Иностранная литература №07/2011

Рэмбо обожал фотографироваться, так что Pope отдыхать было некогда. Думаю, Рэмбо считал себя настоящим героем, из тех, кто навечно остается в народной памяти. Он снабжал Popy пленкой, у себя в штабе обустроил темную комнату, специально ограбив магазин фототоваров, – все это, чтобы потешить собственное самолюбие. Ему нравилось рассматривать свои фотографии: вот он стоит, голый по пояс, и целится из серебряного пистолета в камеру; вот держит автомат, упершись прикладом в бедро; здесь, шутки ради, вцепился в волосы сидящей рядом с ним молодой женщины, та вымученно улыбается; тут он уселся на труп одного из своих же бойцов – дурачок, наверное, посмел ему возразить, за что и поплатился, – остекленевшие глаза паренька широко раскрыты, Рэмбо сидит у него на груди с сигареткой во рту, словно бравый солдат на рекламном плакате, призывающем провести отпуск в Ираке.

Рэмбо считал, что война никогда не закончится, потому что закончиться не может; считал, что всегда будет самым крутым чуваком в Сараеве. Однако с некоторых пор он стал неудобен своим покровителям из политических кругов. У него был бизнес с сербами, участвовавшими в блокаде Сараева: Рэмбо собирал в осажденном городе трупы сербов и отправлял их через реку своим партнерам-четникам; те потом получали деньги с родных убитых и делились с Рэмбо. Ребята Рэмбо обшаривали морги и подбирали трупы на улицах, переправляли их через Крысиный туннель – часть канализационной системы рядом с городским Музеем краеведения, – а затем на противоположный берег. Бизнес шел на ура; за совсем уж немыслимые деньги Рэмбо готов был транспортировать и живых сербов. Во время перемирия дело застопорилось, и тогда Рэмбо подрядил Бено выискивать трупы более “выгодных” сербов, после чего стали пропадать люди. Его ребята по ошибке отправили на тот свет пару известных в городе личностей; сразу поползли слухи; журналисты начали задавать нелицеприятные вопросы. Один раз Рэмбо даже пришлось разобраться с чересчур любопытной командой французских телевизионщиков: по его приказу у них отобрали бронежилеты, камеры, машины и вдобавок еще избили. Миллер и тот проявлял нездоровый интерес: чтобы не лез не в свои дела, Pope было приказано увезти его в Мостар.

Но там Миллер улизнул от Роры и вернулся обратно в Сараево. Оправдаться в своем головотяпстве Pope было бы непросто, очень даже непросто: Рэмбо в приступе ярости буквально терял рассудок – в такие моменты никому не хотелось попадаться ему под руку. Он не щадил никого: ни друзей, ни родных; к тому же Рэмбо был ужасно злопамятным: он никогда не прощал и не забывал тех, кто его подвел или предал. У Роры был выбор. Вернись он в Сараево, Рэмбо его убьет; можно было, конечно, удрать из Мостара через Междугорье, уехать в Германию или еще куда-нибудь, но у него с собой не было денег, а в Мостаре он никого не знал. Тут стало известно, что на Рэмбо было совершено неудачное покушение. Кто-то устроил засаду около китайского ресторана; по машине Рэмбо выстрелили из базуки. Сам Рэмбо почему-то сидел сзади, за рулем был другой человек, он-то и погиб. Официальная версия гласила, что нападение организовали четники, да только Рэмбо так просто не проведешь: он знал, что в нападении участвовал кто-то из его окружения. Popa сказал:

– Если б я не вернулся в Сараево, Рэмбо наверняка решил бы, что я замешан в этом деле, и отыскал меня хоть на краю земли.

– А ты был замешан? – спросил я.

– Ты что, совсем сбрендил?

– Так кто же тогда это был?

– А зачем тебе знать? Ты понятия не имеешь, что это за люди, Брик. И про войну ничего не знаешь. Ты хороший малый, книгочей – слушай, что тебе рассказывают, и получай удовольствие.

– Кто это был? Рассказывать такую историю и не говорить, кто главный герой? – нет, так дело не пойдет.

Popa долго на меня смотрел, словно раздумывая, стоит ли меня окончательно просветить, готов ли я переместиться в мир ужасов и убийств.

– Давай рассказывай.

– Ладно. Это был Бено, кто же еще. Какая-то шишка в правительстве пообещала поставить его на место Рэмбо, если он того уберет. Вот он и попытался. Да только ни хрена у него получилось.

