Время добрых дел. Рождественский рассказ

Шарль поначалу только руководил, указывая на вещи, которые нужно проверить особо тщательно, но, видя, что дело не продвигается быстро, сам стал выкидывать вещи из ящиков, вскрывать шкафы, простукивать стены и половицы. В кармане у него была маленькая книжка, знаменитая работа заслуженного криминалиста о том, как следует проводить хороший обыск. Шарль спешил применить свои знания на практике. Он запасся линейкой, которой измерял глубину ящиков и шкафов в надежде найти тайник. Он исследовал с лупой поверхность вещей, не нарушено ли пыльное запустение чьими-то пальцами, нажимающими на секретный кирпич. Если в таком доме был один тщательно скрываемый тайник, то почему не может быть второго? Этой семейке есть что прятать, думал Шарль, инспектируя кухню. На вертел была насажена целая туша свиньи, но огонь под ней не был зажжён. Здесь готовили обед, когда начался обыск? Не похоже, остальных признаков готовки не было. Шарль повернул свинью и обнаружил тяжелый тряпичный свёрток, спрятанный в ней. Подозвав других, он выложил свёрток на кухонный стол и стал медленно его разворачивать. В нём были золотые монеты. Не мало, но и не много. Не похоже на то, что он искал, очевидно, что их наскоро спрятали, пока Луиджи вчитывался в ордер. Может, их спрятали здесь, почти на виду, чтобы не искали дальше?

Обыск дошёл до комнаты, бывшей когда-то детской для Луиджино. Сейчас она не использовалась, но кое-какие вещи напоминали о том, какое детство было у сына трактирщика. Глобус с подпаленным пятном в индийском океане, часы в форме бригантины, теперь неработающие, деревянная лошадь, стоящая за шкафом и покрывшаяся бурой лохматой пылью за многие годы. Около лошади – сабля в ножнах, такой не было даже у Шарля, чья семья жила не в пример лучше трактирщика. На полу были заметны следы, возможно недавние. Вернее, Шарль заметил следы, потому что искал их. Следы вели к стене и оттуда же возвращались.

Глава 5. Время истины

– Вы невиновны, – выпалил Шарль, как только суровый сержант открыл дверь камеры. – Вы не-ви-нов-ны! – повторил он, сделав театральный жест рукой и открыл дверь ещё шире, будто бы в этом был какой-то смысл.

Странник, убрав руку с лица, встал и начал неторопливо собирать вещи. Шарль, который был более нетерпелив, начал помогать ему.

– Вы меня опять удивляете. Десять из десяти людей, побывавших здесь торопятся покинуть это страшное место как можно быстрее, а вы, кажется, не прочь остаться до обеда.

– Разве это страшное место? – возразил странник. – Здесь хотя бы ищут правду, страшнее, когда её не ищут вовсе.

– Почему вы не хотите расспросить меня, что произошло?

– В любом случае я должен поблагодарить вас. А дела решаются в двух случаях, когда подтверждается правда или опровергается ложь. Думаю, здесь второй случай.

– Вы опять правы. Вы опять чертовски правы. Как это у вас получается? Неважно. Вы свободный человек. И, мой вам совет, уезжайте первым же дилижансом куда глядят глаза, а лучше, куда хватит денег. Такой человек, как вы, для местной публики – загадка. И отгадывать вас, как вы уже убедились, никто не будет. Здесь простые, открытые, эмоциональные люди.

– Нет, у меня есть здесь ещё дела, я не могу уехать. Кроме того, я не тороплюсь бежать от неприятностей, особенно если знаю, что окружающие люди в них не виноваты или почти не виноваты.

– Разумно. Хотя и трудно.

Приготовившись уже уйти, странник посмотрел на Шарля и сказал:

– Впрочем, расскажите, как вы нашли настоящего убийцу и настоящего вора. Надеюсь, вы не будете наказывать того, кто взял деньги?

– Что вы. Во-первых, это не относится к делу, а во-вторых, я ему не судья. Постойте, вы знали, кто взял деньги?

– Да. Младший Луиджи. Точнее средний.

– Вы и это знаете… Ну тогда мне нечего вам рассказывать. Или, пожалуй, я начну, а вы дополните.

– С удовольствием.

