В давние времена, когда Земля была безвидна и пуста, потому что на ней не было инстаграма, некоторые из нас вели дневники. Как бы незатейливо записывали в тетрадку шариковой ручкой события своей жизни и кое-какое видение текущего момента, а потом как бы невзначай забывали ту тетрадку на видном месте.

Слаб человек и дурён – каюсь, однажды утром, на исходе зимы, то есть в марте, когда супруга ни свет ни заря умчалась на работу, я взял да и засунул свою любопытную морду в её эту самую тетрадку. Я не то чтобы не понимал, что этого делать не следует. Понимал. Не первый ведь год женат, вуалехвост пучеглазый! Сперва, увидев на столе тетрадку, сказал себе: «Чур меня, чур!». И прошёл мимо. В ванной умылся, почистил зубы и стал другим человеком. Этот-то другой и заглянул в тетрадку, вернувшись в комнату.

По прочтении нескольких страниц то, что до этого существовало во мне на правах подозрения, превратилось в очевидный факт: наш счастливый, хоть и несколько опрометчивый брак плавно подъехал к своему закономерному финалу.

Глобальные перемены в моей жизни и судьбе, наличие которых в некоем отдалённом будущем я, в общем-то, предполагал, теперь стояли вплотную и радостно строили мне разнообразные рожи.

От ощущения, какое, по моему не очень компетентному мнению, должен испытывать подопытный, которому внезапно воткнули шило в жопу, означенная часть тела у меня тупо заныла. С другой стороны – меня охватило забытое за зиму эйфорическое чувство свободы, так что зачесались крылья, сложенные за спиной, требуя их немедленно расправить и скорее лететь отсюда к сияющим вершинам.

Но не время было предаваться чувствам и ощущениям, какими бы они ни были. Первым делом следовало обдумать новую ситуацию и наметить себе какую-никакую стратегию дальнейшей жизни, надеясь, что с тактикой как-то всё образуется само собой. С этой мыслью я отправился на работу, а чтобы сосредоточиться, пренебрёг автобусом и пошёл пешком – через Нескучный сад и Воробьёвы горы. У меня на работе не было таких строгостей, как у супруги – где в восемь твой пропуск должен висеть на гвоздике, сломался там под тобой трамвай, не сломался – распнут принародно, и никакие отговорки не помогут. У нас же рабочий день официально начинался в девять, но любимый шеф раньше десяти своим появлением родной подвал не баловал, и никакого пропускного учёта на вахте не велось, поэтому я мог иной раз позволить себе опоздать на полчаса. Так ведь и не роптал ни разу, когда университетской науке были нужны мои сверхурочные – не деньги, а усэрдия – как это называли у нас в лаборатории.

Пока я шагал через растаявшие сугробы, мне как-то само собой сделалось ясно, что именно я должен был сотворить совершенно безотлагательно. Я должен был прямо сегодня начать Новую Жизнь. Ла Виту, так сказать, Нову, как выразился бы Данте Алигьери, выбираясь из ада вслед за Вергилием, приговаривая: «Sul cazzo, sul cazzo…». Прямо сегодня! Ладно, не сегодня, сегодня уже пропало для будущего, поскольку сегодня я уже тащусь на работу, пиная растаявшие сугробы. Завтра! Программа для Новой Жизни была у меня готова уже давно. Бросить курить, не поддаваться на соблазны, бегать по 10 км каждый день, конспектировать какую-нибудь серьёзную книгу, а лучше сразу несколько, осознать Достоевского и заняться, наконец, иностранными языками. Почему я не мог этого сделать раньше – известно, почему. Шила в жопе не хватало.

А ещё не хватало какого-нибудь места, куда я мог бы удалиться анахоретом, хотя бы на время вырвав себя из привычной рутины нашего счастливого брака с любимой женщиной, которая лишала последних душевных сил, необходимых для начала Новой Жизни. Которая не давала сделать никакого решительного шага, не говоря о радикальной переделке самого себя. При этом неустанно требуя от меня этой радикальной переделки, потому что такой, какой есть, я её решительно не устраивал.

