Полная версия
Записки лжесвидетеля
Ростислав Евдокимов
Записки лжесвидетеля
I
Проза
На рассвете
(трактат-диалог)– Так. Спокойно. Надо бы хоть воды попить. А ты что здесь делаешь? А ну, брысь! Брысь, кому говорят. Тоже мне: «Хвост запрятал под фраку фалда…» Нет. «Фарку флада…» Тоже не то. Ну, в общем похож.
– И ничего я не похож.
– Ты смотри… Еще и разговаривает!
– А чего бы мне и не разговаривать?
– А то! На кого, хотел я сказать, ты хоть похож-то, знаешь?
– Чего тут знать-то? На Кузмина. «Череп это, маска, лицо ли…». Только никакой у меня не череп, а вполне нормальная внешность. Так что – не похож.
– Умничаешь. Ты еще скажи, что «мужчина в самом соку»…
– Ага. «В самом соку». Ты на себя посмотри. На твоем месте я давно бы удавился. Или из окна бросился. Попробуй, а? Или слабо?
– Что я там забыл, за окном? Змеюка ты, искуситель!
– Чего ругаешься-то? Никакая я не змеюка. Руки, ноги, голова – всё на месте.
– Ну, да. И рожки еще.
– Во-первых, никакие это не рожки. А во-вторых, где же ты видел рогатых змеев?
– Не рогатых, а зеленых.
– Так бы и говорил. Только все равно не получается. То я у тебя на Кузмина похож, хвост, видите ли, запрятал…
– Под фалды фрака…
– Вот именно. То я – змеюка, и где тогда фрак? То, подумайте только! «рожки»! Надо же!
– Ну, антенны, усики, гребешок… Откуда я знаю, что там у вас, на Альфе Центавра, или откуда ты такой к нам заявился?
– Какая Альфа Центавра? Ты что, совсем умишком тронулся?
– Так ежели ты не черт, то кто же? «Маленькие зеленые человечки»…
– Сейчас, как же! То черт, то змей. А теперь, значит, человечек? Что-то ты, брат, совсем запутался.
– И никакой я тебе не брат!
– Ну, да. Сытый лысому не товарищ.
– Кто тут, к черту, лысый, кто сытый?
– Ты мне почертыхайся, почертыхайся!
– Как хочу, так и разговариваю, нелюдь зеленая.
– Я, между прочим, не такой уж и зеленый и вполне даже сытый. А вот по тебе этого, пожалуй, не скажешь. Заплесневеешь скоро.
– А тебе что за дело? Подумаешь… Сыт он, видите ли. Откуда я знаю, чем вы там на вашем проклятом Сириусе питаетесь? Может, метаном…
– Ага. И пьем метанол. Нет, точно сбрендил. Да какой тебе Сириус? Какая туманность Андромеды? Книжек фантастических начитался? Ты хоть раз в жизни сам подумай! На какие-то две-три тысячи километров к северу поезжай – много ты там жизни найдешь? Так откуда же ей на других планетах взяться? От сырости, что ли?
– Ну, во-первых, жизнь и в Арктике есть: рыба, медведи, микробы там всякие. А потом, мало ли чего мы не знаем?
– Вот именно: «микробы там всякие»… Водоросли сине-зеленые да вирусы. Где-нибудь на полюсе ничего, кроме них, и нет уже. Или в океанах – на какие-то пару километров вниз. Или во всяких там жерлах вулканов. Это здесь-то, почти на поверхности Земли, считай – рукой подать! А тебе какие-то вонючие «братушки по разуму» на других планетах мерещатся!
– Никто мне не мерещится, кроме тебя, конечно…
– А я, значит, мерещусь? Оч-чень интересно! Братушки, видите ли, объективная реальность, а я – привидение, по-твоему? Знаешь, у караимов есть пословица такая: «У всех душа как душа, а у меня – баклажан, что ли?» И часто ты с этой самой братвой по разуму встречаешься? Смотри только докторам не проговорись. Или ментам. А то устроят тебе – кон-такт… Ха-ха-ха!..
