Золотой век русского искусства – от Ивана Грозного до Петра Великого. В поисках русской идентичности

Но со второй половины XVI в. шеломы постепенно выходят из боевого употребления. На смену им уже нередко появляются перенятые у восточного воинства низкие, скругленные, куполовидные или полусферические, «железные шапки», «шишаки», «мисюрки», а для небогатых помещиков и дворян – «бумажные шапки», сотворенные по тому же принципу, что и перенятые у победителей тегиляи.

В XVI—XVII веках, которым, собственно, посвящено наше исследование, следует отделять повседневный воинский быт от модного мейнстрима в дизайне вооружения имущих слоев. До появления первого русского регулярного воинства (стрельцов) говорить о какой-то унификации военного костюма не приходится. Оружие всегда стоило дорого, и было далеко не у каждого (выше отмечалось, что у народных ополченцев смертоносное оружие приходилось хорошо, если на одного из пятерых). Так что архаические образцы продолжали передаваться от отцов сыновьям, несмотря на весь свой архаизм. Однако не эти предметы определяли собой движение стиля, не по ним следует отслеживать эволюцию вкуса. Такие цели требуют вновь обратить наше внимание на произведения оружейного не ремесла, а искусства, заказчиками и потребителями которого выступали цари и знать.

В Оружейной палате хранится загадочный шлем редкой цилиндроконической формы с довольно широкими полями, именуемый «Шапка с Деисусом» (ОПМК №1). Который одно время считался боевой принадлежностью Александра Невского и по этой причине оказался надет художником Васнецовым на Добрыню Никитича с картины «Три богатыря». До революции была попытка провести аналогию между данным шлемом и древними кельтскими боевыми наголовьями, запечатленными на знаменитом «Ковре из Байо». В советское время шлем долго считали византийской работой XIII—XIV вв., но сегодня, благодаря исследованию И. А. Стерлиговой, он «возвращен» русским мастерам, несмотря на определенную связь с византийской оружейной традицией239. Которая, все же, просматривается как по линии формы – «греческого колпака», имевшего хождение в Византии предположительно в X—XV вв., так и по линии греческих надписей, сопровождающих часть изображений святых. Поэтому считать шлем оригинальным русским нет возможности. Уникальным такой шлем в свое время не был, поскольку аналогичные изображения мы видим на печати Ивана Ереминича из Новгорода (начало XIV века), а также на портрете Андрея Боголюбского (миниатюра Радзивилловской летописи). Но, видимо, в отличие от архитектуры и живописи, русское оружейное дело, от которого зависел вопрос жизни и смерти, не столь уж подвержено было византийскому влиянию, так что типовым данный образец не стал. Стерлигова считает, что данный шлем, созданный на Руси во второй половине XIV века, должен стоять в ряду русских княжеских инсигний, поскольку выражает представления о некоем православном самодержце, воителе за христианскую веру. Что в условиях татарского ига было, конечно, актуальным. Однако в плане оружейной эстетики и моды данный шлем погоды не сделал, и судить об искусстве русского шлема мы будем не по нему.

Как и в других сферах искусства и ремесла (иконы, ткани, церковное строение и др.), русские и здесь, как видим, к концу ордынского периода стали избавляться от византийского влияния. Вопрос, в пользу чего это делалось? Запада, Востока или оригинальных собственных интенций?

Ответ однозначен. Его дают, в частности, археологические находки, сделанные в Ипатьевском переулке Москвы (Китай-город), где они, надо полагать, когда-то хранились в некоем частном арсенале. Шлемы, найденные там, датируются до 1547 г., благодаря монетам, найденным вместе с ними; следовательно, их можно отнести к концу XV – первой половине XVI вв. Историк-специалист К. А. Жуков характеризует их так: «Шлемы, несомненно, являются продуктом преобладающих восточных тенденций в русском военном деле XV—XVI вв. Своими очертаниями они точно воспроизводят образцы воинского обихода Турции и Ирана. Изготовлялись они при этом на территории Руси, скорее всего, в московских оружейных мастерских. Рассматриваемые экземпляры однозначно соотносятся с изображениями на картине „Битва на Орше“, воспроизводящей события 1514 г. (хранится в Народном музее в Варшаве) … Надежно датированный (до 1547 г.) шлем данного типа, принадлежавший Ивану IV Грозному, хранится в Королевском Арсенале в Стокгольме»240.