– Началось с того, что у младшего Луиджи родился сын. Точнее, он родился ещё год назад, но узнал он об этом только недавно. Позвольте, мы немного прогуляемся? Не знаю как вы, но я неуютно себя чувствую в камере. Луиджи попросил денег у отца, старого трактирщика, но тот закатил скандал и велел больше никогда не заговаривать об этом. Он даже заявил, что не оставит ему ничего и отпишет всё своему брату, живущему в ста милях отсюда. Младший Луиджи страдал, ходил каждый день к своему сыну. Он даже обещал жениться на женщине, родившей ему ещё одного кареглазого, пухлощёкого Луиджи. Он соврал ей, будто бы отец не против их свадьбы, стоит только выбрать время и разобраться с делами. Не знаю, на что надеялся Луиджи, но тут прибываете вы. У старого Луиджи нюх на ценности, и он примечает ваши сокровища.

– В этот раз его нюх его подвёл, – заметил странник.

– Ещё как. Он решает выкрасть у вас ваши вещицы. Это первое преступление. Для этого он опаивает вас снотворным и ночью вскрывает вашу дверь. Это ещё два преступления.

– Одно. Моя дверь открылась без сопротивления, так что взлома не было.

– Не оправдывайте его, – засмеялся Шарль. – Он относит эти вещи кое-кому в городе, но тот человек ещё больший прохвост, чем наш Луиджи. Он подменяет корень на яд и велит выпить залпом настойку, как только трактирщик вернётся к себе. Луиджи так и делает, возвращается к утру и запирается в комнате, чтобы пересчитать деньги и принять живительную настойку. Но вместо вечной жизни на земле бедолага получает вечную жизнь на небе… Это четвёртое преступление. Но самое интересное. Когда утром младший Луиджи, новоиспеченный отец, видит деньги на столе перед отцом он понимает, что должен взять их для того, чтобы они не достались ни полиции, ни дяде. Так что он прячет эти деньги и только потом вызывает полицию. А главное, требует арестовать вас, как отравителя. Это ещё одно преступление.

– Живите, сколько хотите. Последние два месяца у меня всё равно не было постояльцев, мой дом старый, а в этих сырых комнатах даже здоровяк через неделю кашляет, как чахоточный – говорила Эва, показывая страннику комнаты, чисто прибранные, но бедные.

Её дом был на окраине деревни, в старой её части, отделенной от справных домов ручьем и острыми серыми скалами. Узкая, петляющая тропинка, проложенная здесь очень давно, могла привести обитателей этой части деревни прямо на берег, к пристани.

Эве не было ещё тридцати пяти, она была красива, но, казалось, она совершенно об этом не думала, держалась просто.

– Люди говорили, что у вас не бывает гостей. А родственники ваши не будут приезжать на лето?

– Родственники? – она засмеялась. – Родственники бывают у тех, кто живёт сыто и при деньгах. Посмотрите на меня, кто захочет иметь такую родню? Был у меня муж, да море забрало. Сейчас уже пять лет, как.

– Простите, – вежливо сказал странник. – Трудно вам.

– Ничего. Ко всему можно привыкнуть. Я вот шью, а другим и того хуже, у кого мужья в море пропали, – Эва набрала воздуха, будто хотела вздохнуть, но передумала. – Море милует, море судит… – спокойно, немного безразлично сказала она.

Хозяйство Эвы выглядело бедным, но не заброшенным. Большая часть дел по дому, та необходимая их часть, без которой не обойтись, была сделана на совесть. Но многое также не делалось вовсе, особенно то, что требовало мужского участия.

На деревянных полках поблескивали пуговицы, лежали нитки и отрезы материи, виднелись почти вышитые наволочки.

Четверо детей Эвы, особенно двое младших, которые были близнецами, смотрели на странника не по-детски серьезно, но без страха. Было видно, что и при живом отце они не получали еды вдоволь. Старшая девочка отвела детей в свою комнату. Пришла мать Эвы. Она оглядела странника с жалостью, о чем-то пошепталась с дочерью и обратилась к нему:

– Я знала, что вас оправдают, – начала она громко. – Это полицейские – сущие псы, им бы только схватить живого человека. Где правда? – задала она вопрос, и сама же ответила, наклонив голову – нету правды. Видели детей? Ангелочки, им бы жить без забот, куски хлеба не считать. А кто их кормит? Её руки, да мои ноги. Больше некому. Да что ты, дочка, ему же умыться надо, он с дороги.

После обеда странник взялся за написание писем. Он отвечал людям, которые писали ему. Он помнил адреса, имена и, самое главное, чужие горести.

Мать Эвы собиралась в город, продавать ягоды, так что он попросил купить марки и отправить письма. Она спрятала стопку писем в сумку, и странник протянул ей монеты.