– А вот в чужой голове копаться – мог бы и постыдиться. Насчет караимов это ведь мне вспомнилось! А ты подслушал и сказал! Это, знаешь ли, как в чужом грязном белье копаться, а потом еще наружу выставлять!
– Да чего ты так волнуешься? Белье, правда, у тебя и впрямь не фиалками пахнет. И потом, у тебя же всякая твоя жалкая мыслишка прямо на роже написана.
– Ага. Кириллицей написана или латиницей? Или, коль пословица караимская, то, может, еврейскими буквами?
– Ну, не обижайся. И стыдиться мне совсем не с руки, коли я все одно – нелюдь. Ты лучше пойми, что у нас на Земле никаких инопланетян нет и быть не может. Хотя бы из-за теории относительности. Сколько им лететь-то с других звезд! Сто лет туда да сто лет обратно? А всякие там черные дыры… Ну, как ты себе это представляешь? Такие чудаки на букву «м» лазают через эти дырки по всей Вселенной с офигенными затратами энергии, как мальчишки через забор, ради чего? Чтоб на такую вот, как у тебя, пьяную рожу полюбоваться и обратно свалить? И так, если верить вашим кон-так-те-рам, прости Господи, уже несколько тысяч лет. А не дороговасто будет? Им что, делать больше нечего? Пролезли через дырку в заборе, поглазели и обратно сдернули? Не смеши народ!
– Но ты тоже, не задавайся особо! «У нас на Земле»! И много вас здесь таких водится? Ты еще скажи: «места знать надо!» И потом. Откуда мы знаем, что у этих инопланетян в голове? Может, и сами они устроены совсем по-другому, и мышление у них принципиально иное. И вообще, ежели на Земле жизнь существует, почему больше нигде ей быть нельзя? За что нам такая честь, жалкой пылинке на краю Галактики?
– Слишком много вопросов. И чужие слова повторяешь. А лучше бы самому думать. Но давай по порядку. Если я сказал, что сам я местный, значит, так оно и есть. Уж можешь мне поверить!
– Ага. Это кому верить-то? Лукавому? Вот перекрещу тебя сейчас – будешь знать!
– Ах, как я испугался! Ты бы сперва сам крестился, а потом других пугал.
– Да откуда ты знаешь…
– Подумаешь тоже – бином Ньютона. Крещеных я, мил-друг, за версту чую. А ты ведь даже не обрезанный.
– Да как ты смеешь…
– Чего тут сметь-то? Это ты лучше у папы с мамой спроси: почему один не посмел обрезание cделать, а вторая – крестить побоялась.
– Да откуда тебе, нелюди, понять, как мы жили всё это время, чего и почему нам приходилось бояться? Что такое и стыд, и, может, тоска, и страх, и надежда?
– А вот это как раз к вопросу о мышлении. Если б оно у людей с инопланетянами было таким разным, если бы вам было ничего не понять, что у них на уме, то и им бы было вас точно так же не понять. Ни логики вашей, ни, тем более, чувств.
– Ну и что?
– А то! Какой же я инопланетянин, если все-таки прекрасно тебя понимаю, даже если ты мне не веришь? Как бы вы с настоящими инопланетянами друг о друге вообще поняли, что вы мыслящие существа? Я тебе больше скажу: были бы вы такими разными, вообще не догадались о существовании друг друга. Понимаешь?
– Не очень.
– Ну, облачко пролетело, ветер подул, тень шарахнулась – тебе и невдомек, будто это кто-то там или что-то. И им так же – вы непонятны и незаметны были бы. В разных измерениях. В разных пластах существования. Это как если бы саксаул попытался размышлять о сексуальной жизни булыгана – полный ноль. Так что или их вообще нет, или говорить о них бессмысленно, потому что нет точек соприкосновения, или они должны быть вполне понятны и заметны.