– Почему кто-то в правительстве вздумал убрать Рэмбо?

– Да он же псих. Вышел из-под контроля. Они думали, что используют его, как хотят, пока, наконец, не сообразили, что все наоборот – это Рэмбо их имеет. Вот и решили, что с Бено будет проще вести дела, что он будет более покладистым, пообещали ему поддержку и стабильный бизнес, он и клюнул.

– И что случилось с Бено?

– Не много ли вопросов? Уж не собираешься ли ты про это писать?!

– Нет, упаси боже. Я буду писать совсем другую книгу.

– Рэмбо его схватил. Метелил несколько дней, потом засунул дуло пистолета ему в задницу и выстрелил. Позже трепался по всему городу, что пуля вылетела промеж глаз.

– О Господи!

– Рэмбо решил найти человека, который подкупил Бено, кто бы тот ни был. Решил, что он его убьет и никакое правительство ему не помешает. Совсем свихнулся. Даже его собственные люди старались не попадаться ему на глаза, знали, что он может их обвинить в заговоре с Бено.

– А что же ты?

– Пришлось вернуться в Сараево. Скрываться было бесполезно, он все равно меня бы нашел. Мне нужно было разыскать Миллера раньше, чем это сделает Рэмбо, и уговорить его дать мне алиби, сказать, что все это время мы были вместе. И постараться не встретиться лицом к лицу с Рэмбо. Он сам скрывался от наемных убийц, не переставая при этом охотиться за предателем; окончательно обезумел. И вообще, время тогда было такое – безумное. У каждой войны поначалу есть простая логика: нас хотят убить, а мы не хотим умирать. Но постепенно правила игры меняются: в любой момент каждый готов убивать, все желают друг другу смерти, потому что единственная возможность остаться в живых – это если все вокруг тебя мертвы.

– Ты нашел Миллера?

– Не сразу, но нашел.

Эх, Молдова! (Каким только ветром меня сюда занесло?) Однообразные холмы, желтые от подсолнухов; брошенные деревни, где проходы между домами заросли бурьяном; крестьяне, сгрудившиеся там и сям, вероятно на автобусных остановках; город Балта – постапокалиптический пейзаж, хоть приезжай и снимай кино; разъяренная толпа, штурмующая наш переполненный автобус. В Молдове, кроме как государственной независимости, ничего больше нет; каждый житель мечтает стать членом национальной сборной по подводному хоккею.

– Я никогда так не боялся за свою жизнь, – продолжал Popa; я понял, что он не замолкнет до самого Кишинева. – Миллера я найти не мог. Мне казалось, что все против меня ополчились: засевшие в горах сербы, правительство Боснии, сам Рэмбо. А тот совсем съехал с катушек: власти по глупости послали двух совсем еще зеленых полицейских его арестовать, так он их убил на месте, отрезал несчастным яйца и послал их в конверте ихнему начальству. У Рэмбо только одно было в голове: добраться до покровителя Бено в правительстве, его бы сам черт не мог остановить.

– Ну и как, получилось у него?

– Нет. Рэмбо подстрелили. Снайпер, похоже, поджидал его несколько дней в засаде возле кафе “Дюлбашта”. Пуля прошла в двух сантиметрах от сердца. Срочно требовалась операция, но Рэмбо знал, что в любой городской больнице его, ко всеобщему облегчению, зарежут прямо на операционном столе. Под дулом пистолета он заставил одного хирурга тайно его прооперировать. Рэмбо пронесли в госпиталь под чужим именем и, как только удалили пулю, сразу оттуда забрали. Потом вывезли из Сараева и переправили в Вену.

– Кто его оперировал?

– Что за дурацкий вопрос, Брик! Ты его все равно не знаешь.

– А как Рэмбо улизнул из Сараева?

– Ты когда-нибудь от меня отстанешь? Мало еще тебе?

– Козел ты все-таки. Сначала заинтригуешь, а потом на пол дороге останавливаешься, да еще удивляешься, что я хочу узнать, чем дело кончилось.

Popa естественно промолчал; возразить ему было нечего. Он уставился в окно, видно обдумывая, продолжать или не продолжать; я тем временем чуть не задремал.

