Хочу быть как ты

Но если не ходить на завтрак, то, во-первых, я буду голодный. Во-вторых, на обед-то уж идти придётся всяко.

Узнать у кого-нибудь её имя? Как бы невзначай? Но у кого? У Гариков? Что-то мне подсказывало, что Гарики и сами её имени не знают. У них вообще другие интересы по жизни. У завхоза-кастелянши? Которая неровно-то ко мне дышит? Зинаида Максимовна, не знаете случайно, как зовут вон ту девушку? Ага, скажет радостно Зинаида Максимовна. Так вот и компрометируют невинных девушек. И уже ничем не оправдаешься. Потом придут строители и настучат мне в бубен за то, что свёл ихнюю бабу. Можно сколько угодно объяснять им, что они сами за ней недосмотрели. Не поможет.

На завтрак я так и не решился пойти. Просидел в комнате всё время завтрака, потом побрёл к складу. Строго говоря, и есть-то не сильно хотелось, даром что весь предыдущий день кроме мандаринов и красного вина более в желудке ничего не плескалось.

Дядя Ваня топтался возле склада в полном одиночестве. Может, он знает, как её зовут? Если спросить – только не впрямую, а как-нибудь «невзначай и втихаря» – глядишь, и проговорится, будучи добродушным бесхитростным старичком? И девушку это не скомпрометирует? Но нужно быть осторожным. Дядя Ваня в совершенстве владел исконным умением настоящего русского человека: как какой-нибудь жук или животное в минуты опасности прикидываются мёртвыми, так дядя Ваня в экстренной ситуации умел прикинуться бестолковым. Если в ответ на мой вопрос начнёт переспрашивать и уточнять, тогда уже мне придётся прикидываться бестолковым и переспрашивать: «Кого-кого?».

Бригадир наш задумчиво перебирал узловатыми пальцами какие-то грязные мешки.

– Пер’кусил? – спросил он. – Ну и славно.

– А остальные где? – поинтересовался я, поскольку рабочий день уже начался, а мы с дядей Ваней пока пребывали вдвоём.

– Так дельфинов пошли смотреть, – объяснил он.

– Что ещё за дельфинов?

– Так на берег выбросились. Семь дельфинов.

– Что вы говорите!

– А ты не пойдёшь? – спросил дядя Ваня после небольшой паузы.

– Куда?

– Дельфинов смотреть.

– Нет.

Дядя Ваня выдал ещё паузу и спросил:

– Что, совсем неинтересно?

– Нет.

Дядя Ваня горестно вздохнул, а я подумал, что мне-то, кормившему с руки сгущёнкой белых медведéй на траверсе северной оконечности архипелага Новая Земля, идти смотреть на каких-то дохлых дельфинов было бы примерно так же, как моему любимому шефу, насмотревшемуся за день на всяких Розенблюмов, убивать вечер на дефицитный концерт Розенбаума. Хоть, конечно, я себя с шефом ни секунды не равняю: он учёный с мировым именем, написавший, без преувеличения, целую научную книгу, к конспектированию которой я никак не решаюсь приступить, а я – студент-недоучка, которого даже супруга собирается послать далеко и надолго.

Тут со стороны пляжа появилась целая процессия весьма потных недовольных людей. Там были Эдуард и Витя, мои напарники по бригаде, а за ними шествовали с мрачными лицами оба Гарика и, моему ужасу, вчерашняя девушка – хозяйка гитары, а рядом с ней – свирепого вида тип, из строителей, с усами и с красно-кровавой мордой мародёра. Я написал бы что-нибудь романтическое про следы вчерашних лобзаний на ея ланитах, но никаких следов там не было. Зато на мрачной физиономии её спутника было написано: «Конец тебе, студент».

– Ну и где твои дельфины? – спросил толстый Гарик, не у меня, а у дяди Вани.

– Какие дельфины? – спросил дядя Ваня заинтересованно.

– Какие ты, блядь, нам сказал, что выбросились на берег! – вступил в беседу тощий Гарик.