Брак наш, прямо скажем, был обречён и давно бы рухнул, если бы не был, как я считаю, спасаем моими частыми командировками, которые нам не давали надоесть друг другу и вовремя напоминали про «огромную разницу между полами», как пели наши любимые Гоша с Лёпой. Меня, студента-вечерника без связей и знакомств, собственно, и взяли в своё время работать в престижное место только ради того, чтобы заполучить не очень ценного сотрудника, которого можно было бы отправить к чёрту на рога – в производственную экспедицию. Экспедиция эта не представляла никакого научного интереса ни для кого из сотрудников, однако за участие в ней кафедре разные смежные министерства по хоздоговорам платили хорошие деньги. Участие следовало хотя бы обозначить, и для этого я уехал туда уже на второй свой рабочий день. Целый месяц, а потом ещё месяц, и ещё месяц я торчал в бывшем городе Тильзите, где пять дней в неделю, с восьми до пяти с перерывом на обед, выполнял на базе экспедиции какие-то подсобные работы, после работы играл в теннис – бесплатные корты находились в парке рядом с общагой, а в выходные брал в прокате велосипед и уезжал в Европу, которая начиналась сразу за речкой Неман. Между поездками в Тильзит возникали другие командировки, такие же бессмысленные, как и эта. Так прошло лето. В сентябре понадобилось кого-то послать в колхоз, обозначить смычку города и деревни, и опять я оказался кстати. Куда только я с тех пор не ездил.

Коллеги мои по кафедре, должно быть, усматривали в этом некую жертву с моей стороны. Люди совестливые и глубоко интеллигентные, они видели во мне своего рода «мальчика для битья». Отправляя меня в очередную жопу, где мне предстояло копать свёклу под дождём, дежурить у ржавого сейсмометра, квасить с капитаном катера, утопившего косу с сейсмодатчиками, и разными прочими средствами обозначать участие МГУ в изысканиях различных посторонних учреждений, коллеги от смущения устремляли глаза в паркет. Пепел неосуществлённых научных притязаний Олега Анатольевича так громко стучался в их сердца, что у Олега Анатольевича уши закладывало. Мы не даём мальчику сделаться учёным, вопиял пепел. Но кто-то же должен ездить на все эти овощебазы, возражал здравый смысл. Не отрывать же ради таких пустяков от научного процесса уважаемых людей!

Пепел смолкал, поражённый железной логикой, коллеги расходились по своим осциллографам, а Олег Анатольевич отправлялся в очередной колхоз пить кипячёный портвейн, поскольку в сельпо ничего другого не держали, да и тот выдавали 1 (один!) огнетушитель на двоих: было время Большой Борьбы с пьянством, Гласности, Перестройки, Хозрасчёта и прочей ереси.

* * *

И за это они ещё хотят, чтобы я не опаздывал на работу, подумал я и замедлил шаг. Сделал я это зря, потому что к моему приходу шеф был уже на месте. Он сидел за своим столом, и глаза его были направлены на дверь лаборатории как глаза голодной кошки – на портал норы, из которой вот-вот должна была появиться жирная аппетитная мышь.

Ну, спасибо тебе, блин, большое, сказал я тому самому небесному парню, который на досуге занимается организацией моей персональной судьбы. Мало тебе сегодня моих матримониальных проблем, мало того, что ты с утра пораньше ткнул меня любопытной мордой в художественное описание какого-то козла, в котором мне пришлось узнать себя, мало тебе всего этого. Тебе ещё понадобилось пинать моё начальство, чтобы оно задрав штаны бежало на работу. Зачем? Чтобы ущучить меня за опоздание? Чего для?

– Присядьте, Олег Анатольевич, – сказало начальство голосом, каким вождь всех народов говорил: «Братья и сёстры!».

Олег Анатольевич присел напротив. Опоздание на работу стало серьёзным проступком или что-то ещё? На всякий случай раскаяние было написано на лице Олега Анатольевича капслоками и окрашено в оранжевый уровень опасности.

– Не буду ходить вокруг да около, – заговорил шеф, рассматривая корявый узор на обшарпанном паркете и ковыряя пальцем суконную поверхность своего стола, и без того весьма драную. – На кафедру пришла разнарядка из деканата: откомандировать одного из сотрудников на месяц в Пицунду: готовить к летнему сезону университетский оздоровительный лагерь. Вы готовы поехать?

– Что ж, – ответил я, выдержав необходимую паузу и скрестив пальцы ног, чтобы небесный парень не передумал. – Кто-то должен красить гнилые заборы в промозглой зимней Пицунде.

Шеф поднялся из-за стола и протянул мне руку. В блеске его очков читалось: «С этим парнем я пошёл бы в разведку».

– Спасибо, – сказал он. – Я в вас не сомневался. Идите в деканат, оформляйте командировку.

