Время добрых дел. Рождественский рассказ

– Не уходи, прошу, – в который раз повторила Агата, хотя Беатрис сидела рядом и совершенно не собиралась покидать её. – Смотри, смотри! Там, за маяком разбился Франсуа… Год назад. А сейчас буря ещё сильнее. Он был опытный моряк. Один из лучших. Так говорил Клод. Море – это страшное чудище, ненасытное чрево, оно манит к себе самых лучших, – стонала Агата, теряя самообладание. – Почему, почему людям мало суши? Ответь мне, не молчи. Почему Лотер выбрал меня, чтобы ждать его, любить и ненавидеть?

– Агата, молю тебя, не думай так много о море. Оно поглотит тебя и здесь, в твоём доме, не замочив и платья, если сейчас же не перестанешь думать о нём! – Беатрис обняла её и готова была плакать вместе с ней, если от этого ей стало бы легче. – Если всё время думать о плохом, оно будто бы случается, только по чуть-чуть.

– О чём же мне думать? Куда я ни гляну, я вижу его, я вижу разбитую лодку, я слышу его крик. Он вспоминает меня в эти последние минуты. Боже, как это вынести? Я погибну вместе с ним. Я не смогу.

– Возьми себя в руки, прошу тебя. Нужно обязательно занять себя чем-то, чтобы изгнать дурные мысли. Посмотри, уже минул день Святого Николая, а у тебя дом ещё не украшен. Давай будем украшать дом к Рождеству. Право же пора. Позови детей. Им тоже страшно, а ты думаешь только о себе.

Упоминание детей, казалось, привело её в чувство. Верно, дети так же боятся бури, но сидят в своей комнате, и никто их не успокаивает. Надо утешить детей, подумала Агата, и решительно пошла в соседнюю комнату.

На кроватях лежали одеяла. Одеяла подрагивали – дышали. Это четверо младших детей сделали себе укрытие, надеясь, что оно защитит их от всех бед сразу. Старшая же дочь Агаты, Агнес, сидела на стуле, поджав ноги, и читала им книгу. Читала прерываясь, оглядываясь, пропуская слова и даже целые страницы, когда не могла дрожащей рукой разделить листы бумаги. При каждом раскате грома одеяла шевелились, будто пытаясь сжаться ещё сильнее, а Агнес только начинала громче и назидательнее читать книгу.

– Дети, тот, кто знает больше всех рождественских гимнов, получит цветки пуансеттии и украсит ими дом! – предложила Беатрис. – Только нужно петь громко, чтобы все слышали!

Дождь едва моросил, постукивая по стеклу. Ветер уже не подбрасывал доски и даже не испытывал черепицу на прочность. В небо вернулись птицы, осторожно осматривая окрестности после сильной бури.

В конце концов дом был украшен так основательно, что уже сейчас мог соревноваться с лучшими домами на побережье. Беатрис обладала отличным вкусом, она умела малыми силами создать произведение искусства, часто из подручных материалов. Агата с детьми запоздало мастерили адвент-календарь и лакомились орешками, которые принесла Беатрис, а сама цветочница ловко управлялась с лестницей для того, чтобы никакие уголки дома не избежали праздничного настроения.

Несколько мальчишек сбежали с пригорка и, не сбавляя хода, навалились на окно большой комнаты. Они отчаянно стучали в стекло, жестами показывая то ли на маяк, то ли на трактир. Агата, к этому моменту совершенно успокоившаяся, снова почувствовала тревогу.

– Бежим, скорее. Там, на берегу…

– Я прошу у тебя прощения, – Лотер, обессиленный и измотанный, едва стоял на ногах. Его поддерживали другие моряки. Он был спасён, но только он один.

– Я прошу прощения, – повторил он и отказался от помощи друзей, медленно упав на колени.

Агата, плача от радости, благодаря всех святых сразу, бросилась к нему, но он отстранил её.

