Записки лжесвидетеля

Все двенадцать, четырнадцать, а то и шестнадцать часов, что мы, как олени, бегали по тундре, Сержуня слушал «голоса». Нет-нет, шизофреником он не был. Из нескольких сотен работничков нашей геолого-геофизической партии у него была, быть может, наиболее устойчивая психика. Сегодня не всякий это поймет, но «голосами» в ту пору назывались западные радиостанции с вещанием по-русски – Би-Би-Си, «Немецкая волна», «Свобода» и, конечно, «Вой из Америки» (Voice of America). В крупных городах их нещадно глушили, но в Арктике об этом не было и речи. Более того, по какой-то иронии самой природы (неужели она тоже была антисоветчицей?) радиоволны распространялись здесь так хитро, что почти невозможно было поймать как раз «Маяк», «Юность» или еще какой московский официоз, а вот проклятых буржуинов было слышно без единой помехи, словно репродуктор в сельсовете. К вечеру все антисоветские новости Сержуня выучивал наизусть.

Ел он, конечно, не с нами, а пока готовил и в долгие часы переездов. Поэтому, когда в столовую врывалась злая, веселая, голодная орава из двух с лишком десятков здоровых, вымотавшихся мужиков, он забирался на свое лежбище, устроенное в двух метрах от пола на ларях с продуктами, и пересказывал оттуда услышанное за день, компенсируя так свое многочасовое одиночество. Парни с чудовищной скоростью уничтожали снедь, поблескивая на него ошалелыми глазами:

– Слушай, Сержуня! А что же ты делать будешь, когда наши власть захватят? Опять в халдеи пойдешь?

– Как что, как что? – заводился Сережа. – Я свиноферму заведу.

– Сказал тоже! «Свиноферму»… Свиньям жрать надо, а в стране кормов нет. Чем ты своих хрюшек кормить-то станешь? – в который раз предвкушая знакомый заранее ответ, подначивал кто-то из работяг.

– Как чем, как чем? – не унимался наш политинформатор. – В стране тридцать миллионов коммунистов! А свиньи человечину едят…

– Ну, ты, Сержуня, даешь… – злобно радовался рабочий класс. – А мы вот с братаном проще: возьмем по участку, так, чтобы вместе. Поставим один дом на двоих. И выкопаем пруд. Будем рыбу разводить.

– Вот тоже скажешь! А чем же вы рыбу-то кормить станете? Сеном, что ли?

– Зачем сеном? Чем-нибудь найдется…

– Чем-нибудь, чем-нибудь… Знаю я твое «чем-нибудь». Небось, ко мне за кормом прибежишь.

– А если и так, ты к тому времени жив-то будешь? Долго еще ждать-то? Что там твои «голоса» говорят?

– Буду! Буду! Я с детства себе слово дал: до ста лет доживу, лишь бы этих выблядков пережить.

Я уже слышу настойчиво пробивающийся голос оскорбленной Лехиной добродетели:

– Ты все врешь! Этого не может быть! Даже интеллигенция не вся была антисоветской! А чтобы так… Бр-р!

– То-то и оно, Леха, что те, кого ты называешь интеллигенцией, были и остались леваками. И не так уж важно, за коммунистов они или против…

– И все равно… Ты ведь противоречишь сам себе. Если эти твои бичи, хотя бы на словах, готовы людей на корм свиньям… Это же страшно! Это ведь и есть левацкая психология! «Русский бунт…

– …бессмысленный и беспощадный»? Брось, Леха, не все так просто. Перейдут ли такие вот мужички от слов к делу – это еще вопрос. До сих пор что-то не переходили. По крайней мере после Гражданской войны. А вот красная «интеллигенция» примерно так порой и поступала. Да еще и теоретически оправдывала. До самой сталинской смерти. Да и потом. Что ж ты думаешь, мужички эти так уж и не помнят, кто и как их миллионами на Колыму гнал?

– Так что же теперь, мстить? Это разве по-христиански?

– Эка ты о христианстве вдруг заговорил! Мстить, может, и скверно, да только безнаказанность еще опаснее.

– И все равно я тебе не верю.

– Не верь. Это лишний раз доказывает, что вы не знаете и боитесь народа, которым самонадеянно думаете, будто можете управлять.

– А ты – знаешь?