– Я сказал? – изумился дядя Ваня.

– А кто же!

– А, ну да, я. И что ж, там их нету?

– Нету!

– А направо смотрели?

– Смотрели.

– А налево ходили?

Девушка, имени которой я не помнил, пока ни разу не взглянула в мою сторону. Это сильно облегчало мне мою жизнь, сколько её ещё мне оставалось.

– Ой, а сегодня какое число-т? – озабоченно спросил дядя Ваня.

Что касается немой сцены, последовавшей вслед за сказанным, то воистину, после Гоголя никакая русская драматургия без немых сцен не обходится.

– Так первое же апреля! – первым догадался Эдуард.

Дядя Ваня с довольным видом развёл руками.

Безымянная девушка ушла, так на меня ни разу и не посмотрев – вероятно, сочла меня сообщником дяди Вани. Хорошо бы если только это. Её спутник удалился вместе с ней. Про «конец тебе» мне показалось.

Гарики тоже удалились, обматерив шутника – впрочем, весьма беззлобно. Первое апреля же!

Мы приступили к работе. Впрочем, громко сказано. Приступил Эдуард, которого дядя Ваня отправил за штыковыми лопатами – сегодня нам предстояло копать ямы под столбы. Нам же с Витей дядя Ваня сказал:

– Пер’дохните, ребяты.

Эх, надо было сразу мне сбежать, отговорившись каким-нибудь уважительным делом: срочным вызовом к начальству, диареей, забытым в стакане кипятильником… Витя буквально набросился на меня и стал насиловать – вербально, вербально. По его словам, в выходные он уже сходил в соседний лагерь «Металлист» Института стали и сплавов – посмотреть, нет ли там баб помоложе. Не было там баб. Был вечно пьяный подонок радист, который с утра до вечера крутил на весь лагерь с окрестностями Аллу Пугачёву, Боярского и «Модерн Токинг».

Я зевал, зырил по сторонам, даже чесался – всячески пытаясь дать понять моему визави, что неинтересны мне разговоры с ним на сексуальную тематику, что в плане секса на данный момент мне интересна только одна женщина, обсуждать которую я с ним не намерен и вообще ни с кем не намерен. Витя никак этого не замечал, лез ко мне, заглядывал в глаза, временами переходил на интимный тон, похотливо подсмеиваясь, предлагая и мне за компанию подсмеиваться вместе с ним.

– Витя, стоп! – сказал я наконец. – Ты культурный человек, работаешь в самом престижном в стране месте – в МГУ. А впечатление такое, что тебя, кроме баб, ничего на свете не интересует.

– Ну отчего же? – озадачился Витя. – Интересует.

– Что, например?

– Ну… Как, наверное, у всей московской интеллигенции – искусство, литература, поэзия…

– Так и давай говорить о литературе. Кто твой любимый поэт?

– Пушкин.

– Ну вот! Поговорим о Пушкине. Жизнь прекрасна и многообразна, зачем же сводить её…

– А Пушкин-то, ведь, кстати, тоже был ходок ещё тот… А ведь авторитет! Ты согласен, что он – авторитет?

– Пожалуй что согласен.

– Тогда посмотри, что он писал.

– Что, например?

– Про женские ножки.

– Ну, про этот предмет он, насколько я помню из школьного курса, писал вполне невинно…

– Ха! Не невинно, а завуалированно… Я специально изучал этот вопрос. И всё просёк!

– И что же ты просёк?

– Всё! На уровне литературоведческого открытия!

– Да ну? – воскликнул я с энтузиазмом. – И что же это?

– А вот, сам смотри: он долго распространяется на тему женских ножек, дескать, долго забыть их не мог, и во сне вижу, и всё такое. А потом попросту перечисляет открытым текстом, где он её имел, хозяйку ножек, промеж этих самых ножек, всё по порядку – первое: под столом под скатертью, второе: на травке, третье: на чугуне камина, четвёртое: прямо на полу, на паркете, наконец, пятое: у моря на скалистом берегу… А дальше-то что? С венецианкой молодой катается в гондоле. И она то говорлива, то нема, то говорлива, то нема! Это что, по-твоему, значит?