– Понятно, что доставка трупов сербам ни на секунду не прерывалась – кто же откажется от хорошей прибыли, да и в правительстве нашлись люди, готовые прибрать этот бизнес к рукам. Рэмбо вывезли через Крысиный туннель под видом мертвого серба. Завернули в саван, сунули туда отрубленную полуразложившуюся руку, чтобы был трупный запах; двое полицейских переправили его через реку. А там уже его друзья-четники подсуетились. На другом берегу Рэмбо воскрес, и его на машине отправили прямиком в Вену.

Время от времени полицейские останавливали наш автобус, и юный напарник водителя вел с ними переговоры то на русском, то на румынском; вид у полицейских был суровый и решительный, они листали документы и качали головами. Потом мальчишка объявлял, что нас хотят оштрафовать за якобы серьезное нарушение дорожных правил и что, если мы желаем ехать дальше, надо скинуться и заплатить этот чертов штраф. Выбора у нас не было – все выкладывали деньги; я расстался с парой-тройкой мятых Сюзиных долларов. Юнец отдавал деньги полицейским, те их пересчитывали и часть возвращали; парень беззастенчиво клал их себе в карман. Каждый раз, когда полиция тормозила автобус, Popa умолкал и равнодушно, как за детской игрой, наблюдал за незамысловатым процессом вымогательства. С его точки зрения – это было всего-навсего мелкое взяточничество в расчете на инстинкт самосохранения. Зато я бесился— уж больно отвратительно было все это, вместе взятое: вонючие подмышки, однообразные холмы за окном, дуло пистолета в заднице, брошенные деревни, пуля в двух сантиметрах от сердца, Рэмбо, сидящий на трупе боснийского солдата, сухость у меня во рту, Рорино безразличие к жизни, не по годам шустрый юный взяточник, удушающая мерзость всего происходящего.

Мне невольно пришла на ум Мэри с ее напускным целомудрием католички, с ее убежденностью, что люди становятся плохими из-за неправильного воспитания и недостатка в их жизни любви. Она была не в состоянии понять природу зла, так же как я – понять принцип работы стиральной машины, или почему вселенная расширяется до бесконечности. По мнению Мэри, всеми нами движут благие намерения, а зло возникает, только когда эти добрые намерения нечаянно забываются или умышленно игнорируются. Люди, считала она, по сути своей не злые, потому что созданы по образу и подобию доброго всепрощающего Господа. Мы с ней вели долгие и нудные беседы на эту тему. То же самое я много раз слышал из уст высшего морального авторитета, каковым являлся Джордж-Стоящий-Одной-Ногой-в-Могиле – недаром он в свое время подумывал стать священником. Как-то раз я снизошел до того, чтобы его поддержать, и сказал, что, по большому счету, Америка основана на этом самом принципе – не страна, а сплошное благое намерение. “Вот именно, черт побери!” – воскликнул Джордж. Первое время я соглашался с Мэри; отрадно было думать, что Чикаго, моя американская жизнь, вежливые соседи, доброта жены – результат всеобщей бескорыстной доброты. Я искренне верил в то, что наши благие намерения приведут к успеху, что когда-нибудь мы сумеем превратить наш союз в идеальный брак.

Что и говорить, брак – загадочная штука: что держит людей вместе, что их разъединяет?! Например, однажды мы с Мэри рассорились вдрызг из-за фотографий из иракской тюрьмы Абу-Грейб. Если отбросить в сторону все необоснованные обвинения и взаимные мелкие нападки, суть раздора можно свести к тому, что мы с ней совершенно по-разному воспринимали увиденное на этих снимках. Мэри видела на них добрых по природе американских ребят, которые, будучи введены в заблуждение, посчитали себя героическими защитниками свободы и позабыли про свои благие намерения. Я же видел молодых американцев, безудержно радующихся своей неограниченной власти, позволяющей распоряжаться жизнью и смертью других людей. Они счастливы, что сами живы, что правота на их стороне – ну как же, ведь они руководствуются благими намерениями! – более того, это их возбуждало; им нравилось рассматривать фотографии, на которых они засовывают дубинку в анус заключенного-араба. Под конец нашей ссоры я полностью вышел из себя и так разбушевался, что разбил фамильную ценность – фарфоровый сервиз, доставшийся нам от Джорджа и Рэйчел. Больше всего меня возмутило заявление Мэри о том, что я бы лучше понял Америку, если бы каждый день ходил на работу и общался с нормальными людьми. Я ей ответил, что ненавижу нормальных людей и эту долбаную страну свободы, взрастившую этих поганых удальцов, и что ненавижу Бога и Джорджа и вообще всех и вся. Я сказал ей, что если быть американцем означает ничего не знать, а понимать – и того меньше, то, спасибочки, американцем становиться я не хочу. “Никогда!” – сказал я. Мэри выкрикнула, что пусть я найду работу и тогда смогу стать кем мне заблагорассудится. А я сказал, что она ничем не отличается от ангелоподобных американских ребят, которые, предварительно устроив расслабляющие водные процедуры, пропускают электрический ток через тела смуглых людей. Помирились мы только несколько недель спустя; от этой ссоры брак наш стал лишь крепче. Вот я и таскаюсь по всей Восточной Европе с чемоданом благих намерений, изувеченных пытками.