– Вроде тебя, да?
– Ну вот, опять двадцать пять. Да для меня Земля роднее, может, чем для тебя. Я здесь всё знаю и всё умею.
– Если ты такой умный, так докажи. Сообрази сам, что мне нужно, и сделай.
– Сто граммов тебе надо, да пару сосисок в томатном соусе с картофельным пюре. На, жри! Да… И на запивку – вот: кваску держи.
– Экий ты прямо старик Хоттабыч! Вроде даже и впрямь не рожки это у тебя, а как он там – тюрбан? чалма? Ну, не обижайся… Ты сам-то будешь? Нет? Мусульмане не пьют? Ну, твое здоровье! Так ты мне все-таки не ответил. Если нет там, на небе, никого…
– Этого я тебе не говорил.
– Ну, имею в виду инопланетян, НЛО всяких… То, во-первых, а кто же есть – ты сам хотя бы? И потом – главное: как так случиться могло, что на какой-то Богом забытой планетке у задрипанной звездочки на самом краю Галактики вдруг такая удивительная штука, как жизнь, появилась? А в остальных местах, на миллиарды лет древнее, может, если верить тебе, – нет?
– Да, трудно с тобой… То «во-первых», то «главное». Пойди пойми, с чего начинать. Но ишь как бойко затараторил – стоило только глоток сделать. Что теперь будет после второго – даже и подумать страшно.
– Да ничего не будет. Но ты говори, говори!
– Во-первых, ежели одет не по-вашему, то почему же сразу мусульманин? О миллиардах лет – вообще дурь голубая. Опусти даже уже оплодотворенный зародыш, икринку рыбью какую-нибудь, в атомный реактор и жди хоть триллион лет – что-нибудь, думаешь, вылупится? Вот так же и любимые ваши шибко древние местечки во Вселенной – сплошная радиоактивная свалка и больше ничего. Хоть три Вечности прожди – ни черта там путного появиться не сможет. А насчет песчинки в космосе… Всё всегда где-то должно начинаться, и совсем не обязательно «в центре эпицентра», как любил выражаться один полковник-отставник.
– Да знаю я его. Продолжай.
– А знаешь, так и не перебивай. За что, скажи, такая честь маленькому полуострову на краю огромной Евразии, что на нем вся ваша нынешняя цивилизация зародилась? Искусство, наука, техника? Даже историю хоть в Африке, хоть в Америке, как ни пыжатся, а без древних греков и римлян, без Возрождения и Великих географических открытий представить себе не могут. И китайцы с индийцами, сколько бы о своем первородстве ни твердили, а учат европейскую науку по европейским программам. Покажи негру порножурнал! Белые тетки его за живое возьмут, а свои, черные, – так себе. С чего бы это?
– А ты еще и расист!
– Ага. А еще европоцентрист, фашист, коммунист и экзистенциалист. Ты бы лучше помалкивал, умник. Насчет голых баб и негров – проверено. Забыл своих африканских однокурсников из студенческой общаги? То-то!
– Опять, гад, мои мозги сканируешь! И чего ты, как хамелеон, меняешься все время?
– Это ты про что?
– А то сам не знаешь? Крылышками обрастать стал. Под Эрота косишь или под Амура? Так я тебе – не Психея, так и знай, пидор гнойный!
– Не ругайся. Ничего я тебе плохого не сделаю. Вот, хочешь, еще 50 граммчиков налью и сосиску приготовлю?
– Ох-ох, беда мне с тобой…
– Могу, кстати, тоже принять за компанию. Чтоб ты не думал невесть чего.