– Что же?

– Что она у него в рот периодически берёт! – торжествующе воскликнул Витя.

Я встал с досок, на которых мы сидели, и прошёлся взад-вперёд. Мне внезапно сделалось обидно за Пушкина. Не то чтобы я хотел ограничить солнце русской поэзии в поисках сексуального разнообразия и стремления вырваться за пределы привычных поведенческих паттернов, вовсе нет! Но что позволено младой венецианке – сиречь залезать без спросу в штаны к нашему всему, то никак не может быть позволено спустя без малого два века какому-то озабоченному дегенерату со скверным дыханием и паскудными усишками под шнобелем. Пока я обдумывал, что бы такое сказать коллеге, чтобы его словом убить насмерть, он, усмехаясь, наблюдал за мной, а потом спросил:

– Как ты думаешь, а она в рот берёт?

Я только вопросительно посмотрел на него – спрашивать у него что бы то ни было и вообще вступать в диалог я уже не то что не хотел, а был не в силах. И тут вдруг меня осенило: да вот же, сама судьба мне преподносит сейчас способ решить мою главную проблему сегодняшнего утра!

– Кто она? – спросил я, изобразив недоумение.

– Ну, Даша! – воскликнул Витя и уточнил, видя моё продолжающееся недоумение: – Которая со строителями гуляет! Которая с нами сейчас ходила на берег дельфинов смотреть!

Ну, слава те господи, вот и разъяснилась одна из основополагающих загадок этого бытия. Теперь я знаю, как её зовут. Сбылась, как писали классики по другому поводу, мечта идиота.

Утомлённый общением с Витей, возвращению Эдуарда с лопатами я обрадовался, как узник Аушвица не радовался появлению советских солдат-освободителей.

Дядя Ваня расставил нас на ямы – я исхитрился встать так, чтобы дядя Ваня и Эдуард были между мной и Витей – и мы начали копать. Сюрпризы, однако же, не кончились. Вдруг появилась, откуда ни возьмись, завхоз-кастелянша с тарелкой в руке.

– Вы пропустили завтрак, мол-лодой человек! – закричала она издалека и, подойдя, сунула тарелку мне в руки. – Нельзя работать на голодный желудок!

– А и правильно! – поддержал её дядя Ваня. – Пер’куси, а потом работай. Не пер’кусимши – какой ты работник?

Я стоял с тарелкой в руке и не мог понять, какого чёрта происходит на свете. К тому же начал накрапывать мелкий дождь. Может, по случаю первого апреля, это всё очередной бесхитростный розыгрыш, и котлета в тарелке – из резины, а макароны – из бумаги? И как только я сломаю зуб, из кустов повыскакивают строители во главе с полковником и начнут ржать, показывая на меня пальцем?..

Но нет, всё оказалось настоящим, хоть и весьма остывшим. Я впихнул в себя еду и сдал назад пустую тарелку Зинаиде Максимовне, которая всё это время стояла статуей рядом со мной, готовая, подозреваю, накормить меня насильно, если я буду и дальше изображать из себя героев лорда Байрона.

Ладно, Байрон Байроном, но чем же, товарищи, объяснить эту таинственную страсть, которую ко мне возымела почтенная старушенция Зинаида Максимовна? Право, я бы уже не удивился, если бы она вдруг достала из чулка зонтик и держала его надо мной, покуда сердешнай не покушает. Не забыть спросить у Гарика, что происходит. Только где-нибудь на нейтральной территории, не в комнате 29. А то знаю, чем закончится. На территории Гариков такая опрометчивая вещь, как задавание дурацких вопросов, даром не проходит.