– Я знаю, сколько стоят марки, – холодно отрезала она, выложив лишние монеты на стол.

В следующий полдень в дом кто-то постучался, аккуратным четким ритмом отстучав какой-то мотив. Странник, чьё окно выходило на крыльцо, увидел, что на пороге стоял офицер лет сорока, держа в руках большой свёрток. Он стоял очень прямо, лишь его голова была наклонена, будто он прислушивался к звукам дома. А в доме действительно началась суета. Мать Эвы, накидывая на ходу шаль, которую носила в любую погоду, торопливо прибирала самую большую комнату, сгребая нехитрые детские игрушки. Она шипела на детей, чтобы те не показывались на глаза пока гость не уйдёт.

– Пришёл капитан Бартез! – по секрету сказала страннику одна из дочерей Эвы и еще больше округлила свои большие небесно-голубые глаза. – Прячемся по комнатам! Я покажу вам рисунки, которые делал мой папа. Представляете, он рисовал углём!

Капитан Бартез сам был не рад тому, сколько хлопот доставляет он этой семье своими визитами. Но и приходить реже он был не в силах. Не так много было радости в жизни тридцативосьмилетнего служаки, прошедшего несколько войн, чудом оставаясь живым после тяжелых ранений. Он был начитан, умён, был отличным собеседником. Приходя под пустяковым предлогом, он заводил разговоры о том, что происходит в мире, восхищался прогрессом, меняющим облик городов, вспоминал о случаях в полку, мог обсудить какую-нибудь пьесу и к месту процитировать лучшие романы своей молодости.

В этот раз он принёс отрез голубого шелка, спросить, качественная ли ткань, и годится ли в подарок племяннице на именины.

Мать Эвы, обычно хозяйничающая на кухне, в этот раз осталась в комнате. Она, перекладывая посуду из одного шкафа в другой, украдкой посматривала на капитана, на его румянец, вспыхивающий, когда он говорил что-то особенно интересное о своей жизни. Эва слушала внимательно и не перебивала его, хотя эти разговоры ей казались очень однообразными.

– А помнишь, Эва, свадьбу прелестной Кати с капитаном Пэлгрейвом? – мать Эвы будто невзначай завела разговор, услышав упоминание о тяжелом ранении капитана Пэлгрейва. – Какая это была красивая свадьба! А цветы какие были, цветочница Беатрис превзошла тогда саму себя! Они венчались в большом соборе в городе, капитан Пэлгрейв был так добр, что забрал их семью в город.

– Мама, для чего это? – смущенно перебила её Эва.

– К чему же я говорю? Ах, не слушай меня, вспомнилось, а к чему не знаю.

– Рана была очень тяжела, да? – продолжила Эва разговор с капитаном, который был растерян и даже немного смущён.

– Да, я не мог и пошевелить ногой, – рассеянно ответил Бартез, потеряв нить рассказа. – Я хотел сказать, он не мог и пошевелить плечом, капитан Пэлгрейв. А сколько крови было… Впрочем, к чему эти пустые разговоры, вам, право, не интересно это.

– Напротив, мне очень интересно, – поспешила заверить его Эва.

Капитан Бартез вскоре ушёл, ссылаясь на дела. Мать Эвы смотрела, как он шёл, задумчиво глядя на тропинку и прихрамывая на левую ногу. Он щурился, глядя на море и в сотый раз давал себе слово, что не будет больше таким нерешительным и выберет наконец между привычной, монотонной, но безрадостной жизнью холостого офицера в отставке и переменами, смысл которых ещё сам не осознавал ясно. Он, как всегда, проходил мимо двух домов – дома моряка Лотера и ещё одного, поменьше. Этот загадочный дом не первый раз привлекал его внимание порядком и красотой. Мелкие и крупные, густо-красные и нежно-голубые цветы росли здесь чинно и аккуратно, будто по какому-то строгому цветочному уставу.

Мать Эвы, забирая очередную пачку писем и отсчитывая монеты, объявила страннику, что не в этот, так в следующий месяц капитан сделает предложение Эве и они переедут в город к январю. Так что странник должен заранее искать себе новое пристанище, если не хочет остаться на улице.

Странник начал прохаживаться по комнате, то вглядываясь в стопку книг, то подходя к окну в серьезной задумчивости. Потом он, будто решившись в один момент, прошёл в комнату, где была Эва.

– Эва, то, что я сейчас скажу, изменит вашу жизнь очень сильно. И я не знаю, к лучшему это будет или нет. Но и промолчать я не вправе.