– Рэмбо особенно нравилось, когда я фотографировал его с мертвецами; он эти снимки потом подолгу рассматривал, – сказал Popa. – Он ужасно от этого возбуждался; абсолютная власть для него была лучше всякого секса: вокруг смерть, а он жив и всемогущ. Для него все сводилось к одному: мертвые проиграли, правота – на стороне живых. Понимаешь, какая штука – все, кого я когда-либо фотографировал, уже мертвы или непременно умрут. Вот почему я никому не разрешаю меня снимать. Лучше я останусь в тени, к чему лезть на рожон?

– Исидор, – шепчет Ольга. – Исидор, ты тут?

Исидор скрючился под кучей тряпок в душном платяном шкафу: дышать там нечем, руки-ноги затекли и болят. Всю прошлую ночь он провел, прислушиваясь к Ольгиному беспокойному сну: скрип кровати, шуршание матраса, музыка ее ночных кошмаров. Вчера Ольга ушла на весь день, а он так и просидел в шкафу, не мог дождаться, когда она придет. Он не чувствует своего тела, от неподвижности оно совсем одеревенело, он даже шелохнуться не может. Один раз что-то живое прошмыгнуло у него по ногам, и он уж собрался вылезти или, на худой конец, сдвинуть в сторону узел с тряпьем и саквояж и приоткрыть дверь, чтобы впустить хоть чуточку света, как вдруг в квартиру вошел полицьянт и принялся все оглядывать и обнюхивать. Исидор слышал его тяжелые шаги: вот он приближается к шкафу, вот сейчас откроет шкаф и начнет рыться в Ольгиных вещах, хихикая и бормоча что-то себе под нос. Исидор боялся даже вздохнуть, не то что пошевелиться. Но полицьянт что-то прикарманил и ушел, не потрудившись закрыть за собой дверь. Когда Ольга вернулась и, сев на кровать, сбросила ботинки, Исидор смог разглядеть в щелочку ее узкие пятки и тонкие щиколотки.

– Исидор, откликнись. Ты тут?

Ольга до сих пор ощущает запах дерьма, в котором искупался Исидор. Комната наполнена присутствием другого человека; кажется, вернулась прежняя жизнь, когда еще был жив Лазарь; одиночество – это когда слышишь только собственное дыхание… Уму непостижимо, как полицьянт умудрился не учуять Исидора; может быть, слишком увлекся, копаясь в ее белье, ища, что бы такое украсть?! Всегда можно рассчитывать на непроходимую тупость представителей закона, а уж сейчас ей особенно повезло. Полиция, как и само время, безразлична к окружающему миру с его страданиями. Скоро наступит следующий день, отмеченный отсутствием брата; для других этот день ничем не будет отличаться от предыдущих, никто не заметит, что Лазаря больше нет на свете. За окном разливается серый сумрак.

– Я подыхаю, Ольга, – шепчет Исидор. – Что ты хочешь от меня услышать? Что я без ума от твоего шкафа?

– Поговори со мной о Лазаре. Расскажи что-нибудь, чего я не знаю. Что он любил, что ненавидел, что могло его развеселить. Ты знал его лучше, чем я.

Исидор протяжно вздыхает; Ольга слышит, как он ворочается в шкафу. Должно быть, мучается от боли, от голода и отчаяния. Его голос звучит приглушенно, бестелесный голос, голос привидения. Он говорит:

– Мы с Лазарем часто гуляли вдоль озера. Оно такое огромное, что рядом с ним чувствуешь себя наедине с дикой природой. Нам удавалось на время забыть о грязи, помоях, трущобах. Мы смотрели на волны и на горизонт, иногда могли разглядеть противоположный берег. Он хотел написать стихи о том, что видел.

– А что он видел?

– Он видел огромное пространство воды, может быть, Индиану, а может быть, ничего. Откуда мне знать? Я могу уже вылезти?