– Ох, и хитер…
– Так вот. Нравится – не нравится, а вся сегодняшняя глобальная цивилизация не в центре мира родилась. Не в Тибете, не в Гималаях. А на задрипанном, как ты изволишь выражаться, полуострове на краю мира. А почти все главные религии – в пыльном, шумном, жутко провинциальном городке, населенном на диво самовлюбленным, на редкость бесталанным, раз за разом предававшим собственного Бога народцем, который Сам этот Бог за его злобу и зависть постоянно называет «народом жестоковыйным».
– Но-но! Спроси любого, тебе каждый скажет, что это – один из самых талантливых народов мира!
– Да ну? И в чем же эта талантливость выражается? Ну, назови мне у них хоть одного писателя размером с Данте, Шекспира, Достоевского! Кто? Гейне? Шолом Алейхем? Фейхтвангер? Музыку они любят! И много у них равных Баху, Моцарту, Чайковскому? Кого хоть навскидку ты вспомнить сможешь? Мендельсона-Бартольди? Малера? Не смешите народ! Художники: Шагал, Модильяни… Прямо скажем – не Рафаэли!
– А Эйнштейна забыл!?
– Ну, да… А еще Барух Спиноза, Маркс, Фрейд, а также Торквемада, Нострадамус, Пастернак, Мандельштам, говорят, даже генералиссимус Франко (не в первом, впрочем, поколении) и с десяток выкрестов настоем пожиже. Негусто как-то…
– Мне кажется, ты Кое о Ком забыл…
– Ничуть не бывало. Это евреи предпочитают делать вид, будто забыли о Нём и Его учениках.
– Но, тем не менее, знаешь ли, почему-то во всем мире признают, что это – народ избранный? Да ведь так и в Библии сказано, и не единожды, не забывай!
– Так избранный-то – для чего? С какой целью и почему? Ну, представь себе такую сцену: показывают олигофренам несколько картинок – Джона Смита какого-нибудь, Петрова, Сидорова и… Рафаэля. Вот если перед этой последней картинкой кто-то из дураков замычит от удовольствия, значит, он избран, чтобы ценность Рафаэля доказать. Или какой-нибудь, прости Господи, Ленин – сидит, «Аппассионату» слушает. Так ежели даже он, сифилитик злобный, не притворяется, а по-настоящему что-то чувствовать начинает, стало быть, Бетховен – действительно гений. Так и здесь. Они ведь – народ-назидание. Для всего остального человечества назидание. Потому что, если даже они способны Бога почувствовать, значит, не всё потеряно! Значит, остальные-то, тем более, могут к Богу придти! Значит, человечество пока еще достойно спасения!
– Надо же как заговорил! Так ты миссионер или антисемит?
– Как-как? Это ты меня, что ли, решил в антисемиты заделать? Ме-ня? Но это же вообще ни в какие ворота не лезет! Ты хоть знаешь, кто такие семиты? – Арабы! Самые натуральные семиты сейчас – арабы. Так что, если о чем говорить, то грамотнее – о юдофобстве. Да и то… Ведь евреи твои любимые сегодня – это смесь тюрок с кавказоидами. Хазары то есть. Ну, немножко добавилось тех же арабов, принимавших еврейскую веру еще со времен царицы Савской. А у испанских евреев, сефардов – таких же принявших иудаизм берберов. А тех, древних, римляне всех перебили по ходу Иудейских войн. Во всей Палестине несколько человек в живых осталось. И тех в Рим увезли.
– Ты мне мозги не пудри! Зато в Александрии их много было, в Сирии, в Вавилоне. И никто их там не трогал.
– Ну, положим, это тоже не совсем так. Всякое случалось. И потом. Тамошние евреи ведь или христианами стали, или в философское язычество окунулись, в гностицизм – слышал о таком?
– Слышал, слышал! Уж как-нибудь… Но у персов в Вавилоне они остались в своей древней вере.
– Ну да… ну да… А потом переселились на Кавказ и вместе со своим вождем Багратом, основавшим династию Багратидов, стали-таки христианами. Кое-кто, правда, к хазарам подался. Было такое. Согласен. Только много ли их набралось?