Зинаида Максимовна удалилась с осознанием выполненного долга, и мы работали весь оставшийся день без происшествий. Чахлый южный дождик то прекращался, то снова начинал моросить, но ни разу, сволочь, не набрал такой силы, чтобы можно было объявить перерыв в работе и, сославшись на погодные условия, закрыться в своей замечательной комнате, закутаться с носом в одеяло и открыть уже, наконец, Достоевского.

* * *

Дождик дождался, когда мы закончим работу, и тотчас прекратился, и выглянуло солнце. Переодевшись, я решил больше никогда в этой жизни не расслабляться и маханул по берегу приличную дистанцию – возможно, и все десять километров на этот раз. Пять туда и пять обратно. Туда – бегом, а обратно, увы, пешком, потому что, добежав до третьего ущелья, я наткнулся там на двух жутко волосатых мужиков. Волосатых не в том смысле, что они обросли шерстью, как дикий человек Евстихеева, и не в том смысле, в каком эпатировал общественность местный байкер за стойкой у скво на почте-телеграфе в Пицунде, а просто волосатых, то есть парней с длинным хайром, и я с ними разговорился, выяснилось, что у них тут лагерь… Ну как я мог не пойти с ними в их лагерь и не дринкануть всё того же красненького под разговоры о том, что христианство в смысле любви уже не канает в современном мире, и только системщики несут в мир истинную любовь, с каковым тезисом я всецело согласился, высказав всяческие свои симпатии к Системе, предъявив свою жидкую бородёнку в качестве доказательства. При этом в глубине лагеря я вдруг заметил двух совершенно обнажённых герлиц, ловивших последние лучи солнца, тут же сказав себе, что умру под пытками, а не выдам Вите, что здесь таковые водятся. Они же в качестве доказательства своего тезиса предъявили бородатого и хайрастого чувака в тельняшке и в шузах 49-го размера, который в тот момент был занят тем, что маслом на холсте рисовал картину! И это был не морской пейзаж с дохлыми чайками, как можно было ожидать, а чёрный лес, на который сыпался снег из сумрачного неба, и такой же точно бородатый и хайрастый чувак в тельняшке, очевидное alter ego самого автора, с распустившимся на груди красным кровавым цветком, падал в снег, крича: «Живи, Сергеич!». Сам Сергеич, в бакенбардах, в цилиндре, с дуэльным пистолетом в руке, в полном недоумении стоял позади упавшего в снег чувака в тельняшке, явно не понимая, откуда тот выпал и что вообще происходит – ровно как и я нонче утром, когда завхоз-кастелянша одарила меня холодными макаронами с котлетой, совершенно мною не заслуженными. Я не скрыл своего восторга – и сюжетом, и исполнением – и посоветовал чуваку в тельняшке в следующий раз нарисовать картину про то, как чувак в тельняшке бьёт по морде наркодилера, который принёс Высоцкому шприц с героином, и с криком: «Живи, Семёныч!» вкалывает героин себе в изгиб локтя. Чувак помрачнел, сказал, что «это не наш метод», и убрёл куда-то, а его соратники тоже как-то начали на меня нехорошо посматривать. Я ощутил себя левым и решил за лучшее скипнуть из этих кущ. Звать меня заглядывать на огонёк не стали.

Возвращаясь в лагерь пешком, я боялся не Гариков, которые потащат меня жрать винище, и не Эдуарда, который опять будет маячить у меня под носом. Даже сальный Витя был мне глубоко безразличен. Я опасался единственно Зинаиды Максимовны, которая, едва меня увидев, бросится меня кормить, поскольку на ужин я безбожно опоздал. Но от Зинаиды Максимовны и её всепобеждающей любви я был на этот вечер спасён волшебной силою искусства. В столовой установили цветной телевизор, и весь личный состав лагеря сидел там и пялился в экран. Давали какой-то сериал из дореволюционных времён. У присутствующих дам – всех трёх – глаза были мокры и туманны. Насчёт мужиков не скажу – не присматривался. Гарики тоже присутствовали в толпе телезрителей. Толстый Гарик, завидя меня, показал мне рукой вопросительный жест, состоящий из торчащих вперёд большого пальца и мизинца. Я помотал головой и тихо ушёл в свою комнату – пора было садиться за французский. Взяв в руку учебник, я тихо повалился на матрас и отключился.