– Я прошу у тебя прощения, Беатрис, – обратился он к девушке, стоящей позади Агаты.

– О чём ты? – спокойно и безмятежно спросила цветочница, державшая необычайно большой красный цветок пуансеттии. Из толпы моряков выступил молодой человек, склонивший голову.

– Ты, Тибо? Ты здесь? Разве ты не должен был?..

– Нет, это был Габриэль, – тихо сказал Лотер.

Вечером в трактире сидел Лотер – рослый моряк с седой прядью среди чёрных волос. Он сжимал израненными пальцами горячую кружку и молчал, глядя на дощатый стол. Его шумное, тяжелое дыхание было отчетливо слышно. Он долго не выходил в море из-за болезни, а сразу как поправился, попал в бурю.

– Расскажи толком, – Жюльен хлопнул Лотера по плечу и это немного привело его в чувства. – Почему ты не вышел в море с Тибо, ты же всегда выходил с ним?

– Тибо остался. Я взял Габриэля, сына Юрбена, – с натугой произнёс Лотер.

– Почему Тибо остался? – спросил другой моряк и придвинул к нему овощную похлебку, которой славился трактир Луиджи, но Лотер уже погрузился в свои воспоминания, делая долгие паузы, во время которых никто не нарушал тишины.

– Мы вышли в море перед рассветом… Я смелый человек, никто не может упрекнуть меня в обратном, но то, что случилось, требует чего-то большего, чем смелость. Стальное небо сомкнулось со свинцовым морем и нигде для нас не было спасения. Мы вовремя убрали парус, но наша лодка, наша маленькая баркетта, была бессильна устоять против ветра и волн. Мы боролись… и уповали на чудо. Но чуда не было. Было только отчаяние… Даже время перестало существовать для нас. Я был убеждён, что первая же большая волна закончит наши земные дни… Потом я оказался в воде, но Габриэль сумел как-то втащить меня обратно. Он кричал мне, но… что-то поменялось во мне, оборвалось… Я громко прощался с семьёй, я будто пытался перекричать море. Я оплакивал Агату, мою вдову, называл по имени пятерых сирот, которые там, в деревне плачут по мне, я был уверен, что плачут, я вспоминал друзей… Я знал, вы тоже вспоминали меня.

Лотер поднял кружку к губам, но руки его дрожали.

– Потом наша лодка простонала в последний раз и разломилась на части. Обломки разметало волнами, остался один, кусок левого борта, узкий, в две доски. Я понял, что нам на двоих выпал только один шанс… Честное слово, я готов был остаться там вместо Габриэля. Но Габриэль решил за нас двоих… «О тебе некому плакать», сказал я ему, он улыбнулся и тоже произнёс что-то. А дальше… Я потерял его из виду. Я просто хотел жить. Это же не зазорно, да? Я просто воспользовался шансом, – прошептал Лотер, оглядываясь вокруг и ища поддержки и прощения в глазах других моряков.

* * *

– Пишешь всё и пишешь, сгорбился уже. Отдохни уж, и так много сделал, – Жозеф отложил мои рукописи и протёр глаза. – Посмотри, не осталось ли там ещё чего-нибудь с Рождества? Я проголодался от всей нашей возни. Если много думать, тоже силы тратятся, вот как бывает.

– Что было дальше?

– Вечером ко мне постучали. Признаться, я не сразу понял, почему кому-то понадобилось снимать угол у меня. Неужто других домов мало? Но это был странник. Я расчистил сундук, притащил ему для ног ящик с дровами для камина и устроил ему постель на кухне. Он мне подсказал средство от бессонницы, но я воспользовался им только раз, уж очень интересные разговоры мы с ним вели по ночам.

– О чём вы с ним говорили? – спросил я.

– Каюсь, я тоже спросил у него про вечную жизнь. Но не сразу.