– Но Бог заключил Завет с народом Израиля, с сынами Авраама. А Бог поругаем не бывает! Раз Завет заключил, значит, будет его выполнять. Значит, будет с кем его выполнять. Значит, жив еврейский народ!
– Вона как заговорил!.. Ну, и таки кто же из нас миссионером будет? Только забываешь ты кое о чем. В Писании ясно сказано, что нечего кичиться, будто вы «сыны Аврамовы». Потому что Господь Бог «из камней сих» может «сынов Аврамовых» понаделать. Он их и сделал. Христианами называются. В церквях-то – хоть в православных, хоть в католических – каждый день прихожанам напоминают, что они и есть «новый Израиль». На них и Заветы все перешли. Правда, ты ведь в церковь не ходишь…
– Можно подумать, будто ты ходишь…
– А мне и не надо.
– Да кто ж ты тогда будешь? Почему так и не отвечаешь?
– Знаешь, – гость погрустнел, но засветился при этом каким-то матовым фарфоровым свечением, как ангел с новогодней елки, – я мог бы тебе сказать, что я – это ты сам. И это было бы правдой. Но не совсем. Я мог бы сказать, что я – вестник, но это тоже было бы не всей правдой. Можешь считать меня какой-то энерго-информационной сущностью. По нынешним временам это тебе, должно быть, понятней. И уж точно лучше, чем инопланетянин или бес. Ведь вы видите то, что хотите видеть.
– Так значит, ты мне все-таки только кажешься, ты – мое воображение, ты то, что я сам думаю, о чем сам догадываюсь, сам чувствую…
– Почему? Это совсем не обязательно. Когда индейцы увидели корабли испанцев и сходящих с них белых людей на конях и в шлемах с плюмажами, они приняли их за богов. Кецалькоатль, крылатый змей, и его свита. Но было бы большой ошибкой думать, будто конкистадоры существовали единственно лишь в их воображении. И довольно скоро всякий смог бы в том убедиться. Видишь ли, все народы всего мира на протяжении тысячелетий встречались с существами, очень разными внешне, но удивительно похожими по своей внутренней сущности. Темными и светлыми, благими и злыми, но по множеству основных признаков очень близкими. Способными летать, например. Да и многое другое. Ты всерьез думаешь, будто у всего человечества на протяжении всей его истории были сплошные массовые галлюцинации? Причем сходные?
– Нет. Но люди ведь живут в сходных условиях, а потому у них и представления оказываются похожи.
– Ну да. Одно из таких сходных условий как раз в том и состоит, что они всегда встречались со сходными существами: волками и львами, орлами и китами, мамонтами и гигантскими ящерами. И… нами. И принимали нас за тех, кого им в тот момент было понять удобней. Но думай сам. Думай сам, потому что вам, людям, дан невиданный дар: свободы воли и свободы мысли. Если всё за вас разжевать и в рот положить, то что же от него останется, от этого дара? А сейчас мне пора. Не поминай лихом.
На крылатой фигуре блеснул луч утреннего солнца и забрал ее с собой в распахнутое окно. Еще через миг она растворилась в питерском небе где-то в стороне Петропавловки.
Гриша нехотя залез в карман, вынул мятые бумажки, пересчитал мелочь.
– На пиво хватит, – подумалось ему. – Или всё же сходить в церкву Божию – свечку поставить? Это ведь ничего, что я пока некрещеный. Потому как, что бы ни говорил тут этот, улетевший, а я люблю Тебя Боже! Боже отцов моих! Господь Авраама и Израиля!