* * *

И настало утро.

Яркие лучи солнца облизали моё лицо, как большой глупый зверь ласковым горячим языком, и я вскочил, полный сил и уверенности в том, что теперь у меня точно всё получится. Только не надо раскисать и поддаваться на соблазны – как я вчера в конце концов и поступил.

Учебник французского языка сиротливо валялся на полу. Я подобрал его и заметил, что свет в комнате выключен. А я-то ведь уснул давеча при свете! Кто бы это мог быть? Неужели Зинаида Максимовна? Или Эдуард пришёл давать мне урок французского языка и проявил деликатность? Я отогнал от себя эту мысль и помчался к морю, прихватив с собой зубную щётку. Умывальник в лагере мои Гарики наладили, и можно было бы умыться как белый человек, но супруга вколотила в меня ещё одну привычку. Во всякую нашу с ней совместную поездку на море она приучала меня чистить зубы морской водой – это якобы шло на пользу зубной эмали. И я её заветам неукоснительно следовал. Тем более не мог я им не следовать сейчас – когда всякая мысль о ней опрокидывала меня в ностальгические пучины воспоминаний о нашем счастливом совместном бытии, которое в настоящем времени покрылось трещинами и грозило вот-вот обрушиться нам под ноги.

Мысль о супруге подсказала душе потребовать от организма подвига, и я, скинув трусы и взяв в руку мыло, которое прятал под пирсом, полез в воду, откуда с визгом выскочил, едва забежав по пояс. Визг мой чуть не до смерти перепугал голого мужика в очках, стоявшего на пирсе.

– Зачем же так орать? – удивился он.

– Так вода холодная!

– А вы думали, она какая должна быть в начале апреля?

У мужика были мокрые волосы – похоже, тоже купался. И ведь не орал, как я. А то я проснулся бы раньше. Рядом с ним стоймя стоял огромный рюкзак.

– Вы что, только приехали? – полюбопытствовал я.

– Никуда я не приехал, – мужик как будто обиделся моему вопросу. – Я иду.

– Куда?

– Спросите лучше, откуда.

– Откуда? – я не отставал.

– Из Батуми. И к наступлению осенних заморозков дойду до Одессы! Вот увидите!

– Зачем? – механически спросил я.

Мужик посмотрел на меня с жалостью, как на ту горьковскую гагару, которой недоступно. Он натянул шорты, обулся, взвалил на плечи рюкзак, в руки взял посох и продолжил свой путь вдоль береговой линии в сторону города Одессы – то есть сначала Пицунды, а потом уже всё остальное.

Слава имеющим цель в этой жизни!

Ибо их есть царствие небесное.

И береговая линия.

На завтрак я успел вовремя. Девушка Даша опять на меня ни разу не взглянула, опекаемая каким-то очередным ухажёром из строителей. Значит, всё ушло, всё умчалося. Можно считать, что и не было ничего. Милая, а не ты ли мне свет давеча в комнате выключала? Поскольку, бормоча эту фразу, я как раз жевал макароны с котлетой, у меня произнеслось: «вышлюхчала». Прочь, прочь, сказал я себе. В этом лагере уже есть персонаж, напяливший на себя маску «Мистер Пошлость». Где он, кстати?

Витя со спермотоксикозом на лице сидел за дальним столом, жевал котлету и пялился исподтишка на Дашу. Вид его был угрюм. У моего любимого шефа был коричневый пудель по кличке Джим, который приходил в неистовство при виде любой сучки, от болонки до кавказской овчарки, а когда его оттаскивали, принимался в отместку трахать колено хозяина. Эти полные драматизма сцены имели место на базе производственной партии под Батуми – ровно там, откуда начал свой поход мой утренний знакомец. Наш сугубо мужской коллектив наблюдал эту динамику с сочувствием. «Джим!» – говорил добрейший младший научный сотрудник Анатолий Васильевич. Пёс на секунду отвлекался от своего занятия и поворачивал морду в сторону Анатолия Васильевича. «У тебя тоже жим-жим?» – спрашивал учёный муж. Пёс, отвернувшись, продолжал.