* * *

– В чудеса я не верю, – Жозеф улыбнулся и поправил усы. – Они, видать, в древние времена ещё закончились. А новых люди ещё не заслужили.

Жозеф потянулся за трубкой, издав тоскливый вздох.

– А что такое чудо? Вот ответьте мне, – сказал странник с интересом, подавая ему короткую трубку.

– Да вы и сами, верно, знаете. Чудо словами не опишешь, – пожал плечом Жозеф. – Что-то невозможное в нашей жизни, что само собой не сделается. Да, ещё от чуда должно быть кому-то лучше.

– Верно.

– А добро ведь тоже разное бывает, многоликое, как и зло. Дал бедному человеку монету – добро сделал, это понятно. Капрал не высек – тоже добро, знаю. Это просто. Это и ребёнок скажет. А если подумать дальше? К примеру, на фабрике в городе люди работают по четырнадцать часов, им фабрикант Морель благодетель или обидчик? Закрой он сегодня же свою жестокую, дымящую фабрику, где люди вместо механизмов, людям станет лучше? Нет, только хуже. Выходит, он тоже какое-то доброе дело делает, даже платя им грошики, ведь без него его работники от голода бы поумирали. А ведь доброе дело, сделанное чуть-чуть, на пшеничное зёрнышко, так, что меньше уже нельзя, оно бывает хуже зла. Не было б совсем таких Морелей, жили бы эти люди в своих деревнях, может и к лучшему бы. Вы не удивляйтесь, что я об этом вдруг заговорил. У Юрбена младший сын в город уехал, письмо отцу вчера прислал. Юрбен приходил ко мне, плакал. Знаете, если Юрбен заплакал, то это уже не просто беда, это бедствие! Другое думаю. Вот станет сегодня подлец Морель вдруг честным и щедрым, долго он в фабрикантах проходит? То-то и оно, что недолго, свои собаки загрызут. Не может он один ничего сделать, даже если б захотел. А как тогда делать добрые дела, когда ты по своей должности сволочь и по профессии подлец? Вот об этом думаю. А от мыслей этих тяжело становится, – Жозеф помедлил немного, поглядел на свою трубку и добавил: – Надо б чтоб люди не по-отдельности добрые дела делали, а вместе. По-отдельности солдат что может? А полком, да с хорошим командиром? То-то, – повеселел он.

– И всё-таки один человек может многое. А главное, человек, делающий добро, подаёт пример другим, показывает, что, даже будучи связанным обязательствами и живя в жестоком мире, можно создать достойные условия труда, хотя бы лучше, чем у других. Когда-нибудь люди поймут, что кроме витрины, на которую они, в погоне за покупателем, выставляют лучший товар, можно гордиться тем, как живут твои работники; что не только результат важен, но и процесс; не только люди, отдающие свои деньги, но и люди, отдающие свой труд. И это важное понимание тоже начнётся с отдельных людей. Уже началось. Кроме Мореля есть фабрикант Бернар, человек с чувствующим сердцем.

– Как заставить их понять это как можно скорее?

– Это вряд ли возможно раньше срока. По пути добра, как и на подвиг, не идут ровной шеренгой по окрику командира. Каждый в меру своей смелости делает шаг вперёд, творя добро от своего имени. И это очень важно, чтобы кто-нибудь сделал этот первый шаг против существующего порядка. И здесь совершенно уместно, оглядываясь на других, самому совершать такие же хорошие поступки. Пусть даже не от глубокого собственного понимания и сочувствия, а из-за чьего-то мнения, с той лишь целью, чтобы прослыть хорошим человеком. Добро, которое творится не от сердца, а от ума, тоже ценно, тоже делает чьи-то жизни лучше.

– Точно. Так д’Альтье добрые дела делает, – улыбнулся Жозеф сквозь усы. – От ума. И оттого, что его жёнушка в бок толкает, да прошлым его пугает. Про это все знают, кроме него самого. Но нет в этих добрых делах никакой души, один страх.