Эти важные наблюдения позволяют, во-первых, ставить вопрос о повторном заимствовании новых форм сфероконических наголовий с территории Азии, что отлично корреллирует с другими явлениями, отмеченными в настоящем повествовании. Во-вторых, сравнение раскопочных шлемов с царской инсигнией позволяет делать вывод о достаточно массовом характере процесса, охватившем разные слои общества. А в-третьих, позволяет перейти к рассказу о достойном внимания шлеме Ивана Грозного.

В отношении данного шлема в отечественном искусствоведении разыгралась очень показательная история, когда в 2009 году он был впервые привезен из Швеции в Россию и выставлялся в Москве (в ОПМК) и в Астрахани по случаю 450-летия ее включения в состав государства Российского. Что же произошло?

В тексте для буклета, выпущенного по случаю такого видного события, научный сотрудник сектора оружия и конского убранства Музеев Московского Кремля В. Р. Новоселов дал такое описание: «Шлем царя Ивана IV выкован из стали, по форме стрельчатый, с высоким узким островерхим шпилем для крепления флажка-яловца – именно в таких шлемах обычно изображают героев русских былин, богатырей… На Руси такой тип боевого наголовья назывался шеломом или шоломом. Шлем богато украшен золотой насечкой (инкрустацией), отличающейся изумительно ювелирно тонким, совершенным качеством исполнения и строгой лаконичной красотой. Конусообразный колпак шлема разделен на узкие чередующиеся сегменты; гладкие и инкрустированные переплетенными вьющимися вверх золотыми травами со стилизованными листьями и бутонами цветов. Венец шлема украшен тремя декоративными ярусами. Верхний представляет собой насеченную золотом вязь – имитацию (!) арабской надписи. Ниже нее проходит узкий поясок с инкрустированной кириллической надписью: «Шеломъ князя Ивана Васильевичя великого князя с (ы) на Василиа Ивановичя господаря Всея Руси самодержца». Третий орнаментальный ярус, идущий по нижней части венца, вновь заполнен сплетениями трав, листьев и цветами – стилизванными головками тюльпанов.

Стиль орнамента, его характерные элементы имеют восточное происхождение, но в то же время манера исполнения, равно как имитационный характер арабской надписи, свидетельствуют о том, что шлем делал русский мастер, хорошо владевший техникой инкрустации золотом и явно близко знакомый с декоративным оформлением турецкого оружия и доспехов. Такие высокопрофессиональные мастера, умевшие создавать парадное оружие, не уступавшее в роскоши восточным образцам, творили в Москве, в Оружейной палате…

Из надписи следует, что шлем, определенно, был изготовлен до 1547 года, в котором Иван Васильевич принял царский титул. Судя по размеру, шлем был изготовлен для юноши и использовался в ходе торжественных воинских церемониалов».

Информационная служба ГИВЦ Роскультуры в сообщении от 26.03.2009 поведала к сему: «…Научный руководитель Государственного историко-культурного музея-заповедника „Московский Кремль“ Алексей Левыкин рассказал, что верхний ярус шлема содержит стилизованный орнамент – имитацию арабской надписи – подтверждение того, что шлем делал русский мастер, „просто сымитировав иероглифы“».

Прочитав эти материалы авторитетных столичных инстанций, можно сделать однозначный вывод, что прекрасный во всех отношениях шлем – выдающееся творение русских мастеров Оружейной палаты.

Но далее шлем поехал экспонироваться в Астрахань, где волей случая его узрел один хорошо образованный иранский дипломат. О результатах этой встречи с прекрасным должила газета «Известия» в номере от 5 июня 2009 года:

«Расшифрована арабская надпись на шлеме Ивана Грозного. Генеральный консул Ирана Сейед Голамрез Мейгуни расшифровал арабскую надпись на шлеме Ивана Грозного, выставленного в астраханском Музее боевой славы. Дипломат утверждает, что выполненная на верхнем горизонтальном поясе царского шлема надпись переводится с одного редкого арабского диалекта как „Аллах Мухаммед“. Эти слова могут быть сокращенной версией известного выражения „Велик Аллах, и Мухаммед пророк его“…»241.