Анатолий Васильевич был одним из двух выездных сотрудников нашей кафедры, не считая самого завкафедрой, почётного профессора двух десятков иностранных академий. Другой был парторг. Беспартийный же Анатолий Васильевич стал выездным совсем недавно, а точнее, в прошлом году – как уникальный специалист. В загранплавании он, в компании ещё двоих учёных, заранее сговорившись с ними самым предательским образом, вышел на берег в Афинах. Там эта троица коллаборационистов купила мороженое и билеты на сеанс в порнографический кинотеатр. Ровно на столько им хватило выданной под роспись валюты. В кинотеатре посмотрели фильм и вернулись на борт.

Сразу после загранплавания Анатолия Васильевича перебросили в Мурманск, где он присоединился к нам, бороздившим просторы Баренцева моря к тому времени уже месяца два. С приездом Анатолия Васильевич каждый вечер на судне стало происходить одно и то же мероприятие. В нашу каюту набивались мужики – человек пятнадцать, не занятых на вахте, все выпивали по стаканчику спирта, и кто-то говорил: «Ну, давай, Василич!».

Дальше Анатолий Васильевич, изобразив на физиономии крайнюю степень омерзения, пересказывал нам фильм – от начала и до конца. С каждым разом его рассказ расцвечивался всё новыми подробностями; если сперва герои и героини были безымянными, то со временем Василич припомнил их имена, всех, вплоть до комического садовника, подсматривавшего за происходившем из своей сараюшки; наибольший же ажиотаж среди полярников вызывало, когда наш мэнээс вспоминал о наличии у той или иной героини родинки – с точной локацией на теле, разумеется. Мои вахты, как у молодого, были «собачьи» – с полуночи до четырёх и с полудня до шестнадцати, так что я успевал дослушать Анатолия Васильевича до конца, и поспать, и увидеть соответственный сон, и потом мне было не так одиноко посреди моря, в полном одиночестве, под незаходящим полярным солнцем.

Эх, Витюша, сколько ты в своей жизни пропустил!

Погоды нынче стояли изумительные: солнце, и тепло уже совсем по-летнему. Поэтому мы с утра мазали олифой деревянные щиты на спортплощадке. Через час работы моя кисть расползлась, и дядя Ваня послал меня за новыми кистями – к Зинаиде Максимовне. Старушка встретила моё появление восторженно – вероятно, погода и на неё подействовала положительно. Я хотел было заикнуться насчёт кистей – но тут другая мысль постучалась изнутри в череп, и я спросил, нет ли в лагерной библиотеке произведения Пушкина «Евгений Онегин». Завхоз-кастелянша ринулась в недра книжного шкафа с яростью и энергией, достойной упомянутого пуделя Джима. Через пять минут развела руками: нету Пушкина в шкафах, зачитали. В прошлом году ещё был. Нет, в позапрошлом. Да ничего, сказал я. Мне, вообще-то, кисти нужны – щиты олифить…

Когда я возвращался с кистями в руках на объект и уже подходил к спортплощадке, передо мной вдруг открылся в земле люк, и оттуда вылез толстый Гарик, весь перемазанный чем-то, с разводным ключом в руке.

– Ну и как тут не нажраться, я вас спрашиваю? – сказал он, отряхивая с себя пауков и многоножек.

– Понимаю, – сказал я. – Но не в разгар же рабочего дня…

– Ясно. Значит, тогда вечером мы вас ждём-с.

Дёрнул же чёрт меня за язык, с моим-то умом и талантом!..