Я молчу, и молчание становится тягостным. Я не знаю, что тебе ответить, Леха. Все так запутанно. Конечно, я видел гораздо больше твоего и едва ли не всего твоего окружения. Но знать народ… Кто может этим похвастать? Лев Толстой? Максим Горький? Гришка Исаев, наш «пролетарист» из Самары? Борис Иванович Черных, народный учитель и крестьянский летописец? Нет, нет и нет! Каждый из них – аристократ и разночинец, рабочий и амурский казак – был уверен в своем знании, а потом оказывалось, что чудовищно ошибался. Чем же я умнее их? Лучше продолжить то, что умею: дать высказаться через себя сгусткам когда-то бывшей жизни. Тоже своего рода «голосá». И почти в клиническом смысле… Ведь они – во мне.

В феврале мы отработали профиль на забытом Богом островке Песякове и возвращались на материк – почти точно на юго-запад, в сторону Черной. Если кто-нибудь подумал, будто за работу на Песякове нам заплатили с учетом законного «островного» коэффициента 2,0, то это, конечно, не так. Начальство умело беречь народную копейку, особенно когда из этих копеек складывались рубли, по-собачьи преданно находившие дорогу в его (начальства) личный карман. Нам старались не выплачивать и «морозных» в соответствии с действительными температурами, и приходилось ежедневно запрашивать метеосводку с Амдермы, чтобы точно знать, в какие дни мороз был всего лишь ниже –35°C, а когда опускался и за –40°. Хватало и других махинаций. С каждым месяцем рабочие, да и инженеры недосчитывались процентов по 20 своих нелегких заработков. Поэтому когда «голоса» поведали о разгроме в Москве назвавшей себя «профсоюзом» компании жалобщиков во главе с Клебановым и о создании на ее базе «Независимого профсоюза» Сквирского, причем как-то вскользь мелькали знакомые мне имена петербуржцев Левки Волохонского, Володи Борисова и Коли Никитина, соответствующая политинформация нашего повара вызвала живейший интерес не только у меня, но и у многих работяг.

Но пока санно-тракторный поезд со скоростью 10 км в час приближался к материку. Стояло полнолуние, и полярную ночь освещало «волчье солнце» – пепельное свечение вокруг холодной жестокой Луны. Небо пересекали дуги северного сияния, похожие на лучи военных прожекторов, ищущих вражеский самолет. Вдруг мезенский парень Гера остановил свой, идущий первым, трактор. Встали и остальные.

– В чем дело, Гера?

– Не слышите? Чтой-то там впереди странно как-то, – его родная Мезень была сравнительно недалеко, всего лишь верст за семьсот к юго-западу, и, чувствуя себя почти местным, он намеренно простецки играл своим округлым северным говорком, – не человек и не волк. Надобно посмотреть.

Мы прислушались. Откуда-то издалека, оттуда, где должен был уже быть берег, доносился странный, какой-то нечеловеческий звук. Он был похож на далекий рев сирены на маяке или на обращенный в космос вой потерпевших крушение инопланетян. Его источник находился у нас прямо по курсу, и, постояв с минуту, мы продолжили путь. Звук нарастал, теперь в нем слышался хриплый и злобный стон или вопль затравленного зверя. Но кто это мог быть? Почему он никуда не уходит? Может, это попавший в капкан полярный волк? Иногда нам доводилось видеть их седые косматые тени раза в полтора больше обычных волков, а в Нарьян-Маре показывали чучело одной такой чудовищной твари – говорят, при жизни в нем было около 150 кг… В морозной мгле показалась черная точка на искрящемся под пепельным сиянием снегу. Она приближалась, и вот уже можно было различить высокую крепкую мачту, вокруг которой металась воплощенная ярость и отчаянье.

Мы остановились. На коротком ремешке к мачте был прикреплен трехметровый шест. Второй конец шеста через такую же ременную петлю крепился к ошейнику огромного ездового пса. Обычная упряжка состоит из пяти оленей или из четырех собак. Но этот коренник, как Белый Клык из северных рассказов Джека Лондона, мог бы и в одиночку промчать любой груз по бескрайней тундре. Его задние лапы по толщине не уступали ляжкам взрослого мужчины. Под стать им были и передние, а грудь – едва ли не шире меня самого в плечах. Из огромной пасти свешивался кровавый язык и хлопьями падала слюнная пена. Ни на одно мгновение богатырский кобель не прекращал своего дикого воя.

Кто-то бросил ему кусок хлеба и попытался подойти. Мощные челюсти клацнули дважды: на пище и через долю секунды на рукаве неосторожного. Клок бушлата остался на желтых зубах и был тут же проглочен. Маленький веселый ярославец Ванька-цыган с «деревянного» семидесятисильного трактора кинул псу полбуханки мерзлого хлеба. Она исчезла с той же скоростью, что и первый небольшой кусок.