Уточню: перед нами не что иное, как символ веры мусульманина в сжатом виде: «Нет Бога, кроме Аллаха, и Мухаммед пророк Его». Надпись выполнена весьма трудночитаемым, даже для самих мусульман, куфическим письмом в подражание ранним памятникам арабской письменности. Поэтому неудивительно, что отечественные знатоки оружия приняли ее за «имитацию» арабского текста. А просвещенный перс-мусульманин сумел разглядеть скрытый в ней смысл.

Однако мало правильно прочесть куфическую вязь. Необходимо столь же правильно расшифровать и древнерусский текст. А для этого мы поновим в ней орфографию и расставим правильно знаки препинания. Получится: «Шелом князя Ивана Васильевича, великого князя сына Василия Ивановича, господаря, Всея Руси самодержца». Тот факт, что в русской владельческой надписи упомянуты единовременно два титула и, соответственно, два реальных лица – «князь» (Иван) и «великий князь, господарь, Всея Руси самодержец» (Василий), заставляет предположить, что данный шлем был изготовлен для мальчика еще при жизни отца. На вырост, если можно так выразиться. Как впоследствии на вырост был изготовлен шлем уже для сына Грозного, трехлетнего царевича Ивана Ивановича, о чем шла речь выше242.

Но кто же и с какой целью мог изготовить роскошный шлем такого качества в Московской Руси между 1530 и 1533 годами, когда были еще живы оба венценосных рюриковича: отец и сын? Да еще с надписью «Аллах Мухаммед» куфическим письмом на арабском языке? Неужели русские мастера?

Прежде всего надо понимать: в младенческие годы Ивана Грозного не только не было в России «высокопрофессиональных мастеров, умевшие создавать парадное оружие, не уступавшее в роскоши восточным образцам», творивших, якобы, «в Москве, в Оружейной палате», но и самой Оружейной палаты, возможно, еще не было (впервые упомянута в источниках в 1547 году). Никаких оснований приписывать такого уровня работу русским мастерам, нет, как нет и никаких ее русских аналогов этого периода.

Поневоле приходит на ум только одна гипотеза: шлем сделан неким высокого класса мастером в Турции по заказу султана Сулеймана специально для подарка Василию Третьему, чтобы уважить его отцовское чувство243. Следует напомнить, что с 1523 между Московской Русью и Турцией были установлены обмен послами и мирные отношения, которые продолжались в общем и целом до 1541 года. В одно из таких посольств на пике добрососедства и мог быть сделан подобный подарок русскому суверену для его долгожданного сыночка.

Есть косвенное, но серьезное тому подтверждение: владельческая надпись маленькими русскими буквами идет ниже прославления Аллаха и Магомета, сделанного буквами очень большими и красивыми, стильными (куфика вообще чтима на Востоке как отменный декор для самых разных произведений прикладного искусства). Но вряд ли русский мастер – православный христианин – увлекся бы идеей стилизации до полного забвения религиозных приоритетов и стал бы так прославлять Аллаха и его пророка. Еще одно косвенное подтверждение – использование излюбленного турками цветка тюльпана в самом большом растительном орнаменте, идущем понизу шлема.

Единственное, что могло бы противоречить данной версии – форма этого боевого наголовья. Но сделанное Жуковым сравнение с раскопочными шлемами из Ипатьевского переулка снимает все сомнения: форма вполне восточная.

Можно лишь горько сожалеть, что этот изумительный по исполнению шлем был исхищен из Московского Кремля и находится сегодня в Королевской оружейной палате (Стокгольм), а потому не мог быть предварительно изучен русскими специалистами. Как пояснил в том же буклете Нильс Дрехольт, старший хранитель музея Ливрусткамарен, «при захвате Варшавы шведами под предводительством Карла Х Густава 30 августа 1655 г. было взято огромное количество трофеев как из Королевского дворца, так и из частных домов… Среди них и два великолепных русских шлема… Считается, что они были взяты поляками в Москве в 1611—1612 гг., в период Смутного времени». Что поделать…

Таким образом, мы вправе фиксировать заметное турецкое влияние на русское оборонительное оружие уже в первой трети XVI века.