Сзади подошёл дядя Ваня, произнёс задумчиво:

– Да… Ка-ажна бригада в своём говне копацца…

За обедом, вместе с тарелкой борща, в которой плавал изрядный кусок мяса, торжествующая Зинаида Максимовна вручила мне томик Пушкина с «Евгением Онегиным».

– Как? Откуда? – спросил я в растерянности.

– Сходила в «Металлист», – доложила старушенция. – У них нашлось.

И много ещё чего. Тамошние студенты меньше читают, чем наши, университетские.

Je n’ai pas de mots. Я был взволнован. Не могу сказать, что губа предательски дрогнула или ещё что, но почувствовал, что толстый Гарик сегодня без компании не останется. Без моей. Открыв книжку наугад, я прочитал первое, на что наткнулся взором: «Свою доверчивую совесть он простодушно обнажал». Точняк не останется.

* * *

Вечером, впрочем, моя любезная Зинаида Максимовна выступила в новой роли – в роли исключительной пассионарии, показав, что может быть неистовой не только любя, но и ненавидя. Начальник лагеря велел личному составу после ужина задержаться в столовой – назначил собрание.

– Я прошёл большой жизненный путь, вашу мать! – начал бравый полковник своё выступление. – От сперматозоида до полковника советской армии! Пардон, – добавил он, глянув на дам. Тех, впрочем, это никак не смутило. – Много с чем сталкивался. Но не думал с таким столкнуться здесь! – голос его зазвенел высокой гневной нотой. – Все здесь присутствуют? Дмитрий Фёдорович, ваши все здесь?

– Все, – нервно дёрнулся бригадир строителей.

– Аршак Артурович!

Откуда-то из-за кулис вышел наш армянский наниматель Алик, придерживая за плечо мальчонку лет восьми. Мальчонка показал пальцем на одного из строителей.

– Что же, – сказал начальник. – Вызываем милицию и будем оформлять?

Вся столовая судорожно вздохнула.

– А что вы вздыхаете? – сказал начальник. – Воровать домашнюю живность у местного населения – такого даже в войну не было. Или… договаривайтесь сами.

Бригадир строителей вскочил со стула и подбежал шептаться с армянином. Тут встала с места Зинаида Максимовна.

– Домик, где живут наши строители, каждый может узнать издалека! – начала она свою пламенную речь. – Почему? – никто из присутствующего личного состава никаких предположений не выдвинул. – Потому что перед крыльцом у них – целая гора пустых фанфуриков! Вы в своём пьянстве и непотребстве до того одичали, что уже ленитесь сходить их выбросить в мусор! Скоты! Чтобы сегодня же всё отнесли на помойку!

Строители сидели, понурившись. Диспозиция в целом была не в их пользу, так что и впрямь лучше им было помалкивать. Вернулся их бригадир, что-то шепнул на ухо начальнику.

– Хорошо, – сказал тот, поморщившись. – Только этого – чтобы завтра здесь духу не было! Чемодан, вокзал и к ебеней матери! И завтра же, ещё до завтрака, прибираете территорию вокруг своего домика – чтобы всё блестело, как у кота яйца! Тогда в ваше Управление, так и быть, не сообщу.

Бригадир строителей виновато шмыгнул носом, сделал виноватое лицо, потоптался, покивал и удалился мелкими шажками. А я подумал, что поведение начальника с подчинёнными всегда предопределено. Хороший ли ты человек, плохой, активен ли, пассивен, весел, угрюм, знаешь ли наизусть до конца «Письмо Татьяны», решаешь ли в уме дифференциальные уравнения – надев на себя личину начальника, ты начинаешь вести себя согласно поведенческой матрице. В эту матрицу входит, помимо прочего, обязанность постоянно подозревать за рабочими стремление обмануть тебя, перехитрить. Они будут шумно обижаться, но это тоже входит в правила их игры – обижаться и пытаться тебя обмануть и перехитрить. Большим нужно быть оптимистом, чтобы от всего от этого не стошнило.