* * *

Половину командировочных я вечером отдал квартирной хозяйке, на остальное купил коньяк – отметить отъезд, ну и, может, как-то что-нибудь обсудить с супругой на прощанье. За деньгами хозяйка по моему звонку каждый месяц заявлялась лично, собственной персоной – присмотреть, не нанесён ли за истекший период какой-нибудь урон её недвижимости. Хозяйка была настоящая московская бой-баба, всякую там рефлексию воспринимавшая как прыщи на физиономии.

– Что, семейная жизнь катится под откос? – спросила хозяйка.

– С чего вы взяли?

Она кивнула на часы – было девять вечера.

– У них аврал на работе, – пролепетал я.

– Не сомневаюсь, – сказала хозяйка насмешливо и оглядела меня всего с ног до головы.

– Квартальный отчёт полным ходом… – я сделался совсем жалок – не только в глазах хозяйки, но и в своих собственных.

Надо было хряпнуть ещё до её прихода, подумалось мне. Совсем другой был бы человек.

– Значит, теперь это так называется! – сказала хозяйка и удалилась, утопив квартплату в каких-то глубинах своего наряда.

Не прошло часа, как явилась супруга.

– Алкоголик, – сказала она, увидев распечатанный коньяк. – Сдохнешь под забором.

– Наоборот, – сказал я, накатив рюмаху. – Завтра начинаю новую жизнь. Бросаю курить и всё такое.

– И это я тоже слышу не первый год, – усмехнулась она. – Скорее развалится Советский Союз, чем ты сможешь себя изменить. А значит…

Выдержав мхатовскую паузу, она ушла спать в комнату, плотно закрыв за собою дверь.

– И, кстати, уезжаю в командировку! – добавил я, но она меня уже не услышала.

В нашей съёмной квартире на Шаболовке кухня была таких же размеров, что и комната, и в ней стоял диванчик. На нём я и уснул, допив коньяк.

* * *

На следующий день, ни разу с утра не покурив, я сел в поезд и отправился на юг. В плацкартном вагоне вместе со мной ехали плотники, сантехники, грузчики – все те подземные атланты, на которых держится чудовищный и невероятный монстр со шпилем, раскинувший свои корпуса на Воробьёвых горах. Помимо разнообразного пролетариата, сидели по углам, уткнувшись в книжки, несколько разобщённых лаборантов, которыми откупилось от администрации руководство кафедр, получивших разнарядку на дань человеками. Отдельно, в спальном вагоне, ехали начальник лагеря – бравый, но отставной полковник Василий Иванович Передастый – и главбух Ксения Маратовна.

Поезд был полупустой: какому придурку втемяшится тащиться на море в конце марта, когда в Москве ещё зима, да и в Пицунде отнюдь ещё не лето. Мои соседи по купе – два пролетария – ещё до отправления поезда брякнули на стол по огнетушителю каждый. Этим противопожарным термином в те времена назывались бутылки со всякими креплёными винами – «Золотая осень», «Агдам», «Три семёрки» и так далее. Пожилые мальчонки, снедаемые ностальгией по временам своей молодости, смогут припомнить ещё несколько десятков названий, если у них ещё не альцгеймер. Я – нет, увольте.

Пролетарии настолько не походили друг на друга, что могли бы составить эстрадный дуэт в традиционном стиле. Один был толстый и круглый и на пухлом лице носил маску обиженного на весь свет плохиша. Другой был высок и поджарист, сутулился и на лице носил украшение: рыжие усы под горбатым носом, а взгляд имел скорее умиротворённый, хоть и не без глумливости.

– Гарик! – представился толстый и протянул мне руку.

– Гарик! – представился второй.

– Мы Гарики, – разъяснил первый.

– Бухарики, – уточнил второй.

Перспектива нажраться в поезде с Гариками-бухариками меня не обрадовала. Я, конечно, никогда не был трезвенником – работа в производственных партиях мало к этому располагает. Потому и видел в выпивке не источник вдохновения и лёгкости в мыслях (чуть не сказал: «необычайной»), а прекрасно понимал, что непосредственно после второго стакана начнутся бессмысленные бредовые разговоры, беганье в вонючий тамбур с боданием мутной башкой всех свисающих с верхних полок грязных пяток в дырявых носках, потом – в вагон-ресторан за добавкой, братание с каким-нибудь случайным дембелем, который успел нажраться ещё на вокзале, заблёванный сортир, скандал с проводницей, милиция, штраф за неподобающее поведение в общественных местах, дружная ненависть всего вагона, укоризненный взгляд полковника Передастого, которого растолкают среди ночи и вынут из жарких объятий бухгалтерии, письмо на кафедру…

– Простите, друзья, – сказал я, содрогнувшись всем организмом. – Я – нет.