* * *

Перенесемся теперь на сто лет вперед в XVII век и обратим свое внимание еще на один царский шлем. Это такой всемирно известный предмет, как «шапка ерихонская»244 Михаила Федоровича Романова (Россия, Москва, 1621 г., мастер Никита Давыдов; ОПМК №6). Перед нами бесспорный шедевр, один из самых прославленных и воспроизводимых, главный символ вообще русского оружейного искусства и самой Оружейной палаты Московского Кремля. В Переписной книге 1686/1687 шлем оценен в бешеную по тому времени сумму: 1175 рублей245.

Но! «Граненый купол этого шлема имеет восточное происхождение, о чем свидетельствует характер насеченного по его краю декора и выполненная в той же технике надпись: „Обрадуй правоверных обещанием скорой помощи от Аллаха и скорой победы“»246. Таушировка золотой проволокой, глубокая, не поверхностная, золота не пожалели. Она обильно украшает весь шлем. Надпись же идет по нижнему, самому широкому ярусу подвершия и выполнена явно той же рукой, что и весь остальной декор, включая широкие канты понизу и поверху и три короны, симметрично разбросанные по тулову.

Можно добавить, что считать науши и назатыльник выполненными другой рукой, нежели купол, нет никаких оснований, судя по всему их оформлению и по аналогам, о коих ниже. Шлем по происхождению – восточный весь целиком и полностью, выполненный, несомненно, в турецкой столице Стамбуле.

Вот такой главный шлем русских православных царей…

Примечательную характеристику этому шлему выдают сотрудники Оружейной палаты: «В художественной отделке шлема своеобразно сочетаются мотивы русского орнамента с восточными надписями и изображениями западноевропейских корон. Поражает великолепное мастерство таушировки золотом по булатной стали»247.

Чье мастерство? Чья булатная сталь? Где там «русский орнамент»? Чья рука делала «восточные надписи» и «западноевропейские короны»? И одна ли рука, или их было несколько? На эти вопросы официального ответа в музейных описаниях нет.

Спрашивается: в чем же заслуга, в чем вклад прославленного русского мастера Никиты Давыдова, что сделал он сам, лично, для этого выдающегося памятника искусства? За что он получил из казны награду: отрез венецианской тафты и английского сукна? В чем его искусство? Это вполне ясно.

Во-первых, он отломал «родное» завершение нанóсной стрелки, которое, скорее всего, было булатным прорезным («на проем»), наподобие того, что мы видим на аналогичных ерихонских шапках князя Ф. И. Мстиславского (ОПМК №7) и той, что привез из Стамбула наш дипломат А. О. Прончищев (ОПМК №8). На ней мог быть нейтральный растительный орнамент, как в первом случае, а могла быть и надпись типа «Нет Бога, кроме Аллаха, и Магомет пророк его», как во втором случае. Скорее всего, именно она там и была, поскольку на шапке Прончищева, как и на шлеме Михаила Романова, и тоже на подвершии, насечена точно такая же золотая надпись: «Обрадуй правоверных обещанием помощи от Аллаха и скорой победы». Это шапка-двойник, явно сделанная в той же мастерской и украшенная, возможно, той же рукой. А значит, и завершения наносных стрелок могли быть одинаковы. Но такая надпись на царском шлеме, да еще на самом видном месте, была бы уж черезчур, вызывающе неуместна. Вот Давыдов и заменил ее на массивную эмалевую на золоте плашку – иконку архистратига архангела Михаила, покровителя русского воинства. Она стилистически никак не связана со шлемом в целом и исполнена далеко не столь прециозно, как таушированный декор, зато сразу придает шлему «православное звучание» (а кто там прочтет арабскую вязь на узком подвершии купола?).

Во-вторых, с этой же целью на подвершие, изначально не требовавшее никаких прикрас и находившееся в единой гармонии со всем декором, было надето явно «неродное», частично закрывающее его навершие, также сделанное эмалью на золоте, в которое должен был крепко вставляться, вместо перьев, золотой православный осмиконечный крест (упомянут в Росписи походной казны 1654 г.; другой запасной такой же крест хранился совокупно со шлемом).

В-третьих, с этой же целью все три насеченные золотом короны были дополнены православными осмиконечными крестами на центральном зубце, исполненными вопреки первоначальному авторскому замыслу, это очевидно, поскольку все кресты своими концами едва не упираются в декоративный нижний пояс подвершия, заметно нарушая пространственную композицию.