– О чём вы? – отстранённо спросила Эва.

Странник серьезно посмотрел на неё, выжидая паузу.

– Ваш муж жив, – наконец произнёс он.

– Где он? – спросила Эва, медленно и аккуратно поставив тарелку на стол и взявшись за спинку высокого стула.

– Он живёт в нескольких милях отсюда. Если вы поедете сейчас же, то застанете его на рынке, там он продаёт вырезанные из дерева поделки. Спросите, как найти калеку Паскаля, сейчас он так себя называет.

Её взгляд, казавшийся ещё минуту назад потухшим и безразличным, без единого намёка на надежду, вдруг стал одновременно печальным, напряженным и решительным. Нет, она не плакала, как обычно плачут женщины, хотя в её душе всё перевернулось. Разом пробежали у неё перед глазами и четверо детей её, о Боже, как же они выросли, пока не видели отца! И капитан Бартез, прямой, как шпага, с маленькими усиками на румяном, добром лице. Вспомнились неукротимые бури, море, готовое выплеснуть свой гнев на всякого, кто посмеет усомниться в его величии, в его праве вершить судьбы и забирать жизни. Море милует, море судит… А другие так и остались там, не вернулись, об этом тоже подумала она.

Через три часа Эва уже была на рынке, у рядов с рождественскими украшениями, и обнимала своего мужа, пока тот закрывал глаза грязной от красок рукой. Он молчал, не в силах сказать ни слова, и не понимая, наяву ли это происходит. С Эвой была её старшая дочь, которая стояла в стороне, робкая и всё понимающая. Как она не верила пять лет назад, что отец погиб, мечтала, что однажды придёт и всё изменится, станет лучше, чем без него и даже лучше, чем было с ним. Потом, с той же горячностью она верила, что капитан Бартез вот-вот сделает матери предложение, что проявит наконец решительность, неужели военные могут быть такими нерешительными? – думала она. Каждый раз, когда она видела свадебное платье в доме, она в тайне мечтала, что это для её матери. Сейчас же она не знала, что думать. Она ругала себя за то, что не могла всей душой откликнуться на счастье, поблагодарить Бога за чудо, но не могла ничего с собой сделать. Она видела ещё долгие годы бедности впереди, возможно, ещё более тяжелой.

Оглянувшись на людей вокруг, Эва объяснила:

– Думала, мужа море забрало. Пять лет как. А теперь нашла его. Слава Богу! Ничего, всё будет, – добавила она. – Заживём.

– Почему не сказал? – обратилась она ласково и одновременно строго к мужу. – Почему таился? Покажи ноги. Ничего, всё будет.

Вокруг них стала собираться небольшая толпа. Тут были и деревенские, и люди из города в дорогих шляпах, и мальчишки, почуявшие новости и старухи, всхлипывающие в платки.

В толпе показалась мать Эвы. Она не торопилась подходить к дочери и её мужу, смотрела на них с болью в глазах.

– Пустите! Там моя дочь, – наконец решилась сказать она.

– Мама! Флоран мой здесь, – кинулась к ней Эва.

Сам Флоран не отрывал руки от глаз, было видно, что по его руке текли слёзы, растворяя свежие пятна краски.

– Эва! Я ищу тебя целую вечность! – громко сказала мать Эвы, потом перешла на шёпот: – Пришёл капитан Бартез. Он хочет с тобой поговорить, – она сделала упор на слове «поговорить», будто вкладывала в него совсем другой смысл. – Каролина сказала, что он был сегодня у ювелира, – добавила она, довольно запрокинув голову, поправляя красивые каштановые волосы дочери.

– Мама, сегодня ли думать о капитане Бартезе?

– Не то главное, когда ты о нем думаешь, а когда он о тебе думает, – начинала сердиться её мать. – Послушай разум свой, а разума нет, меня слушай!

– Пойди, скажи капитану, что мой муж нашёлся, – отвечала ей Эва, крепче прижимая руку мужа к своей груди. – Уберёг Господь от греха, – добавила она и перекрестилась.

– Я не Флоран. Моё имя Паскаль. Простите. Я не знаю вас, – отрывисто и хрипло ответил он. – Должно быть, вы ошиблись.

Наконец он убрал руку от лица. Все увидели его глаза – чистые голубые глаза, морщины с въевшейся сажей, обветренное лицо бывалого моряка.

– Я Паскаль. Извините, – повторил он твёрже, густо кашляя через каждое слово.