– Ты читал эти стихи?

– Если он их и написал, то мне никогда не показывал. Он вообще мне ничего своего не давал читать. Позволь мне вылезти. Я одеревенел и замерз.

– Ты должен сказать мне, что он делал в доме Шиппи. Как он там оказался? Почему ушел от меня? Зачем ты вовлек его в это анархистское безумие?

– Ничего такого я не делал! Я вообще ничего не делал! Ну, слушали мы Бена Райтмана на каком-то собрании. Пару раз были на лекциях по литературе, но только потому, что хотели заниматься журналистикой. А там разговор всегда заходил о безработице, притеснениях и бедности, ну, сама знаешь. Господи, да посмотри вокруг, посмотри, как мы живем! Ну теперь я могу вылезти?

– Ты мне врешь, Исидор. Ты должен сказать всю правду. Мне это необходимо. Я ко всему готова. Признаюсь, я не все о нем знала. Но чего уж я никак не могу понять, так это почему он отправился к Джорджу Шиппи.

– Не знаю. Может, хотел попросить у него рекомендательное письмо? Он говорил, что подумывает об учебе в университете Вальпараисо. А может, надеялся взять у Шиппи эксклюзивное интервью – он ведь мечтал стать репортером. Или хотел пожаловаться на ущемление прав иммигрантов. Откуда мне знать? Меня же там не было! Слушай, или выпусти меня отсюда, или сдай в полицию.

– Где ты был тем утром?

– Я был у друзей.

– Каких друзей?

– Моих друзей.

– Кто эти друзья?

– Ольга, можно я вылезу? Умоляю.

– Что за друзья?

– Ну, друзья…

– Кто именно?

– Я всю ночь до утра играл в карты со Стэдлуелсером. Все, теперь я могу вылезти?

– Стэдлуелсер. Я его знаю. Я знаю, кто он.

– Он мой друг.

– Да, хорошие у тебя друзья…

– Не имей сто рублей, как говорится…

– Какой же ты дурак, – говорит Ольга. – Ладно, вылезай.

Исидор выбирается из-под кучи барахла – так цыпленок вылупляется из яйца: сначала появляется голова, затем тощий торс в нательной рубахе с длинными рукавами. Вылез из шкафа и, постанывая, ползет на коленях к кровати; Ольга приподнимает одеяло, и он ныряет к ней в постель. Она лежит одетая, не сняв ни платья, ни шерстяных чулок, но даже сквозь одежду чувствует, какие холодные у него ноги. На нем рубаха Лазаря с дырками на локтях. Ольга плакала, когда перебирала пару за парой изношенные носки брата: Лазарь умер с ледяными ногами; полицьянты выставили его тело на всеобщее обозрение, и любопытные пялились на его дырявые носки. Мама, если узнает, никогда ей этого не простит. Исидор трясется от холода, и Ольга пододвигается к нему поближе.

– Что будем делать, Ольга? Рано или поздно меня поймают и упекут в тюрьму до скончания века. Даже еврейская община на стороне властей. Кроме тебя, у меня никого нет.

– Что-нибудь придумаем, – отвечает Ольга, гладя его по щеке. – Утрясется как-нибудь. Из любой ситуации есть выход.

Она сама не верит своим словам. Исидор кладет руку ей на бедро и прижимается к ней всем телом.

– Прекрати, не то затолкаю обратно в шкаф.

– Прости глупого, – Исидор отодвигается, но холодной как лед руки с ее бедра не убирает.

– Я должна знать, – говорит Ольга. – Он правда был анархистом? Твоих рук дело?

– Господи, Ольга, кончай ты со своими вопросами. Я знаю не больше тебя. Лазарь мог озлобиться, как и мы все. Вряд ли он мечтал всю жизнь упаковывать яйца!

– Тогда чего он хотел?

– Он хотел писать. Хотел встречаться с девушками, развлекаться. Хотел нравиться другим. Хотел быть таким, как все. Хотел купить тебе новые туфли. Я, правда, советовал ему купить тебе шляпку.

– Шляпку?

– Мне нравится, когда девушки носят шляпки.

– Ты полный идиот, Исидор.

Они оба слышат шорох в стене – это крысы. “Хорошо бы они сожрали на завтрак полицьянта”, — думает Ольга.