10–14 ноября 2009 г.Квадрат
О родителях своих он не знал почти ничего. Отец был американским матросом из русских, ходившим на Мурман с конвоями, доставлявшими в СССР снаряды и «Студебеккеры», тушенку и сгущенку по ленд-лизу. Звали его Хью Симонов, и был он, надо думать, сынком какого-то белогвардейца, после окончания Гражданской решившего укорениться в Штатах, где и дал своему отпрыску типичное для англосаксов имечко – должно быть, нарочно, чтобы лучше прижиться в этой Мекке беглецов со всего света и напрочь порвать связи с родиной предков. Да только вот связи, – он усмехнулся, – порвать как раз и не удалось.
А результатом стало отчество, которое какой-то гаденыш недрогнувшей рукой вписал ему в метрику. Он прошел с ним все годы, что провел в особом детском доме для детей врагов народа, ничего о нем не зная, потому что никому и в голову не могло прийти называть его там по отчеству. Когда же пришла пора получать паспорт, было уже поздно. Отчество, произнесенное как бы с невинным и совершенно случайным искажением, в рабочем поселке и в первые годы срочной службы на флоте вызывало у него приступы дикого бешенства и становилось причиной почти ежедневных драк.
Сперва били его. Но потом, после практически ежедневных упражнений, всех своих обидчиков начал бить он. И тогда в прозвище, скорее почетное, превратилось его собственное, непонятно откуда взявшееся и почти в той же мере, что и отчество, ни с чем не сообразное имя – Квадрат. Что ж! Черноволосый громила, синеглазый, ражий и рыжебородый (хотя до поры до времени бороду приходилось сбривать), саженного роста и почти такой же, казалось, в плечах, набравший на казенном харче шесть пудов крученых бугристых мышц, гранитного костяка, стальных сухожилий, мог бы зваться хоть Кубом, хоть Танком, хоть Гром-камнем из-под ленинградского Медного Всадника. Можно и Квадрат…
И если вначале он малодушно думал сменить отчество после дембеля, то теперь, и по статусу старшины, полученному на последнем году службы, и благодаря как бы новообретенному уважительному имени-кликухе такое отступничество от своих корней казалось ему уже недостойным и едва ли не трусливым. Нет, он поступит в институт, он встанет на ноги, он покажет всем и каждому, какой такой он Квадрат и какой Хьюевич! И вот тогда-то он землю будет рыть, но докопается, что это за папашка был у него такой? Да и мамаша хороша…
В детском доме воспитатели звали его не по отчеству. Им было достаточно шпынять его «недобитком» и «фашистским отродьем» – даже после 1956 года, когда формальный статус заведения изменился, став нейтральным. Потому что мать, арестованная вскоре после его рождения и сгинувшая в лагерях без следа, оказалась, если верить добрым дядям-учителям из контуженных офицеров, немецкой шлюхой и американской подстилкой, пробравшейся на советскую военно-морскую базу и прикинувшейся там официанткой для матросов нарочно, чтобы шпионить в пользу своих гитлеровских соплеменников и передавать сверхсекретные сведения через завербованного ею (или, в другом варианте, завербовавшего ее) эмигранта, предателя и вражину. Так как отец никогда не видел Квадрата в глаза, да и вообще такой национальности, как американец, у советского человека быть не могло, то в документах сын был отмечен по матери – немец.
С чудом сохранившейся малюсенькой фотографии – видимо, запасной оттиск для какого-нибудь пропуска – на него смотрело навеки чем-то испуганное лицо молодой чернявой женщины с каким-то неуловимо-своеобычным разрезом глаз. Ему казалось… Нет, он был уверен, что была она совсем небольшого роста, маленькой, стройной, но не щуплой, молчаливой и почти никогда не смеявшейся. Не очень-то и похожей на белокурую Гретхен или на ее противоположность, но тоже воплощение германской расы, воинственную Брунгильду. Звали ее Анна Конрад.