– Вот видишь! – победно заявила мать Эвы, поправляя шаль. Потом добавила, повернувшись к толпе: – Она спутала, спутала. Совсем горем себя извела. И не он это, не он.

Толпа вокруг заохала, кто-то продолжил прерванный сценой воссоединения разговор, старухи наспех стали вытирать слёзы, будто стыдясь своей доверчивости. Остальные вдруг вспомнили о своих делах, вернувшись к торговым рядам и придирчиво подбирая что-то для украшения своих домов на праздники. Человек, назвавший себя Паскаль, отвернулся от Эвы и её матери, вытащив из мешка обрубок древесины, над которым только начал работать. Дрожащей рукой он взял нож и начал старательно стесывать тонкие слои, задавая форму будущей фигурке.

– Идём, девочка моя, идём, – мать Эвы положила ей руки на плечи и увела.

После заката две фигуры появились на пляже. Так происходило каждый день. Высокий, прямой человек опирался на трость и смотрел на исчезающий закат, его сопровождал слуга с небольшим саквояжем.

– Господин д’Альтье. Завтра приезжает доктор, какие будут распоряжения? – спросил слуга.

– Что? Нет, никаких распоряжений. Доктор будет показывать чертежи, – бегло ответил д’Альтье. – Ты, верно, хочешь спросить, что за чертежи привезёт доктор?

Слуга, конечно, не хотел ничего спрашивать, он был молчалив и угрюм и никогда не хотел знать больше, чем нужно, но, как много раз прежде, он задал вопрос, который от него ожидал хозяин.

– Да. Какие чертежи? – со скукой спросил он, перехватив саквояж другой рукой и вглядываясь в яркие окна трактира.

– Это будет лечебница. Моя жена нашла место неподалёку, – он показал тонкими пальцами на запад и задумался. – Я думаю, будет трудно построить всё так, как мы задумали. Но мы справимся. Как справляемся со всем тем, что свалилось на нас… Крест тяжёл, но это наш крест… Доктор оказывает нам неоценимую помощь, он готов взяться за все финансовые дела, он говорит, что есть много нюансов… Я рад, что мы строим больницу. Я чувствовал, что мне нужно сделать ещё больше, создавать, а не разрушать, отдавать, а не брать.

– Господин д’Альтье, так вы и так всё отдаёте, ничего не осталось.

– Человек и должен отдавать больше, чем получает сам, только так добрые дела приумножатся.

– Ну значит кто-то берет себе больше, чем отдаёт, – заметил слуга.

Д’Альтье оставил его комментарий без внимания. Он жадно смотрел на дорожку лунного света на спокойных волнах, дышал ночным воздухом и строил планы.

Глава 6. Время добрых дел

После ночного штиля подул легкий предутренний ветер. С рассветом он окреп, начал меряться силами с тяжелыми облаками, то разгоняя их, то принося с северо-запада новые серые громады. Когда солнце поднялось над колокольней церкви, начали подрагивать стекла и новые облака стали прибывать чаще, чем уносились прежние. Небо заволокло густой пеленой и стало ясно, что непогода пришла надолго.

– Мой Лотер сейчас в море, – угрюмо сказала Агата, кивая на южное окно. – Надеюсь, ему хватило ума не идти дальше мыса.

– С ним Тибо, он его остановит, он благоразумен до скукоты, – рассеянно отвечала Беатрис, её соседка. – Как быстро налетела буря, а ведь было так тихо.

– Так всегда бывает, ветер срывается в один момент. Ты не уходи пока, я хотела с тобой поговорить. Дай только вспомню о чём.

– Конечно, я никуда не тороплюсь.

Цветочница Беатрис, или, как её ещё называли, сиротка Беатрис, жила в соседнем доме. Её воспитывала пожилая пара. Воспитывали не в достатке, которого у них и не было, но и не в нищете, выполняя свой долг честно, хотя и без родительской нежности. Они понимали, что не смогут обеспечить Беатрис хорошим приданым, поэтому учили её всему, что знали, старались, чтобы она умела делать всё лучше других и хорошо ладила с людьми.

Буря нарастала. Вот уже час не видно было ни одного, даже самого малого, отблеска солнца в плотных облаках. С каждым часом в доме становилось всё темнее, только временами небо прочерчивала молния, освещая донышки туч сиреневым светом. Было видно, что далеко на западе высокие волны ударяют в скалы, на которых стоит новый маяк. Пока они ещё не доставали до домика смотрителя, но буря, похоже, и не думала стихать.

– Я хотела спросить, что делает твой Габриэль? – вдруг произнесла Агата, стараясь отвлечься.