– Меня убивает, – говорит Ольга, – что я не понимаю, зачем он отправился к Шиппи. В газетах написали, будто у него нашли нож и пистолет. В детстве я защищала его от мальчишек; он даже палку не решался взять, чтобы от них отбиваться. Откуда у него взялись нож и пистолет? Ты ему дал?

– Ничего подобного! Ольга, они врут. Шиппи убил его просто потому, что он к нему пришел. Теперь они примутся арестовывать тех, кто им не нравится. Будут избавляться от всякой, по их мнению, шушеры. А те, кого они не тронут, будут им благодарны и с признательностью валяться у них в ногах.

– Когда вы ходили на лекции, на эти сборища, вы общались с настоящими анархистами? Они с вами разговаривали?

– Кого ты называешь настоящими анархистами? Богатые пьют нашу кровь. Полицьянт вошел сюда и рылся в твоих вещах, словно они ему принадлежат. Они умеют с нами разговаривать только с позиции силы. Люди раздражены. Теперь каждый анархист.

– Я – не анархистка. Люди, которые работают, не успевают злиться. У нормальных людей нет времени, чтобы стать анархистами.

– Я тоже не так давно был нормальным человеком. Не моя вина, что меня уволили. Не крал я никаких яиц. Они мне не нужны. Хеллер наврал про меня Эйхгрину. Я работал не хуже других, но разве это работа? Тупой унизительный труд! Почему я должен всю жизнь этим заниматься и еще радоваться?!

– Кто все эти люди? Я знакома с кем-нибудь из анархистов? Мистер Эйхгрин – анархист? А Каплан?

– Какой Каплан? Любовник твой, что ли?

– Нет.

– Я не знаю никакого Каплана. Кто он? Твой любовник?

– Дался тебе этот Каплан. Забудь. Исаак Любель – анархист?

– Если Исаак анархист, то Пиня тогда – Красная Эмма.

– Ты говорил с кем-нибудь из Эделыптадтовских? А Эмма Голдман с тобой говорила?

– Я, конечно, хорош собой, но не настолько, чтобы Эмма Голдман удостоила меня такой чести. И Эдельштадтовские ребята слишком уж задирают носы, такие все из себя умники.

– Я думала, он в то утро пошел на работу. Он мне так сказал. Поцеловал меня на прощание. Наврал. Ты мне тоже врешь, Исидор?

– Я?!

– Да, ты.

– Нет.

– Все развалилось. Я вообще ничего не понимаю. Я чувствую себя мертвой.

– Так не бывает. Если ты что-то чувствуешь, значит, жива. Я это чувствую. Мертвые не бывают такими теплыми.

– Нет, Исидор. Я умерла. А ты не хочешь сказать мне правду. Говоришь, всю ночь играл в карты? Думаешь, я тебе верю?!

Он молчит. Придвигается поближе и утыкается носом в Ольгино плечо. Она ощущает его теплое дыхание на шее.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

“Бен Гур” – голливудский исторический фильм, снятый в 1959 г. Уильямом Уайлером. Действие происходит в эпоху Христа в Иудее, находящейся под властью Римской Империи. Богатый свободолюбивый иудей Бен Гур (Чарлтон Хестон) поднимает восстание против римлян, а после распятия Иисуса принимает христианство. (Здесь и далее – прим. перев.)

2

Роман “Побережье Сирта” Жюльена Грака (1910–2007) был опубликован в 1951 году и удостоен Гонкуровской премии, которую автор отказался получать, что вызвало возмущенную кампанию в прессе.

3

Савл (будущий апостол Павел), участвовавший в гонениях на христиан, по дороге в Дамаск услышал голос Иисуса Христа: “Савл! Что гонишь ты меня?”. Савл упал с лошади и ослеп; прозрел он, приняв христианство.

4

Игнатий де Лойола (1491–1556) – католический святой и основатель иезуитского ордена Иисуса; был в молодости хорош собой и жаден до мирских удовольствий; во время войны был ранен в обе ноги, после чего отказался от светской жизни и обратился на путь веры и аскезы.

5

“Каких-нибудь четверть часа страданий, после чего все кончается и не воспоследует никаких новых мук, не стоят того, чтобы к ним особо готовиться” // М. Монтень. Опыты. Том III, гл. 121 “О физиогномии”.

6

Дерзость, гордыня (древнегрен.).

7

“Когда придет сын Давида, лицо поколения будет подобно собачьей морде” (Сота 496 и Санхедрин 97а). Пророчество о днях прихода Машиаха (мессии) в Талмуде.