Сцена напоминала мрачные скандинавские сказания о мировом волке Фенрире, который в конце времен должен будет пожрать богов и само солнце. Но черные карлы цверги сковали для него цепь. «Шесть сутей соединены были в ней: шум кошачьих шагов, женская борода, корни гор, медвежьи жилы, рыбье дыханье и птичья слюна». Бог битвы Тюр (не путать с Тором!) вложил в пасть Фенриру свою правую руку в знак того, что путы не принесут волку вреда, и остался без руки. «Говорят, что того же племени будет и сильнейший из волков, по имени Лунный Пес. Он пожрет все трупы всех умерших, и проглотит месяц, и обрызжет кровью все небо и воздух». Похоже, именно с ним мы и встретились под «волчьим солнцем» на берегу студеного моря. По крайней мере, я теперь знаю, как рождались мифы.

Мы топтались вокруг, не понимая, в чем тут дело. Если пес взбесился, почему хозяин его просто не пристрелил? Может, он чем-то провинился и должен теперь так метаться, пока с голоду не выбьется из сил и не проявит покорность? Может, и так. Но ничего себе педагогический приемчик!

Псу – или волку? – скормили еще пару буханок заледеневшего хлеба и тронулись в путь. Все дальше и дальше мачта с прикованным титаном, все ближе очередной геофизический профиль. И долго еще стоял в ушах вой, предупреждающий о конце мира…

До профиля оставалось еще несколько километров, когда чуть в стороне мы заметили подозрительный снежный холм. Им оказалась охотничья избушка, полностью заметенная снегом. Расчистили вход. Внутри были грубо сколоченный стол, пара скамей, кое-какая утварь, нехитрый припас и, главное, печь с доброй поленницей дров. Немного посовещавшись, решили истопить баньку. Ведь мыться нам было негде – только в Варандее на Новый год, 8 Марта и 1 Мая. За полгода полевой жизни негусто. Сказано – сделано. Расчистили дымоход и начали топить. Тем временем Сережа решил по такому случаю наготовить пельменей. В одиночку слепить две-три тысячи штук он, конечно, не мог. Пришлось всех свободных от протопки избушки посадить ему на подмогу. Двое раскатывали тесто, двое водочными стопками рубили из него кругляши. Сержуня тем временем колдовал над фаршем. По-настоящему пельмени надо делать из трех сортов мяса: говядина – за основу, свинина – для нежности, баранина – для духовитости и остроты. Шмат свинины нам как раз недавно забросили, была и говяжья полутуша. Вместо баранины взяли оленину – ее было сколько угодно. Перец, лук, чеснок, соль – и фарш готов! Но это не все. Оказывается, чтобы пельмени получились сочными, в каждый маленький пирожок надо положить по кусочку льда. Слава Богу, этого добра у нас хватало. Человек десять на зависть сибирячкам лепили пельменины и ровными белыми рядами сотни их выносили на мороз. Гора услады северных мужчин росла и росла, а о бане ничего не было слышно. Наконец, фарш кончился, и самые голодные пошли справиться у истопников о перспективах помывки.

Перспективы оказались печальными. Можно было сжечь все дрова, и еще столько, и полстолько – тепло и даже душно становилось лишь на уровне груди. Пол оставался ледяным. Но не пропадать же трудам! Очередями по пять-шесть человек в одолженных друг у друга разношенных кедах и рваных ботинках – ступать по полу босиком было невозможно – мы потянулись в нашу баньку по-черному. Раздевались по пояс, и в кальсонах, а кто и в ватных штанах пытались ощутить блаженство от парилки. Странно, но самовнушение все же действовало, и удовольствие было неподдельным, хотя, прямо скажем, слегка неполным. Куда там Высоцкому с персонажем из его знаменитой песни! Взамен истраченных дров наполнили канистру солярки, оставили в заимке крупу, соль, курево и спички – это святое! – а сами отправились пировать пельменями. Вот где был праздник! Ни разу в жизни я таких не едал, особенно, когда мы остались с поваром вдвоем и из своих закромов Сержуня вынул слегка початую бутылку спирта…

На 8 Марта нас опять обмишурили. Отряд забрался слишком далеко от базы, и гульнуть пару дней в поселке никому не дали. Еще хуже, что вертолет, забросивший нам солярку и запас еды, оказался «трезвым». В санно-тракторных поездах, естественно, действует «сухой закон». Но три-четыре раза за сезон, с конца октября по середину мая, положено дать мужичкам слегка расслабиться. Отсутствие в вертолете спиртного было расценено однозначно: чем продавать спирт и винище нам по номинальной стоимости, завхоз предпочитает от души спекульнуть этим товаром среди получивших расчет бичей в Варандее. Они девятирублевую бутылку покупали за тридцатник, а когда припирало – и за пятьдесят.