– Что нет? – спросили Гарики.

– Не бухарик. Не товарищ я вам. Не пью я вина.

– Какие проблемы? Сейчас тронемся – я сбегаю за водкой в вагон-ресторан, раз не пьёшь вина, – сказал толстый Гарик.

Началось, подумал я. А что началось, спросил я у себя. Новая жизнь началась, ответил я себе. Вита Нова? Она самая. Вот ты какая. Да уж какая есть, отвечает Вита Нова. Полная пьяного угара, что ли? Вот такая ты? А теперь – торжественный выход супруги под марш из «Аиды»: я же говорила тебе, что ты сдохнешь под забором! И вот я падаю под гнилой забор, который красил разбодяженной краской, и умираю всем на радость. Да иди ты, Вита Нова, знаешь куда? В ресторан? Там пока закрыто, но я договорюсь. Вита Нова говорила со мной голосом толстого Гарика.

Я открыл глаза и помотал головой, чтобы мозги встали на место.

В глазах толстого Гарика читалась такая укоризна, будто я не отверг предложение вмазать, а выдал врагам целый партизанский отряд вместе с обозом и полевым госпиталем. Тощий Гарик, напротив, смотрел на меня с этаким партийным благодушием: дескать, оступился товарищ, ну ничего, сейчас одумается.

Соврать, что у меня больная печень, подумал я. Да хрена вам всем. Ещё я врать буду.

– Простите, мужики, – сказал я. – Пить сегодня не буду. Не обижайтесь. Я не готов.

– Ну, не готов, так не готов, – сказал толстый Гарик. – А мы выпьем.

– Это ради бога, – сказал я, после чего поднялся и потянулся. Заодно взглянул на часы. До отправления поезда оставалось семь минут. – Пойду пройдусь.

Через вагон, наполовину заполненный пассажирами, я прошёл к закутку возле сортира, который примыкает к дальнему тамбуру и называется на железнодорожном языке «малый коридор», вдохнул вокзальный воздух, просачивающийся через полуоткрытое окно, и, вздрогнув, отпрянул от окна, ударившись плечом об огнетушитель – на сей раз настоящий, – который висел на стене рядом с дверью.

Было отчего. На перроне стояла лично, собственной персоной, моя супруга и пристально вглядывалась в пассажиров, которые толпились перед входом в вагон, курили, плевали на рельсы и заигрывали с проводницей.

Ни хрена себе, сказал я себе. Нет, в нашей жизни бывало, бывало, что я куда-то уезжал, а она меня провожала на вокзале. В какие-то самые первые годы брака. Но сейчас это было таким вопиющим нарушением всех законов бытия, что впору было щипать себя за руку, кусать за локоть, ещё раз треснуться башкой об огнетушитель – и всё равно бы не помогло. Во-первых, она сейчас должна быть на работе. Контора её хоть и не режимная, но всё же не шарага какая-нибудь, откуда можно смыться в разгар рабочего дня. Во-вторых… да к чёрту во-вторых! Это что же значит – что ещё не всё у нас с нею потеряно? Что ещё может лопнуть нарыв, и реки нежности потекут вспять и утопят нас в себе, как когда-то было, пусть не реки – ручейки? И снова будут цветы и стихи: «Так долго вместе прожили, что снег…». И тесные объятия во сне, и эти безумные моменты вожделения в самых неподходящих местах… Я почувствовал предательскую щекотку в носу. Провёл пальцем по веку – палец был влажен, будто кот, которого выгоняли гулять под дождь и только что сжалились и впустили обратно в дом.

Тут поезд дёрнулся и двинулся в сторону юга. Я опять треснулся башкой об огнетушитель. Видение не пропало. Щипать себя и тем более кусать за локоть не стал.

Перрон уплыл вместе с моей несчастной супругой, стоявшей на нём в какой-то растерянности – или мне так показалось? Я ведь тоже порядочная сука, подумалось мне, пока я возвращался в купе. Один раз пошёл в гости – пульку расписать – и два дня играл. Не звонил, не писал – играл, не вставая из-за стола. Продул всё, что было, и ещё сорок рублей остался должен. С зарплаты, конечно, пришлось отдавать. Ну не сука ли, если разобраться?..