– Д’Альтье слишком доверяет другим людям. В том числе в добрых делах. Но это не приносит много пользы, ни людям, ни его душе.

– Ну вот, а вы говорите о чудесах. Нет их и не предвидится.

– А если говорить о тех чудесах, которые люди могут творить сами? Ведь, как вы говорили, чудо – это всего-навсего добро, притом невозможное, которое само не сделается.

– Это какие ж чудеса?

– Представьте, что скупой пекарь, который ещё недавно выгонял мать своего погибшего помощника, сам относит ей деньги, да ещё и с поклоном. Это чудо?

– Не бывает такого. Сколько живу на свете, а люди через свой характер не переступают. Хорошие плохими становятся, это видал, а вот из плохих хорошие не делаются, хоть ты что.

– Даже под Рождество?

– А при чём здесь Рождество? Все люди справляют Рождество так, как они привыкли, совершенно одинаково год из года. Те, что побогаче, едят гуся и тринадцать десертов. Остальные едят то, что в море выловили, да хлеб. Каждый год одно и то же, всё расписано загодя. То есть ничего невозможного, необычного от них не дождёшься. Стало быть, и чудес не жди.

– А вы как празднуете Рождество? Вы украшаете дом?

– Дом? – засмеялся Жозеф. – Это в других домах ёлки, игрушки, песни. Мне эта карусель не по нраву. Я вдовец, я к тишине привык.

– А подарки?

– Давно не дарил подарки, – Жозеф сказал это одновременно и с отвращением к каким-то глупостям и с затаённой завистью.

– Тогда нужно менять традиции. Если сделать что-то хорошее спонтанно и от души, это будет хоть немного похоже на чудо. Рукотворное чудо – звучит очень интересно.

– Тогда нужно поторопиться. Рождество совсем близко.

– Если говорить о добрых делах, то Рождество всегда близко. Время добрых дел не начинается и не заканчивается в эти зимние дни.

– Не удивлюсь, если кто-то здесь всерьёз думает, что в подарках у вас вечная жизнь припасена. Кому бы подарили её на Рождество? Так, шутки ради допытываюсь.

Странник тяжело вздохнул.

– Знал ли я здесь людей, по моему мнению, достойных этого? Кому бы жить ещё целую вечность и только добро от них и ждать? Да, знал.

Жозеф оживился.

– Кто же они, счастливцы?

– Мату, помощник пекаря и Габриэль, молодой моряк.

– Да… – протянул Жозеф тихо, отложил трубку и кашлянул в кулак. – Вот какой сюжет жизнь-то закрутит.

– Не отчаивайтесь, – сказал странник. – Их несомненно много и в городе, и в деревне. Просто про них ещё никому на земле неизвестно, на что они способны, а на что нет, готовы ли всегда и везде творить одно только добро; неизвестно о них, как поступят на самом краю, когда от твоих решений зависит жизнь – твоя ли собственная, чужая ли… Они и сами этого не знают о себе. Как не знал и Габриэль перед выходом в море, какие испытания его ждут. Той ночью я встретил Лотера и разговорился с ним. Я предупредил, что к рассвету будет буря. Я видел бури на море и на океане, я знаю, что это такое. Тибо, второй моряк, слышал это и сразу отказался. А Лотер, смелый человек, про него все так скажут, взял вместо Тибо другого моряка, Габриэля, ничего ему не сказав. Лотер был смел тогда, когда рассчитывал на себя. А когда случилась такая буря, что он ничего не мог сделать, он сник, а когда шторм ещё усилился, страх овладел его разумом. Он желал выжить. И это желание перебороло всё, что в нём было до этого.

– Страх он съедает человека. Уж я-то насмотрелся, как от первой пушечной канонады теряют разум.