В отряде стало назревать глухое недовольство, и ко мне, как самому грамотному, потянулись мужики со своими соображениями о том, как сподручнее «качать права». Написать в прокуратуру или в терком профсоюзов (в геологии у профсоюзов именно территориальные комитеты) было отвергнуто сразу – из опыта предыдущих сезонов и других отрядов парни знали, что завхоз и начальник партии на базе проверяют все письма и адресованные «в инстанции» изымают, читают, а потом с утроенной свирепостью расправляются с жалобщиками. Кстати, вертолеты в Нарьян-Маре разгружали за бесценок именно такие штрафники. Кто-то предложил накатать все же коллективную заяву, но отправить ее в частном письме в Питер, чтобы там приятель переправил ее по назначению – авось, обычное письмо начальство вскрывать не станет! Идея понравилась, но тут обычно молчаливый ингерманландский финн Сашка глухо брякнул: «А привезут урну всухую – на выборы не пойду».

Надо сказать, что примерно через месяц партия и правительство открывали очередной балаган советских выборов. Участвовать в них полагалось всему без исключения населению Советского Союза, а потому во всякие медвежьи углы, вроде нашего, на вертолетах, вездеходах, катерах и даже, кажется, на космических ракетах доставлялись переносные урны для «исполнения гражданского долга». Так как времена сталинщины уже прошли и за легкое фрондирование давно никого не трогали, ушлое население использовало партийный предрассудок о святости отчетных цифр в своих интересах. Если у вас протекал потолок и полгода никто его не ремонтировал, если из сквера во дворе соседний овощной магазин устроил смрадную свалку и никому до этого не было дела, если вам второй год не удавалось определить ребенка в детский садик, надо было лишь найти соответствующего начальника и произнести воробьиное слово: «на выборы не приду!» Действовало оно, как заклинание, и завороженный им начальник вдруг начинал суетиться, крыша как бы сама собой чинилась, сквер расчищался, а для ребенка находилось место. Если и эти чары не помогали, значит, следовало колдовать на более высоком уровне, но при этом помнить, что любая волшба в руках неумелого ученика чародея может обернуться против него самого…

Сашкина угроза мгновенно оживила во всем отряде навыки этой странной бытовой магии. Первым откликнулся его молочный брат, высокий синеглазый, с легкой горбинкой носа красавец Юра: «И я тоже». Авторитет разудалых братьев, умудрившихся взять с собой в тундру одну на двоих полевую жену ненку Полину, обстирывавшую весь отряд, забывшую за годы жизни с геологами свой родной язык, но так и не выучившую русский, был гораздо выше моего, повара Сережи или, тем более, наших техников-инженеров. Через полчаса их поддержали все, за исключением итээровцев, которые, впрочем, морально тоже были с нами, но честно признавались, что их должности и постоянная работа не позволяют присоединиться к нам в открытую. Работяги все это прекрасно понимали и их не осуждали.

Кстати, сдержанность и интеллигентность операторов не следовало преувеличивать и путать с мягкотелостью. Много позднее, когда уже мы все вернулись на базу, однажды мне довелось видеть, как Шурик Поповский, флегматичный великан в очках, ухватил трехметровую скамью и яростно давил ею шеи двух бичей с ножами. Если бы он отпустил скамью, его зарезали бы. Если б он окончательно их придушил – судили. Но он не мучался рефлексией от невозможности логического решения этой новоявленной апории или от опасностей, поджидающих нравственное бытие его личности в случае ошибочного решения возникшей моральной проблемы. Он давил и давил двух с похмелья повредившихся рассудком тварей, словно клопов, и, пожалуй, додавил бы – они уже хрипели, – кабы подоспевший народ их не разнял.