Нет, только Новая Жизнь, только Новая Жизнь!

– Гарик, – обратился я к толстому, опав на сиденье. – Ты говорил, что знаешь, где водки достать…

– Уж я-то знаю, – обрадовался Гарик.

Я протянул ему деньги.

– Что у тебя с глазами? – спросил он, пристально вглядевшись в моё лицо.

– Там, понимаешь, такое дело – жена пришла меня провожать. Увидел её на перроне из тамбура, который заперт. А мы с ней накануне пособачились…

– Тогда понятно, – сказал Гарик и помчался куда-то за водкой.

Только тут я увидел забившееся в угол дитя. Одетое в джинсы и белый шерстяной свитер, дитя было покрыто белым воздушным пушком поверх румяных щёчек, глаза небесной голубизны взирали из-под длинных ресниц с невинным любопытством, вздёрнутый нос робко шмыгал, будто дитя готовилось вот-вот расплакаться, осознав несовершенство этого бренного мира…

– Знакомься, – пошевелил усами тощий Гарик. – Наш четвёртый, как говорится, пассажир.

– Эдуард, – пискнуло дитя.

Я тоже представился.

– А отчество? – спросило дитя.

– Мы тут все без отчества, – разъяснил ему тощий Гарик. – Отчество рабочему классу не полагается. Отчество ему выдаётся только когда он на пенсию выходит…

Тут вернулся второй Гарик, и бутылка «Столичной» в его руке была как волшебная палочка, с помощью которой он вылечит мир и осушит слёзы всем посылаемым на, но ещё не посланным…

– Просвещаешь подрастающее поколение? – спросил он одобрительно и повернулся к юноше. – Всё он правильно говорит. У нас в стране объявлен курс на что? На демократию. А демократия отчеств не предполагает.

Мы втроём хряпнули раз, другой и третий, и снова куда-то поплыли перед моими глазами мокрый перрон и моя одинокая супруга на нём, нервно вглядывающаяся в лица пассажиров и провожающих, и опять глаза мои наполнились предательской влагой.

– Да не реви ты, – приземлил меня толстый Гарик, лакируя водку своим шмурдяком. – Может, она просто хотела убедиться, что ты действительно умотал и не вернёшься внезапно…

* * *

На следующий день, десантировавшись на вокзале в Пицунде, я первым делом купил в ларьке грузинское курабье – на последний рубль, как выяснилось. Куда делись все мои деньги – кто же их, сволочей, знает. Не доехали. Сошли где-то по дороге, как в песне про речку Вачу.

Впрочем, прибедняюсь – рубль был не совсем последний. Соврал. Ждал своего часа ещё засадный полк – заначенная пятёрка в Достоевском.

Начальство обещало автобус, но автобуса не было – был только УАЗик, который забрал наши вещи и начальство. Шесть километров до лагеря пришлось идти пешком. Курабье скрасило мне пеший марш. Добравшись до пустого лагеря, мы выстроились в очередь к завхозу-кастелянше.

– Вы у нас… – почтенная дама через очки уставилась в ведомость, – проживаете в комнате 29… – И она занесла ручку, чтобы какой-нибудь нелепой закорючкой решить мою судьбу на ближайший месяц. Мою ли?

Я дерзко нагнулся, и мой зоркий глаз успел прочитать, что, помимо меня, в комнате номер 29 проживают ещё как минимум две персоны. Фамилии указанных в ведомости сожителей мне ровным счётом ничего не сказали, а вот инициалы показались весьма подозрительными, поскольку начинались у обоих с буквы «И».

– Минутку, – осадил я её. – Тут небольшое недоразумение. Я хочу жить один.

– Но у нас есть указание начальника лагеря – селить всех рабочих по трое в номере!..

– Это не про меня.

Я вышел и направился прямиком в кабинет начальника лагеря. С каждым шагом поступь моя становилась всё твёрже и уверенней. Ужас от перспективы провести месяц в компании Гариков – то есть в портвейно-водочных парах – перекрывал всяческий политес с моей стороны, в злоупотреблении которым меня так часто упрекала моя супруга, справедливо полагая, что ежели советский человек не распихивает окружающих локтями, то он хрен чего добьётся в этой жизни.

– Рррррразрешите? – спросил я у полковника и вошёл в его кабинет едва не строевым шагом.

Полковник Передастый поднял лицо от бумаг и посмотрел на меня с интересом. Может, показалось.