– Он обещал пойти в город, сделать наконец все приготовления для нашей свадьбы. Он сказал, что у него появятся кое-какие деньги и теперь дело со свадьбой пойдёт быстрее. Он такой ответственный стал. Ты заметила, его теперь не называют «болтун Габриэль». Клод недавно сказал, что Габриэль хороший моряк, один из лучших среди молодых.

– Клоду можно верить. Он чувствует, у кого удача, – сказала Агата, потом добавила со вздохом: – Море любит удачливых.

– Ты знаешь, я его очень люблю. Я даже не могла себе представить, что можно так любить кого-то. Раньше я любила. Но это было так, будто любишь ванильное мороженое. Я люблю мороженое только когда вспоминаю о нём. Без мороженого же можно жить? Конечно. А теперь я люблю, как любят жизнь, высокое небо, рассветное солнце… как любят море при любой погоде…

– Ты счастливая. Говорят, счастлив тот, кто любит, а не кого любят. Вот так жизнь проживешь, и получается, что счастье мимо прошло…

Вдруг начался дождь, шумный и упрямый. Начался внезапно, обрушивая всю силу стихии на землю. Порывом ветра открылось окно, и вода хлестнула на пол. Кошка, сидевшая до того в углу на сундуке, поднялась и выгнула спину, будто готовясь сражаться с водяным потоком.

– У меня пятеро детей, – продолжала Агата всё громче. – Тебе не понять. Что будет, если он не вернётся? Кто прокормит их? Кто отдаст долги? Посмотри на других, у кого мужей нет, на Женевьеву, на Сильвию, на Эву, я не хочу так.

– Не отчаивайся. Помнишь, Берт спасся, когда уже никто не надеялся? Нужно ждать. Поверь, это будет лучше и для тебя, и для него. Представь, что он видел бы тебя сейчас, он бы рассмеялся оттого, что ты такая пугливая.

– И всё же я хотела что-то спросить у тебя. Память меня подводит… Я всегда боюсь, когда он в море. Вот уже пятнадцать лет боюсь.

– И за эти пятнадцать лет ничего же не случилось!

– И я знаю, почему. Каждый раз, когда он попадал в бурю, я обещала, что отнесу в Церковь Святого Николая пятьдесят франков. И он возвращался. А я всегда сдерживала обещание.

– Пообещай и сейчас. Только не переживай.

– Но в доме нет таких денег. Последний год мы едва сводим концы с концами. А я не могу обещать Святому Николаю того, чего у меня нет. Откуда мне взять такие деньги, если Лотер не выходил в море больше трёх месяцев?

– Ты можешь пообещать сделать что-то хорошее, какое-то доброе дело для людей, как делал когда-то сам Святой Николай. Я думаю, что это даже лучше, чем просто отдать пятьдесят франков.

Агата торопливо махнула рукой по глазам, потом продолжила:

– Ты, как всегда, права, Беатрис. Знаешь, эти три месяца мы ссорились каждый день. Я с трудом терплю его характер, он бывает просто невыносим. Он ступит на порог дома, и я уже жду, когда он уйдёт в море. А когда он в море – я жду, когда он наконец вернётся, потому что отчаянно переживаю за него, но больше за себя. Он смеётся надо мной, говорит, что море не тронет удачливых и смелых. А я знаю, что он только кажется смелым…

Ветер стал такой силы, что, казалось, мог сокрушить любое здание в деревушке, но, будто бы из жалости, только трепал крыши, неистово хлопал незапертыми ещё дверями и поднимал в воздух корзины и доски. Люди опасались выходить из своих домов, а те, кто уже был в пути, спешили добраться до ближайшего убежища, порой стуча в чужие дома. Волны захлестывали берег, омывали камни, многие месяцы не тронутые морем, разбивались о дома на самом берегу за ручьём, грозя снести самые ветхие из них, включая дом Эвы. Природа, молчаливая в другие дни, издавала тысячи звуков, не похожих ни на один другой, и все они сливались в общий рокот неумолимой бури. Несмотря на полдень, небо отдавало свинцовой чернотой от туч, шествующих одна за одной, быстро меняющихся, будто в кипящем котле. Все окрестности были завешаны белёсым туманом от дождя, который, это было видно вблизи, постоянно менял направление с порывами ветра. Здание маяка, всегда видневшееся вдалеке на западе, совершенно скрылось за плотным дождём, и теперь уже не было видно волн, упрямо рвущихся по скалам к этому стоящему на самом краю строению.