Наконец, по всему шлему, включая науши, оказались разбросаны жемчуга и драгоценные камни, также явно не предусмотренные первоначальным замыслом художника, поскольку золотые гнезда («касты» или «плащики»), в которых они крепятся, зачастую налеплены поверх орнаментов, порой закрывая их некстати, нарушая симметрию и гармонию, зато ослепляя созерцателя своим сиянием248. Всего, не считая жемчужин, использовано 95 алмазов, 228 рубинов и 10 изумрудов, из которых впечатление более-менее «родных» оставляют, возможно, только рубины, служащие для окантовки наушей. Хотя, судя по ближайшим вышеназванным аналогам, никакая окантовка для этих и без того стилистически единых и совершенных шлемов не предполагалась вообще.

Таким образом, цели и задачи, которые были поставлены перед русским мастером Никитой Давыдовым, совершенно ясны: превратить шедевр турецкого оружейного искусства в боевой аналог Шапки Мономаха – царский воинский походный венец. А для этого сделать шлем «православным» и «богатым». Что Давыдов и выполнил с честью, и был за то заслуженно вознагражден.

Улучшил или испортил лучший русский мастер исходный турецкий материал своим вмешательством, судить об этом – дело вкуса249. Нам важно подчеркнуть одно: обе главные царские «шапки» – как гражданская, так и военная, обязаны своим происхождением Востоку.

Рядом с вышеописанным «шедевром русского оружейного искусства» должны быть поставлены два другие, сделанные, скорее всего, в одной и той же мастерской Стамбула примерно в одно и то же время. Они уже упоминались выше: это ерихонские шапки Мстиславского и Прончищева250. Типологически они мало отличаются, разве что прончищевская вся сверху донизу, включая даже назатыльник, науши и козырек, испещрена благочестивыми мусульманскими изречениями. Те же ложчатые купола булатной стали, та же глубокая таушировка золотом…

Диаметр шапки Мстиславского на 7 мм меньше, чем у Михаила Федоровича; по этой или по какой иной причине, но Алексей Михайлович брал с собою в Смоленский и Рижский походы именно ее, а не отцовский парадный шлем. Предпочитая военный головной убор более цельный и стильный, хотя и менее помпезный. Возможно, поэтому у шапки Мстиславского появилось серебряное с камнями навершие, явно неродное, русской работы, почти полностью скрывающее подвершие. На котором, надо полагать, была такая же надпись, что и на двух других аналогах, почему его и постигла соответствующая участь. Других надписей на шлеме не было, что и уберегло его от более радикальной переделки.

Князь Мстиславский был гедиминович, знатнейший при семи царях человек, получал самое большое жалование в русском государстве – 1200 рублей в год. Был претендентом на престол в 1598 году после смерти Федора Иоанновича. Во время Смуты он неизменно оказывался на ведущих ролях, возглавлял Семибоярщину, вполне мог стать монархом в 1606 и 1611 гг., а по завершению Смуты его кандидатура на престол рассматривалась наравне с Романовым. Ерихонская шапка могла быть поднесена ему в дар дальновидной дипломатией султана в те годы «на всякий случай». Мстиславский умер в 1622 году, тогда же его шапка попала в казну; годом раньше свою завершенную работу сдал туда Никита Давыдов. Можно только гадать, каким образом у царя и у князя оказались столь аналогичные предметы примерно в одно и то же время. Вероятно, все это были посольские дары, подносимые в те непростые годы, исходя из конъюнктуры. Скорее всего, дар царю был сделан уже после избрания Михаила, чем и объясняется появление на тулове шлема трех европейских корон (как европейцы считали русских азиатами, так турки считали нас, русских христиан, европейцами). Что же до Прончищева, он привез свою шапку из посольского вояжа в Стамбул в 1632—1633 гг. Не получил ли он ее там также в подарок? Стилистическая и фактурная близость всех троих предметов такова, что позволяет считать их сделаными одновременно и в одном месте, одними мастерами, а уровень исполнения вполне тянет на султанский дар.