– Товарищ начальник лагеря! – сказал я уставным тоном. – Произошло недоразумение. Меня селят в комнату на троих. Но я являюсь студентом вечернего вуза, и у меня в мае – сессия и защита диплома. Вот мой студенческий билет. К сожалению, у меня не будет никакой возможности готовиться, если рядом будут люди. Разрешите мне поселиться в отдельной комнате, благо их в лагере – огромное количество, и я никого не стесню! Чистоту и порядок гарантирую!

По моим расчётам, полковник был бы не полковник, если бы после такого чётко доложенного рапорта не сдался на милость победителю. В лучшем случае это был бы майор, прикидывающийся полковником.

– Где служили? – спросил полковник, прищурившись.

– Черниговская дивизия!

– Ну, а учёба не отразится на вашей трудовой деятельности на благо лагеря?

– Никак нет! Учиться обещаю исключительно в нерабочее время!

Передастый вышел из-за стола и, приобняв меня, лично повёл к завхозу-кастелянше.

– Зинаида Максимовна, – сказал он. – Тут у нас есть один учёный. Его отдельно надо поселить.

«Надеюсь, я не перегнул и он меня в пароксизме внезапно вспыхнувшей любови не назначит бригадиром…» – подумал я, получая ключ и простыни.

– Учитесь спокойно, товарищ студент.

Я чуть не ответил «Есть, разрешите идти учиться!», но вовремя удержался. Тогда бы точно попал в бригадиры. А то и в заместители начальника. По строевой подготовке.

Обошлось. Зинаида же Максимовна меня после этого инцидента почему-то полюбила не хуже чем Татьяна Ларина – своего Онегина. Чуть позже она по своей инициативе притащила мне в мою очаровательную комнату-кроху подушки попуховее, старое одеяло – на пол постелить – и банку для воды, предварительно вымыв её с содой.

Долдонила же мне супруга с утра до вечера, что наглость города берёт. А я, дурак, не верил.

* * *

В моей комнате находилось следующее имущество: кровать, стул и письменный стол. Больше ничего в этот объём поместиться не могло. Разве что один какой-нибудь посетитель, поджав коленки. Но кому бы сдалось меня здесь посещать? На стене висело зеркальце. Я обтёр ладонью пыль и посмотрел в мутное стекло: ну что, начал я уже меняться в лучшую сторону или ещё нет? В зеркальце физиономия отражалась та же самая, что и всё последнее время. Что и не удивительно, учитывая способ времяпровождения в поезде. И то, что бухал де-факто весь вагон, а может, и весь поезд, меня ни грамма не оправдывает.

Я застелил койку, после чего достал из сумки и сложил стопкой все пять книг, что взял с собой: учебник французского языка, учебник английского языка, научный труд моего любимого шефа, который он мне трогательным словами подписал год тому назад. Подписывал он мне свою книгу в хмурый зимний денёк, будучи исполнен чувства вины, поскольку в тот день отправлял меня в командировку на Кольский полуостров, где я должен был в течение двух недель обозначать участие университетской науки в комплексном исследовании арктического морского шельфа. Как мой совестливый шеф и предполагал, до исследования дело не дошло, командировка вылилась в двухнедельную пьянку с палеонтологами на базе в Дальних Зеленцах, потом ещё неделю я не мог оттуда выбраться из-за пурги. Труд моего шефа состоял не столько из слов, сколько из формул, отчего весь год я владел его книгой платонически – то есть открыв её ровно один раз и немедленно закрыв обратно. Шеф пока не спрашивал, как мне понравилось его творение, но когда-нибудь это произойдёт, и лучше бы мне иметь для него к тому времени подходящий и компетентный ответ. Поверх труда легли пятый том Достоевского и свежекупленная книжка «Введение христианства на Руси», которую я собрался конспектировать за каким-то дьяволом.

Досужему взгляду в этой кучке не хватило бы парочки учебников, естественных для человека, готовящегося к майской сессии. Увы – я слукавил: не являлся я больше студентом вечернего вуза: как раз незадолго до отъезда подал заявление в учебную часть о том, что не буду писать диплом, и теперь ждал отчисления. Студенческий билет пока сдавать не спешил, вот он и пригодился. Ради того, чтобы жить в отдельной комнате, можно пойти на многое, не только побыть в шкуре студента. Лишь бы бравый полковник не нагрянул с проверкой, как происходит мой учебный процесс. На всякий случай поверх стопки книг я положил чистую пока тетрадку для конспектирования христианства.

1 2 >

На страницу:

Перейти

1 из 2