Однако коллективный отказ от выборов был уже делом нешуточным. Это пахло политикой, а политикой занимались кудесники значительно более сильные, чем те, с которыми мы предпочли бы иметь дело. Такому протесту следовало подобрать достаточно серьезное обоснование. Решили, что пока торопиться не станем и дождемся вертолета или вездехода с урной. Если вместе с избирательными бюллетенями начальство привезет вожделенную выпивку – черт с ними, свои обиды отложим на потом. Но вот ежели со спиртом нас опять «кинут», терпеть такое издевательство рабочий класс больше не сможет и все наши каверзы разом будут приведены в действие. Для этого я должен был заранее составить письма в Смольный и во Дворец Труда, в которых наш «спиртной бунт» был бы описан так, словно дело вовсе и не в алкоголе, а прежде всего в финансовых махинациях и в неумении начальства должным образом подготовить «такое важное политическое мероприятие, как выборы». Конечно, все это было чистейшей воды демагогией, но таковы были правила игры, а обсчитывать нас действительно обсчитывали – нагло и жадно.

Полярная ночь кончалась, и на горизонте начало появляться солнце. После долгой ссылки в другое полушарие оно было шальным, словно зэк, спустя годы лагерей выбравшийся в большой город. Солнце играло с людьми и природой, то показываясь одновременно в двух противоположных сторонах света, то троясь на восходе тремя ослепительными шарами. Луна подражала ему и тоже порой двоилась, хотя знатоки говорят, будто такого быть не должно. Может, и так, но однажды мы видели и вовсе фантастическое зрелище: медленно встающие на юго-востоке и северо-западе огромные золотистые блюдца и два ущербных бледных месяца, умиравшие почти в зените на линии, перпендикулярной к двум нарождавшимся светилам. Это было уже слишком, и тундра как бы взбесилась, выпрастывая из-под снега стайки куропаток почти в руки людям, пробуждая от спячки леммингов и устраивая танцы песцов на расстоянии ружейного выстрела от санно-тракторного поезда. Но к вечеру вновь наступала тьма и частенько пуржило.

Однажды я закончил работу в двух с половиной километрах от станции, и операторы по телефону предупредили, что проедут еще 1200 метров вперед, чтобы с утра не тратить времени на переезд. Усталый, я не спеша шагал вдоль проводов к лагерю, когда ветер усилился, пошел снег, а белая гладь еще не окрепшего наста передо мной стала взметаться небольшими фонтанчиками: начиналась пурга. Пришлось прибавить шагу. С грехом пополам я прошел одну «косу» и обнаружил, что следующая спускается в небольшой овраг. За несколько месяцев работы это была чуть ли не первая неровность на гладком теле земли. Хуже, что в овраге провода оказались полностью заметены снегом и узнать направление можно было только по небольшим дощечкам у скважин с зарядами, расположенным через каждые 400 метров. Стоило сбиться на десяток метров в сторону, и единственная страховка правильности выбранного пути стала бы недоступна. Впрочем, некоторые дощечки, несмотря на их изначальную полуметровую высоту, все равно полностью заметало снегом, и для их поиска приходилось пользоваться всякими косвенными приметами. Но это в обычных условиях. А в пургу и когда мимо тебя уже не проедут ребята на вездеходе, задача резко усложнялась. Левая нога шагает чуть шире правой, и человек, идя по прямой без ориентиров, в действительности сбивается на дугу. Пришлось через каждые 10–15 шагов оглядываться и, пока еще не замело следы, сверять по ним прямизну движения.

Вот при одном из таких оглядываний я и увидал позади зеленые огоньки. Сперва я не придал им слишком большого значения – в конце концов, это могли быть и песцы. Но с каждым пройденным десятком метров огоньки приближались и начали уже обходить меня с флангов. Дело дрянь! Ведь с собой у меня были только перочинный ножик, кусачки и взрывмашинка. Ну, еще спички и несколько листков рабочего блокнота. Однако, не густо… Зеленые огоньки все приближались, и теперь уже можно было разглядеть сизые косматые тени. Полярные волки! Сомнений не осталось, но сохранилась надежда. Надежда на то, что я не сбился с пути и километра через полтора должна быть станция, а на подходе к ней волки, учуяв запах жилья, отстанут. Ветер, на мое счастье, дул навстречу. Надо продержаться. Я прибавил шагу, не желая без крайней необходимости сбиваться на бег – это могло бы только спровоцировать стаю, да и силы неплохо бы расходовать поэкономней. Во рту стало неприятно, и я на ходу закурил. «Неровен час – последняя», – мелькнула подлая мысль. – «Ну, это мы еще посмотрим», – ответил кто-то другой внутри. Сто метров, триста, пятьсот…