– Да. И это случилось с опытным Лотером. Но молодой Габриэль был не такой. Он остался человеком и в последние минуты. Лотер в помрачении прощался уже со своей вдовой, оплакивал своих сирот, а спросил ли он, какой жизни лишался в эти минуты Габриэль? Представлял ли он слёзы Беатрис, невесты Габриэля, не думал, сколько румяных и счастливых ребятишек могло у них родиться?

Странник прошёлся по крохотной кухне и выглянул в окно.

– Впрочем, уже так поздно, что пора спать. Такая погода пришла с гор, что того и гляди пойдёт снег.

– Снег? – усмехнулся Жозеф. – Тогда будет настоящее Рождество.

– Значит, настало время думать о подарках, и не только о таких, которые можно положить в чулок у камина.

Глава 7. Рождество

Утро было ветреным и прохладным. Тучи, огромные, как небесные горы, неторопливо плыли с севера, скользили будто лебеди на пруду. Черно-синий цвет ночи сменился на сиреневый свет утренних сумерек, а кромка неба на юго-востоке окрасилась розово-оранжевыми тонами. Старый моряк Юрбен вышел из дома и остановился на возвышенности, в двадцати шагах от своей лачуги. Он вышел безо всякого повода, просто посмотреть на рассвет. Ветер трепал его куртку. Он хотел было взять трубку, но забыл и не стал возвращаться из-за такого пустяка. Одну руку он держал привычно, будто в ней действительно была дымящаяся трубка, а другой сжимал письмо от младшего сына. Он пишет, что фабрику, на которую он устроился, купил некий Бернар, и всё вскоре будет по-новому, только вот не хуже ли… Он впервые будет отмечать Рождество не дома.

* * *

Капитан Бартез собирался нанести визит Эве, поздравить её, заговорить в сотый или тысячный раз о какой-либо безделице, только чтобы ещё раз увидеть её. Он любил то, как был устроен дом Эвы. Он, привыкший к спартанским условиям, к сырым стенам казарм и безликим комнатам временных квартир, к пустоте во всех её проявлениях, всякий раз поражался тому обилию мелких предметов, несомненно, важных, которые занимали свои места на полках, столах и комодах в доме Эвы. Он был уверен, что женщина, так хорошо знающая, что такое порядок, обязательно сможет привнести разнообразие и радость в его простую и пустую как казарма холостяцкую жизнь. Глядя как заворожённый на горстки бесчисленного бисера и стекляруса, подсчитывая сотни и тысячи мелких вещиц, пуговиц, бусин, мотков ниток, пряжек, с которыми ловко управлялась Эва, он испытывал к ней такое же уважение, как к командиру дивизии, или по меньшей мере полка, способному управлять тысячами подопечных.

Мать Эвы открыла ему дверь. Она замешкалась, будто раздумывая, пускать ли капитана дальше. В глубине дома плакала Эва. Перед ней лежал свёрток, который принесли незадолго до этого. В этом свёртке были дорогие краски и кисти для Флорана, а главное – письмо-рекомендация к известному по всему побережью торговцу картинами.

– Счастливого Рождества, капитан Бартез! – мягко сказала мать Эвы.

– Может, сейчас неподходящее время? Когда же я могу зайти? – переспросил обеспокоенный капитан, услышавший сдержанный плач.

– У моей Эвы нашёлся муж. Мы сейчас поедем за ним. Приходите к обеду, мы все будем рады видеть вас. Вы стали большим другом для нашей семьи.

* * *

Пекарь Антонино, разбирая бумаги перед концом года, неожиданно заметил, что в списке получателей ренты значилось новое имя. Он надвинул очки на самый кончик носа, запрокинул голову и взял в вытянутые руки список. Щурясь, он перечитывал имя снова и снова, и не мог поверить своим глазам. Его переполняло чувство сродни благоговейному восхищению, будто он стал свидетелем чуда, непонятного, но зримого.

– Антонино! – позвала его Лукреция. – У тебя лицо, будто ты увидел чудище морское, танцующее кадриль.