* * *Звали ее Анна… Вот только фамилии у нее не было. То есть, вроде как и была, но дали ее чужие люди, когда она была уже взрослой (или, вернее, думала, будто стала взрослой – года своего рождения Анна не знала), и дали с ее слов просто по имени отца – Кондратий, Кондрат. Анна Кондратьевна Кондратова, по национальности ненка… Правда, был ли ее отцом именно Кондрат, а не Пахом, Савелий, а то и Прохор, она до конца не была уверена. Ведь совсем настоящий ее отец долго кашлял кровью, а потом умер, когда она была еще совсем мала. Ее мать потом жила у Кондрата, хотя, когда он надолго уходил в тундру или в поселок, оставалась с кем-нибудь из его братьев. Так что отцом Анна привыкла считать в основном Кондрата, но как бы отчасти – и остальных. А значит, вполне могла стать Пахомовой или Савельевой. Но тогда вся ее жизнь могла бы сложиться по-другому, потому что не только таких, но и похожих фамилий у немцев не бывает…
Квадрат сидел в приемной Мурманского УКГБ и вчитывался в жалкие, неряшливые и, если вдуматься, совершенно безумные строчки из тех немногих листов Следственного дела его матери, которые ему милостиво предоставили для ознакомления. Вдумываться приходилось много, потому что несообразности бросались в глаза на каждом слове, а объяснений им не было нигде. Но он пять лет без отпуска отработал молодым специалистом в геологической партии на Ямале, там, где районный коэффициент один и восемь, где платят северные надбавки (после первого года – двадцать процентов, а потом добавляют по десять процентов каждые полгода до пяти лет стажа), где есть «морозные», «полевые», сверхурочные, а через двенадцать с половиной лет «поля» можно заработать северную пенсию «полевика»… И теперь он взял сразу полгода отпуска, но поехал не в Сочи, и не в Крым, а в город, где родился и где служил на флоте.
Уезжавшие «на юга» обычно пропивали половину своих бешеных северных отпускных в первые недели две, а остальное спускали на девок. В том смысле, что эти последние по пьяному делу попросту их обирали, обчищая карманы, сумки, чемоданы и ящички шкафов в гостиничных номерах или в съемных квартирах частного сектора. Не проходило и месяца, как понурые и помятые, словно побитые собаки, они «зайцем» на электричках, из милости на попутных машинах, порой чуть ли не пешком добирались до своей комнатки в общаге где-нибудь на Воркуте, в Нарьян-Маре, а то и в Усинске или Инте, занимали у соседей «десятку до получки» и втихаря выходили на работу задолго до положенного срока.
Больше везло тем, кто ехал в Среднюю полосу России или на Украину к родичам. Они привозили дядьям и двоюродным братьям, своякам, кумам и племяшам северные гостинцы: икру, рыбу, меховщинку, а порой и новомодную электронику, которой днем с огнем было не сыскать нигде, кроме Москвы и иногда – Ленинграда, но «на Севера» такую экзотику иногда завозили. Потом они до конца лета и в сентябре исправно работали на родню, ремонтируя дома, пася коров, закалывая боровов, не гнушаясь и копать картошку. Заодно «проставлялись» половине деревни, кормили и одевали-обували всё семейство. Им стоило только вспомнить проведенные перед отпуском три-четыре последних года почти нескончаемой полярной ночи, сотканной из десятимесячных зим с редкими вкраплениями коротенького, как платьице у поблядушки, лета, сплошь состоящего из гнуса, пьянки и рыбной ловли, чтобы почувствовать себя безмерно счастливыми даже на прополке огорода.
В дорогу им собирали банки с солеными огурцами, шмат сала килограмма на три, вареную с укропчиком картошечку, помидоры, кукурузу. И махали, как рыбачки с пирса, «скромненьким синим платочком» сосватанные кумовьями молодые жены. Ехать вместе с мужьями за Полярный круг никому из них, разумеется, и в голову не приходило. Зато через положенный срок – порой подозрительно короткий, а чаще еще подозрительнее долгий – северяне получали известие о рождении сына или дочери и о необходимости высылать алименты на их содержание.