и на двух ногах, но этого, оказывается, недостаточно для счастья. Вот так вот, подумал я, у него даже денег нет, чтобы купить себе протез, а ты на судьбу жалуешься. Она смотрела в никуда и прикидывала: а может, завести любовника? Но собственная банальность показалось ей удручающей. Что хочешь на десерт? Я по-прежнему цедил свой мартини.

Обогнув в полутьме стол, я подошел к камину. Аккуратно поставил стакан на полку, невольно подумав: осторожно, на мраморе могут остаться круги. Мне показалось, из спальни донесся шорох. Это мужчина повернулся на бок, но не на тот, что женщина, и теперь они лежали друг к другу спиной. С ума сойти, какое значение некоторые придают такого рода вещам, например, повернуться друг к другу спиной, хотя в отношениях между мужчиной и женщиной это еще ни о чем не говорит, так ведь?

Я приметил на стенах несколько картин и задумался, какую унести? Времени у меня было предостаточно. И тут я вдруг сообразил: лопух, я не взял с собой сумки! Ну не идиот ли? Ведь во всех фильмах воры непременно приносят с собой сумки, обычно спортивные или дорожные, черные (это выглядит более профессионально), очень тонкие и прочные. Я расстроился. Что толку в фильмах, если в первый же раз делаешь такой вопиющий ляп! Придется складывать прихваченное добро в пластиковые пакеты из универсама “Монопри”, которых у них навалом. Только всякий профессионал знает: эти пластиковые пакеты шуршат так, что мертвый проснется, – короче, придурок! Я вытащил из-под стола стул и уселся на него.