Оглянувшись, пекарь в спешке сгрёб бумаги в одну кучу и закрыл бюро на ключ.

– Мне просто вспомнился один анекдот, – он отчаянно расхохотался и снял очки.

– Только попробуй рассказать ещё раз про фокусника и монахинь.

* * *

Лешад, торговец, в который раз ударял своим уже красным кулаком по столу и едва сдерживал слезы. Он уже гневно отчитал своего управляющего, прогнал его, успел дважды уволить его и столько же раз принять обратно. На его столе лежала бумага, полностью оправдывающая управляющего – распоряжение пожертвовать пять тысяч франков на строительство школы, написанное слабой рукой самого Лешада. Но дело в том, что распоряжение было написано восемь месяцев назад, когда Лешад свалился с жестокой лихорадкой и не знал, выкарабкается ли. Смятая бумага тогда всё время находилась в липком от болезненного пота кулаке борющегося с недугом Лешада. По своей привычке он тогда цинично выбирал время, когда сможет получить наибольшую выгоду от доброго дела при наименьшем убытке. Лихорадка тогда отпустила неожиданно и полностью, и Лешад, позабыв о распоряжении, сунул непонятный клок к другим бумагам. Эти бумаги перед Рождеством разбирал его управляющий и, прослезившись от неожиданной щедрости торговца, поспешил выполнить распоряжение со всей возможной аккуратностью и скоростью. Настолько, что письмо с благодарностью за пожертвование пришло точно к Рождеству, застав Лешада врасплох.

– А ведь они взяли деньги. Значит ли это, что они торопились присвоить то, что попало к ним по ошибке, или они всерьёз поверили, что я в здравом уме могу дать им эти деньги? – сказал вслух Лешад. – Нет, кто в такое поверит. Меня здесь знают. Да, меня хорошо здесь знают. Или подумали, что лихорадка снова настигла меня? Тогда могли поверить и принять деньги, как можно скорее, чтобы доброе дело зачлось. Но пять тысяч франков… Что же за растяпа этот Дюбуа. И всё же нельзя было его увольнять в Рождество, тем более два раза. Нехорошо. Или они там подумали, что это Рождество так повлияло на меня? Время такое, волшебное что ли. И не думаешь, а доброе дело сделаешь. Нет, никогда такого не было, чтобы я, Лешад, так бездарно тратил деньги. Этих пяти тысяч хватило бы на сотни добрых дел на годы вперёд, даже на десятилетия.

Он взял письмо со стола и перечитал его.

– Будет учиться до сотни детей. Неплохо для одного доброго дела. А школа, думается мне, простоит не один десяток лет. А может?.. Нет, это будет совсем неприлично, если потребую деньги назад. Главное, в совете этот надменный гусь Роже. Ох, как я его ненавижу. Уверен, он уже заключил пари, что я потребую деньги назад, как только смогу снова трезво мыслить. Я знаю, он всегда спорит на один франк, на один пошлый и вульгарный франк, при его-то деньгах! Но я не могу своими руками отправить этот франк ему в карман. У меня связаны руки. Я не могу забрать своё доброе дело назад. Разве это справедливо? Но нет, Роже не победит. Его кислое лицо так и останется кислым и апатичным, я не подарю ему торжествующую улыбку. Пусть он поднимет свою тонкую бровь в крайнем удивлении, когда ему скажут, что я подтвердил своё пожертвование. Вот так сюрприз ему будет, старому снобу. Задам я им задачку, головы сломают…

* * *

Новый помощник пекаря, Жан-Пьер, нескладный парень с костлявыми плечами, зашёл в полдень к Жеральдин, матери Мату. Они долго разговаривали о Мату, о пекарне, о болезни; много о прошлом и немного, осторожно, о будущем. Когда он ушёл, она обратилась к дочке.

– Ангелочек, иди сейчас же к Изабель, к Кати, к Женевьеве, к дяде Клоду-Анри, нужно отдать им долги.