Но они не отставали и уже полностью замкнули вокруг меня свой колдовской круг. Что это? Завывает пурга, или вожак сзывает замешкавшихся собратьев? Я поджег блокнот и бросил огненный шар в тех, что заступили мне дорогу. Тени отпрянули. Еще несколько минут в запасе, пожалуй, есть. Но что потом? Надежда только на запах солярки, металла и людей. Пробежал метров сто, подняв на ходу обгоревший остаток блокнота. Из снега спасительным маяком торчал очередной деревянный столбик. С пути я не сбился. И то слава Богу! Но где же станция? По моим подсчетам, она должна была быть в четырехстах метрах впереди, и пурга еще не настолько разгулялась, чтобы ее совсем не было видно. Но ее не было. Кровь ударила в ноги, и по ним пробежали тысячи холодных иголок. Наверно, станция стоит наверху, на краю оврага, и снизу мне ее просто не разглядеть. Но ведь и волкам тоже. Только в отличие от меня они не знают, что совсем рядом должны быть люди. Надо пройти эти четыреста метров, пройти, продержаться, успеть. На ходу я поджег остаток бумаги, пробежал несколько десятков метров, уже не сверяя точность направления, и снова бросил вперед тщедушный факел. Тени нехотя расступились. Еще пятьдесят метров, еще, еще… Вот и последняя отметка! Но лагеря нет! Стая была уже метрах в пятнадцати от меня, когда я добежал до торчавших из снега контактных проводов. В них было последнее мое спасение. Я бросился на корточки, и тени сразу приблизились еще на пяток метров. Распутать провода! Открыть взрывмашинку! Зачистить контакты и сунуть их в гнездо «боевой линии»! Теперь нажать на кнопку и ждать еще несколько страшных секунд, пока зарядится конденсатор! Стая уже метрах в пяти. Видны оскаленные пасти и легкий пар над мордами. Еще немного – и будет последний бросок. Только бы сработало, только бы не было обрыва провода! Только бы… ВЗРЫВ!!! Комья промерзлой глины со свистом пролетели мимо головы. Один или два ударили в грудь, но боли я не почувствовал. Путь был свободен!

Еще пара минут ушла на то, чтобы найти «косу» и разобраться в обстановке. Весь наш санно-тракторный поезд из-за неровного рельефа отъехал еще на 400 метров в сторону от профиля, а телефон уверенные во мне операторы давно отключили. Когда я подходил к станции, они из нее вышли, собираясь отчитать меня за несанкционированный взрыв. Но ругаться было мое право: за отключенный телефон, за отъезд без предупреждения в сторону… Операторы были правильными мужиками, «с понятием», и спорить не стали. А Сержуня через несколько минут налил мне из своих таинственных запасов сто граммов чистого спирту…

– Экий ты у нас герой, оказывается!

– Да нет, Леха, просто условия там были такие…

– И каждый на твоем месте поступил бы так же, да?

– Причем здесь это? Я ведь никого не спасал, кроме самого себя.

– Ну да. Но сам-то проявил прямо чудеса самообладания?

– Знаешь, я ведь не о чудесах. Но из песни слова не выбросишь. И вот, стою же пред тобой живой. Что было, то было.

– Положим, что и было. Хотя – кто проверит? Но зачем же ты об этом рассказываешь? Хочешь покрасоваться?

– Не знаю. Отчасти, может, ты и прав. Человек слаб. Я, собственно, об этом все время и твержу. И для себя исключения не делаю.

– И в чем же твоя слабость?

– Да хотя бы и в том, что начал этот рассказ. Согласен. Можно ведь никому ни о чем не рассказывать, да и вообще не разговаривать – наверно, это будет признаком силы и какого-то особого мужества. Но, понимаешь, во всем этом было еще и другое. Полярная ночь и медленно движущаяся в вагончиках на полозьях горстка людей…

– Это я уже слышал.

– Погоди. Прошло уже много лет. Но теперь, когда я слышу про «птицу-тройку» и «куда ты движешься, Русь?», я вижу не середину Днепра – где он, Днепр? – и не удалую тройку с бубенчиками, а вот это: тяжко продирающийся сквозь шквальный ветер караван, серые, грязные тени с кроваво-красными языками, слышу дикий вой взбесившегося хаоса за спиной. Чем дальше мы ползем, тем этот вой становится все глуше и глуше, но пока он звучит в моих ушах – а вряд ли когда-нибудь я его забуду! – не очень-то верится в быструю езду, которую будто бы любит всякий русский…