Попав однажды в Россию, эти ерихонские шапки, несомненно, оказали серьезное влияние на эстетику русского вооружения. При этом даже «изящная графика восточных надписей привлекала внимание русских оружейников. На некоторых предметах защитного вооружения русской работы XVI—XVII вв. можно видеть имитации этих надписей, исполняющих роль элементов декора»251. Влияние продолжалось и дальше, вплоть до XX вв. Так, график и скульптор Ф. П. Толстой надел иерихонскую шапку на голову Александру Первому в барельефе «Родомысл девятогонадесять века», посвященном победе в Отечественной войне 1812 года. В 1942 году то же самое сделал в отношении Александра Невского автор эскиза одноименного ордена И. С. Телятников, а в 1947 году вариант «ерихонки» оказался на голове Юрия Долгорукова на медали в честь 800-летия Москвы. И т. п. Это поистине главный шлем русской истории.

В ОП хранятся и другие шлемы, свидетельствующие о глубоком интересе и пиетете русских в отношении восточного оружия. Например, персидской работы XVI века своеобразные шлемы с личинами, подобные тем, что перенимались русскими у причерноморских кочевников в XII—XIII веках. Или медный (!), покрытый чеканкой и гравировкой, а некогда еще и вызолоченный шлем персидской работы XVII, принадлежавший, как ни странно, такому завзятому и рафинированному западнику, как князь Василий Голицын. Как пишут с удивлением сами комментаторы: «Его двор сравнивали с дворами итальянских государей. Современники считали князя сторонником прокатолической ориентации в политике и культуре. Интересно отметить при этом, что почти все оказавшееся в казне вооружение В. В. Голицына имеет восточное происхождение или выполнено в традициях восточного оружейного искусства»252.

Объяснение этому видится только одно: эстетическое обаяние Востока таково, что действовало даже на таких людей, как Голицын, помимо их рассудка и воли.

Быт

Раскрывая тему восточных веяний в русском быту, очень важно помнить и понимать знаменательные слова фактического директора Исторического музея, блистательного «архивного червя» и великого знатока русской жизни И. Е. Забелина (1820—1908), который, характеризуя XVI—XVII века, писал: «Великий государь, при всей высоте политического значения, на волос не удалился от народных корней. В своей жизни, в своем домашнем быту он остается вполне народным типом хозяина, главы дома, типическим явлением того строя жизни, который служит основою экономического, хозяйского быта во всем народе. Одни и те же понятия и даже уровень образования, одни привычки, вкусы, обычаи, домашние порядки, предания и верования, одни нравы – вот что равняло быт государя не только с боярским, но и вообще с крестьянским бытом»253.

Это значит, что быт московского царя был ровно таков, каков был бы и быт любого русского человека, имей он к тому возможности. В своем быту царь отражал народный русский взгляд на хорошее и плохое, достойное и недостойное, правильное и неправильное, красивое и некрасивое. С той единственной разницей, что он мог себе позволить многое из самого лучшего, а простой крестьянин – почти ничего, хоть бы и хотел.

Для нас важно знать об этом в том числе и потому, что помимо книжных сведений, есть возможность заглянуть в научно реконструированные хоромы царей – Романовские палаты на Варварке, Теремной дворец, Царицына и Грановитая палаты в Кремле, дворец Алексея Михайловича и домик Петра Первого в Коломенском. Что мы и сделаем по ходу повествования.

Россия, пережившая татарское иго, покорение Казани и Астрахани, нашествия крымцев, опричнину и Ливонскую войну, Смутное время и польско-шведскую интервенцию, вскоре вновь стала сказочно богата. Давно ли все серебро, с трудом добываемое из-за рубежа, утекало ханам в Орду! Ныне все уже было не так, и русские цари могли позволить себе немыслимую роскошь, во всем соответствующую мейнстриму, господствующему вкусу своего времени. И русская тяга к прекрасному могла ни в чем себя не сдерживать, ни в чем себе не отказывать. Во многом это выражалось в предпочтении вещей восточного происхождения.

Царский быт позволяет в этом убедиться.

* * *

Царские троны. В витринах Оружейной палаты выставлен не один представительный трон русских царей, но главное внимание привлекает сказочное ослепительной красоты кресло восточной работы конца XVI века, подаренное персидским шахом Аббасом I царю Борису Годунову в 1604 году. У него низкая спинка и подлокотники, некогда обтянутые золотым иранским бархатом; внешняя же поверхность вся обита листовым золотом (басменное тиснение) и выложена крупной голубой бирюзой и красными рубинами. Нечто подобное по типу можно видеть в султанском дворце Топкапы в Стамбуле, только тот трон, также весь обитый золотом, украшен 954 хризолитами254.