– Мам, что случилось?

– Теперь у нас есть деньги.

– Сегодня?

– Не только сегодня, и завтра, и через месяц. Слава Богу! Есть люди с добрым сердцем. Подойди ко мне, я поцелую тебя. Вытри слёзы, Ангелок. По такой красивой, нежной щечке не должны течь слёзы, и больше никогда не плачь, слышишь? Когда по щеке ребёнка текут слёзы, материнское сердце утопает в слезах.

– Я не буду.

– Помоги мне встать. У нас теперь много дел. Видишь, сколько мы теперь можем? Мы теперь можем помочь другим. Завтра Рождество, нужно купить всего-всего в дом, а главное, нужно купить хорошие подарки всем, кто нам помогал, всем добрым людям.

– Всем-всем на земле?

– Нет, добрых людей в мире очень много. Не всех мы знаем по имени, но всех чувствуем по их поступкам.

– Тогда завтра, в рождественскую полночь, я помолюсь за всех добрых людей, которых мы не знаем. Пусть у них будет счастливое Рождество!

Жан-Пьер, выходя из дома Жеральдин, остановился, чтобы записать людей, которым она велела отнести самую лучшую выпечку и десерты на Рождество. Это были люди, которые помогали их семье в трудные времена.

На крыльце соседнего дома стояла девочка лет семи болезненного вида. Худенькая, она стояла очень неуверенно, удивлённо глядя на свои новые блестящие ботиночки, а за обе руки её поддерживала бабушка, наклонившаяся к самой головке девочки.

– Анжелика, какая красивая, какая хорошая, какая сильная девочка! – причитала бабушка, радуясь каждому крохотному шажку маленькой внучки.

Какая слабая девочка, – подумал Жан-Пьер, глядя на её худые ножки и неуверенную поступь. Поймав его взгляд, полный жалости, боли и сочувствия, бабушка Анжелики повторила ещё раз, уже с горделивыми нотками в голосе:

– Сильная девочка!

А потом обратилась к Жан-Пьеру:

– Не смотрите так. Она сильная, это я вам говорю, я, которая видела её слабой. Сильная, потому что она сегодня сделала больше шагов, чем за весь последний год. Сильная, потому что не остановится на этом. Сильная, потому что пройдёт весь путь, который ей выпал, много труднее, чем другим. Мы недавно вернулись от доктора. Знаменитый детский доктор принимал в городе. Вы, верно, хотите спросить, как мы к нему попали? Сами не знаем. Я получила письмо, там было сказано, куда подъехать. И всё. Там уже знали про нас и провели к самому доктору.

– А от кого письмо? – спросил Жан-Пьер.

– Не знаю от кого. Подписи не было.

– А кто принёс?

– Старый солдат принёс. Усатый такой, важный, как адъютант. Он сам слегка хромал, кажется на обе ноги. Видно, раненый был. Да только письмо не он писал, с доктором не он договаривался, он сам сказал. Но не назвался. Ещё ботиночки вот подарил от себя, пригодились. Вот какие бывают подарки на Рождество.

* * *

Д’Альтье, задремав по своей привычке после обеда, проснулся от звука осторожно открывающейся двери.

– В чём дело? – тихо спросил он, чтобы служанка поняла, что он не спит. Он протер глаза рукой и указал ей на крохотную щель, через которую теперь пробивалось солнце.

– Господин д’Альтье, к вам некий господин Жаме. Говорит, по поводу лечебницы, – ответила служанка и беспощадно расправилась с узким лучом полуденного света, задёрнув шторы наглухо.

– Почему он пришёл ко мне? Пусть идёт к доктору Дюри, он в городе занимается всеми вопросами. Так и скажи ему.

– Слушаюсь.

Служанка удалилась, но вскоре послышались уверенные до нахальства шаги и громогласная тирада господина Жаме: