Хочу быть как ты

А начальник, выходя из столовой, притормозил возле меня.

– Ну как? – спросил он. – Удаётся понемногу учиться?

– Вполне, – ответил я и подумал: с какой целью он употребил слово «понемногу»?

– Не слишком я с ними строго?

– Полагаю, в самый раз.

– Пора налаживать дисциплину…

– Так точно! – воскликнул я, про себя же раздумывая, нет ли в словах полковника какого-нибудь подвоха. Не собирается ли он и мне заодно вставить по первое число за пьянство с Гариками, за распущенность в личной жизни и за злостную неявку на приём пищи?..

– Проявлять снисходительность можно. Все мы люди, как говорится. Но до определённого предела…

– Не вопрос! – воскликнул я с энтузиазмом. – Личный состав полезно держать в строгости. Иначе они начнут подходить и сморкаться вам в лацкан пиджака с близкого расстояния…

Проходившая мимо нас Зинаида Максимовна сняла с себя маску гневной обличительницы и посмотрела на меня с одобрением и с каким-то торжеством…

* * *

После собрания у нас с толстым Гариком настал момент истины.

– Я начинаю её бояться, – сказал я ему. – Сам посуди: то она мне завтрак доставит прямо на стройплощадку, то ковёр в комнату. А с Пушкиным – это же и вовсе фантасмагория какая-то… Это же надо – бежать в соседний лагерь за книжкой… Не человека спасти от смерти, а ради его прихоти бежать… Может, это любовь?

– Может, и любовь, – Гарик наполнил стаканы красным вином.

– При её темпераменте это же опасно? – сказал я игриво.

Мы чокнулись и выпили.

– Любовь, не любовь, – начал Гарик и снова наполнил стаканы, – а вот тут какое дело. Дело такое, что начальник лагеря у нас новый. До него был другой, кличка Фантомас. Настоящий зверюга. При нём и строители, и студенты ходили по струночке.

– Ну уж?

– Я тебе говорю.

Мы выпили, и Гарик тут же наполнил посуду по третьему разу. А в голове уже сладко зашумело.

– Теперь смотри сюда, – сказал Гарик. – Новый начальник приводит тебя к ней за ручку и велит поселить отдельно. Что она подумала?

– Что же?

– Известно что. Она подумала, что ты – начальников человек. А ей же надо налаживать с новым начальником отношения? Вот она через тебя их и налаживает. Уверена в том, что ты каждый вечер начальнику на ухо нашёптываешь, какая она хорошая и работник замечательный.

Просветлённый, я допил третий стакан и вышел под южное небо, полное звёзд, прогуляться и поразмышлять о странностях любви. В свою комнату в такой вечер мне не очень хотелось идти: там засел Эдуард, которого я не мог к себе не впустить – ведь он бежал от нашего пьянства, не от чьего-нибудь. Он там честно дожидался меня, чтобы позаниматься со мною французским, который мне уже несколько поднадоел, честно признаюсь.

Я прошёлся по дорожке мимо домиков. На крыльце домика, где жил Витя, увидел его щегольские д’артаньянские сапоги с отворотами. Щегольские-то они, может, и щегольские, но, небось, воняли не хуже обычных кирзовых, так что его сосед – шофёр Серёга – заставлял их выставлять за порог.

Надо сказать, что воровства в лагере можно было не опасаться и спокойно оставлять комнаты открытыми. Гарик мне разъяснил ещё в поезде, что для того, чтобы лагерь не разоряли местные армяне, мудрое университетское начальство одного из них приручило: дало ему ставку сторожа и поселило в лагере. Справедливо считая лагерь своим ареалом обитания, тот других хищников в его пределы не пускал. Разве самых ближайших родственников – поприставать к московским студенткам.

В конце концов, ноги принесли меня на пирс.

По пирсу прохаживалась взад-вперёд одинокая независимая девушка Даша.

– Пришёл? – спросила она.

– Трудно отрицать очевидное…

От неожиданности нашей встречи я никак не мог сообразить, какой мне тон выбрать для разговора. Виноват ли я и должен пасть на колени, рыдать в раскаянии и биться мордой о доски пирса, пока морда не превратится в кровавое месиво… Или наоборот, я д’Артаньян и должен и далее подкручивать несуществующие усы, позвякивать молодецки шпорой, источать пыл и страсть… Или, может, я прекрасный принц, спасающий её от пьяных злобных строителей? Разумеется, соблюдая при этом все возможные меры предосторожности, включая сидение в обнимку в водосточной трубе под шоссе, по которому носятся взад-вперёд автомобили злодеев.... Впрочем, откуда у этих синюх автомобили…

В глубине души уважаю женщин, которые тему ролевой игры обозначают заранее.

С другой стороны…

– Ты растерян, – произнесла она. – Ты в недоумении. Ты не можешь понять, почему у нас не было продолжения…

Я спокоен, я расслаблен, добавил я про себя. А ещё у меня медленно холодеют уши, потому что чувствую себя совершенным дураком. Но если я схохмлю, что у нас не было не только продолжения, но и начала, не говоря уже о конце, то могу запросто схлопотать от неё по морде. Хотя фразеологический конструкт вытанцовывался бы довольно кучеряв.

Я стоял и молчал, хлопая глазами, а она тем временем приблизилась. Я чувствовал, что от меня чего-то ждут, причём все: Даша, партия, страна, университетское начальство… Возможно, Зинаида Максимовна. Гарики тоже чего-то ждут. Строители… нет, этим не до меня – они таскают на помойку пузырьки из-под одеколона, наваленные грудой перед ихним крыльцом, чтобы к утру набросать туда новых. А главное – где-то на севере, в полутора тысячах километров отсюда, посреди северных печальных снегов, чего-то ждёт от меня моя любимая супруга. И поди разбери, чего именно.

И я, как робот, которого неправильно запрограммировали пьяные лаборанты, зачем-то нагнулся Дашу поцеловать.

– А продолжения не будет, – сказала Даша и палец приложила к моим губам, не допустив меня таким образом к своим.

– Почему? – спросил мой внутренний робот.

И тут мне показалось, что глаза её в ночи как-то блеснули – может, торжеством, как только что у Зинаиды Максимовны, а может, в них просто отразились звёзды…

– Потому что… – Даша задумалась. – Потому что ты – не тот ты, который был здесь со мной позавчера. Понимаешь?

– Не очень, – признался я.

– Ты позавчера был тот, который пел. А сегодня ты – не знаю, кто. Какой-то, который не поёт.

– Какая разница, – сказал я. – Пою ли я, говорю прозой, кукарекую петухом или вовсе молчу – всё равно я остаюсь ровно тем самим собой, кто я есть.

– Ты не понимаешь, – сказала девушка. – Когда вы поёте, мы бессильны.

Силуэт её растворился в ночи. Лагерные фонари своим светом до пирса не доставали, непонятно, откуда вообще долетал свет, осветивший наш разговор с первой леди лагеря. Луна не сильно напрягалась в эту ночь обозначить себя как ночного заместителя Солнца – вообще, можно сказать, закрылась облаками и нам, землянам, свой лик Дианы ни разу не демонстрировала. Где-то вдалеке, на линии соединения Земли и Неба, маячила пара кораблей, и свет их огней мало-мальски добредал до берега, но я бы не рассматривал их в качестве серьёзного источника света.

Я посмотрел по сторонам, снял штаны и залез в воду, даже не взяв с собой мыла, решив, что простою в ней не меньше минуты. Хватило меня секунд на десять.

Так курортный роман, совершенно мне не нужный, с хорошей девушкой Дашей закончился, не начавшись, в апрельской воде, холодной как Космос.

Да и слава те господи. Никто не умер, и ладно.

* * *

Строители в следующие дни притихли – если и бухали, то втихаря и фанфуриками из окон своего домика более окружающий пейзаж не бомбардировали. Зинаида Максимовна по-прежнему нежно на меня посматривала, но поскольку на завтрак я не опаздывал, книжного дефицита не требовал, и даже наволочки у меня не рвались, она не знала, чем меня ещё ублаготворить, и только улыбалась издалека.

Впрочем, к тому времени в лагере, неизвестно откуда, появились две кошки, а незадолго до кошек – две собаки: Рекс и Машка. Добрейшая старушка обрела новый предмет для любви и ласки.

Жизнь всю неделю текла спокойно. Дашу я иногда видел издалека – она ни разу не смотрела в мою сторону и всегда пребывала в одиночестве, более не имея вокруг себя никаких кавалеров, никакой дурно пахнущей свиты.

В субботу мы закончили в три. Я собрался в город – опять звонить супруге, непонятно, за каким. Назначить день похода в ЗАГС, что ли? Сам не знаю. Эдуард, с которым мы всю неделю проходили в день по уроку, я даже выписывал себе на бумажку новые слова и, работая по благоустройству лагеря, зубрил их себе под нос, Эдуард – уж не по праву ли учителя? – увязался за мной в Пицунду.

Но, надо отдать должное, сперва вежливо осведомился, можно ли ему со мной. Я средствами мимики, всеми, какими умел, изобразил полнейшую приветливость и толерантность, про себя же произнёс такую речь: «Старина! Учись быть один. Одиночество – значит самостоятельность. Это самое нормальное состояние человека. Только в одиночестве он остаётся сам собой, а не делает из себя артефакт на потребу окружающим».

На остановке стоял жёлтый автобус номер пять, и мы припустили бегом. Автобус аккуратно дождался, пока мы добежали до остановки, и уехал у нас из-под носа, элегантно вильнув жёлтым задом, как бы говоря: «Вот я какой лихой армянский парень». Мы поплелись пешком.

– У тебя какие в городе дела? – спросил Эдуард. – Если секрет – не говори…

– Какие уж там секреты… – вздохнул я. – Оторвать кусок сердца, что болтается на лоскуте кожи, и выбросить псам…

– Кусок сердца не может болтаться на лоскуте кожи, – сказал Эдуард, подумав. – Если только его специально к коже не пришить. Сердце ведь с кожей не соприкасается…

Остаток пути мы прошли молча.

– В общем, делай свои дела, – сказал Эдуард. – А когда сделаешь, у меня к тебе тоже будет небольшое дельце. Много времени не займёт.

Весь заинтригованный, я показал Эдуарду путь к ближайшему кафе-мороженому, а сам вошёл в почту-телеграф, хорошо помня с прошлой субботы, что в переговорном пункте мне ловить нечего. Скво за стойкой сидела вроде бы та же самая, что неделю назад, а брюнет, с которым она трепалась, на этот раз был другой – лысый и без мотоцикла. Так что то, что он брюнет – чисто моя догадка. Может, и блондин с золотыми зубами. Я написал на бланке номер телефона своей ручкой, той самой, которой записывал французские слова, чтобы их зубрить на работе. Скво, увидев, как я достаю свою ручку, посмотрела на меня с уважением, прервав на минуту оживлённую беседу. Вероятно, от большого уважения она нажала на какие-то неведомые мне рычаги, так что я ждал соединения не более 20 минут. Телефон в Москве не отвечал.

Я вышел на залитую жарким солнцем улицу. Эдуард уже вкусил местного мороженого, судя по его виду, больше не хотел, перетаптывался с ноги на ногу в ожидании меня.

– Ну и что у нас за дело? – спросил я.

– Вон там, – кивнул он в сторону фотоателье. – Пойдём.

Мы направились в сторону фотоателье, причём я никакого недоумения по поводу цели нашего визита туда не высказывал – не потому что мне было не любопытно, а потому что в голове всё ещё ворочались слова, которые я приготовил для разговора с супругой. И которые я вряд ли бы решился произнести, если бы соединение состоялось. Ораторствуя мыслено, про себя, я был прекрасен, я был Цицерон, от моих тирад камни плакали и раскалывались на части. Начиная произносить всё это вслух, я мямлил, запинался, забывал, о чём собрался говорить, становился жалок и никчёмен. И поди разбери, в каком качестве я был самим собой.

Я прекратил спор с супругой только когда мы с Эдуардом ступили на порог фотоателье.

– И на фига мы сюда припёрлись? – спросил я, озирая убогий интерьер: стул, фотокамеру на штативе, в рамках на стене – соцобязательства и портрет Яна Гиллана в обнимку с каким-то местным.

– У меня к тебе большая просьба, – сказал Эдуард.

– Какая же?

– Сфотографироваться со мной.

– На хрена? – после мысленных дебатов с супругой, где последнее слово, конечно же, осталось за мной, я не сразу мог переключиться с экспрессивной лексики на общечеловеческую.

– Можно, я тебе на обратном пути объясню? Ты, не думай, всё за мой счёт.

Откуда-то появился фотограф – старик армянин. Ни о чём не спрашивая, от сделал своё дело и велел прийти за фотографией через неделю.

Призрак супруги окончательно растворился в тёплом морском воздухе. Мы направились в сторону лагеря.

– Требую объяснений, – сказал я.

– Понимаешь, – ответил Эдуард, – я никогда не встречал такого человека, как ты. Такого волевого и целеустремлённого. Восемь часов бегать с тачкой, потом шесть часов за столом заниматься самосовершенствованием, да ещё пробежки, и ведь ещё остаётся сил уделить частичку душевного тепла этим охламонам – моим соседям… В общем, я решил дальше с тебя делать свою жизнь. Хочу быть как ты. Хочу иметь твою фотографию, чтобы повесить её у себя в комнате над столом, и по тебе сверять свои жизненные устои. Чтобы как только мне станет лень что-то делать или захочется махнуть рукой на важное и заняться чем-то неважным, несущественным, я б поднял глаза, посмотрел на тебя и вспомнил бы, что есть на свете человек, который никогда не даёт слабину, и усовестился. Я понятно объяснил?

– Угу, – ответил я.

Всю оставшуюся дорогу до лагеря мы молчали, будто схарчили по какому-то малоаппетитному насекомому и теперь боялись открыть рты – чтобы не вырвало. Я уж точно.

Мы проникли в свой лагерь через забор с обратной стороны – со стороны лагеря «Металлист». Ну да, ну да – Гарики. Учитывая то, что завтра с утра мы опять собрались капат мандарын, сегодня мне следовало поберечься в смысле пьянства. Тем более что до супруги я не дозвонился – так, стало быть, и повода для пьянства никакого не имелось.

Исчадие ада – радист из лагеря «Металлист» – крутил во всю мощь своих динамиков Боярского с Пугачёвой – попеременке. Прокляв чёртову попсу, я нажевал газет, вставил полученную субстанцию себе в уши и открыл Достоевского. Музыка всё равно проникала в мозг сквозь газету и врывалась в диалог Порфирия с Раскольниковым, сбивая обоих с мысли. Из-за Пугачёвой я не услышал, как вода в банке вскипела, в результате всё вылилось на пол, хорошо кипятильник не сгорел. Поклявшись убить проклятого радиста, как только представится удобный случай, я налил в банку новой воды.

Спустя полчаса заявился Эдуард.

– Они опять пьют, – сообщил он, будто открывая мне глаза на этот мир.

– Было бы странно, если бы не, – ответил я, стараясь не показать своё раздражение.

Эдуард своим появлением оторвал меня от событий, которые происходили в книжке. Там у нас с Достоевским нелепый, но столичный парень по фамилии Разумихин носился по комнате и распрягался перед двумя оробевшими перед ним провинциальными бабами, которых ихний сын и брат Раскольников только что послал подальше: «Как бы только самим собой не быть, как бы всего менее на себя походить! Это-то у них самым высочайшим прогрессом и считается!». Бабы тупо смотрели на него и думали: «Милай, нам бы твои проблемы…».

Я на минуту задумался, потом спросил:

– А как же быть с самоидентификацией?

– Не понял, – отозвался Эдуард.

– Ну, ежели ты хочешь быть как я и этого вдруг добьёшься, не дай бог – куда тогда денется существо по имени Эдуард, со всем своим интеллектуальным багажом, знанием французского языка, стремлением к доброму и неприятием злого? Падёт жертвою высочайшего прогресса? На Луну улетит?

Этим вопросом мне удалось растерять Эдуарда, отчего я на секунду испытал мелкое злобное удовольствие. Впрочем, он быстро нашёлся с ответом:

– Существо Эдуард никуда не девается. Если рассматривать процесс самосовершенствования как вектор, то существо Эдуард будет точкой приложения. Вернее, ею будет та точка, в которой вектор соприкасается с оболочкой существа Эдуарда. А ты получаешься – стрелочка на конце этого вектора. Задающая направление, куда мне надо меняться.

Я попытался представить себя маленькой стрелочкой, которую колеблет, как листок на ветке, свежий ветер перемен. Получилось не очень. Подумал, что для того, чтобы стать таким листком, надо бегать не по десять, а все пятнадцать километров. И попросить Зинаиду Максимовну не класть мне гарнир в тарелку, хотя бы за ужином. Но в целом сравнение мне понравилось. Единственно из чувства противоречия я спросил:

– А правда, обязательно меняться?

– Все меняются, – ответил Эдуард. – Жизнь – динамический процесс. Даже… – он взял со стола библиотечный томик Твардовского и открыл содержание. – Какие стихи писал на смерть Сталина! «Отец родной!» «Утрата века!» «Слёзы в глазах!» А потом…

– Сопли утёр и пошёл Солженицына печатать… – сказал я.

* * *

В воскресное утро на трудовые подвиги мы выступили вчетвером. В глубине наших стройных рядов бодро вышагивал Витя Калачёв, глубокий исследователь Пушкина. Даже, я бы сказал, глубинный. То ли от факта его присутствия у меня настроение было хуже некуда, то ли оттого, что погода задолбалась нас баловать: с неба валил мокрый снег, какой в апреле-то и в Москве – редкость.

Алик – хозяин плантации – уже традиционно налил нам по стакану вина, вручил лопаты и удалился, обозначив фронт работ. Я, надо сказать, выходя из лагеря, твёрдо пообещал себе, что перед работой пить не буду. Да и после работы – тоже. И вообще больше не буду совсем. Но когда в руках у доброго хозяина забулькало – внутри меня что-то заговорило примерно так: «Стаканчик! Что такое стаканчик? Что тебе будет со стаканчика этого благородного, красивого, вкусного, холодного…». Ещё не все эпитеты кончились, как я уже протянул руку за своим стаканчиком.

Гарик поставил нас с Витей на одну грядку, сам на пару с тёзкой взял себе соседнюю. Я заранее был готов к какой-нибудь гадости и в ожиданиях своих не обманулся. Через каждые пять взмахов лопатой мой напарник останавливался и отдыхал. Увидев мандарин на дереве, он втыкал лопату в землю, нежно срывал его с ветки, медленно чистил и с наслаждением, не торопясь, съедал дольку за долькой. То, что в это время я копал как сумасшедший, его не смущало.

Неудивительно, что Гарики нас обогнали раза в полтора, если не больше.

Вдобавок Витя раз десять отошёл отлить. Я, опять же, копал.

Откуда ни возьмись, приехало на велике армянское дитя и затеяло кататься взад-вперёд по тропинке вдоль нашей грядки, с любопытством наблюдая за нашими потугами. Вернее, за моими – ни Витя, ни Гарики мальчонку почему-то не интересовали, а интересовал исключительно я. Не поручусь, но, скорей всего, это было то же самое дитя, которое во вторник обличило строителя, укравшего у Алика курицу. То есть – хозяйский сын. Мне стало досадно: мало того, что приходится надрываться за себя и за того парня, ещё и присматривают за мной, чтобы я чего не стибрил…

– Тебя как зовут? – спросило дитя, когда Витя в очередной раз отошёл отлить под дальнее дерево.

– Олег, – отвечал я мрачно и лаконично.

– Дядя Олег, а тебе нравится мой велосипед?

– Очень, – ответил я, утирая пот со лба, про себя же добавил, что он мне бы куда больше понравился, если бы дитя с него навернулось и побежало бы с рёвом домой – до мамки.

Гордый ребёнок проехался до начала грядки и вернулся к мне. Витя всё ещё отливал под отдалённый мандарин, будто его всю ночь водой накачивали под давлением.

– Дядя Олег, – сказало дитя. – А тебе какая машина нравится?

– Шевроле, – ответил я.

Дитя призадумалось. Я продолжал яростно вгрызаться в почву.

– Дядя Олег! – сказало дитя. – А у тебя машина есть?

– Нет.

– А зачем не купишь?

На это я не знал, что ответить, да и Витя вернулся – увидел на ветке мандарин и потянулся за ним. При Вите ни мне, ни мальцу не захотелось продолжать дискуссию.

Гарики тем временем завершили свою грядку и пошли по нашей – нам навстречу. Вскоре произошла смычка. Малец куда-то пропал.

– Что, начинаем следующую? – сказал толстый Гарик.

– Без меня! – ответил Витя.

– Как же так?.. – стушевался Гарик.

– Да в гробу я видел тут надрываться за копейки! – гордо ответил Витя. – Да лучше я поеду в Казахстан, где за те же пятнадцать рублей ни хера не будешь делать и с утра до вечера проходишь сыт и пьян.

– При чём тут Казахстан? – пожал плечами Гарик. – Ну ладно, как скажешь.

– Ничего-ничего! – поспешил я встрять. – Справимся втроём! Без проблем!

Мы начали новую грядку, а Витя отправился бродить по плантации, собирая мандариновый урожай. Видимо, жрать их он уже не мог и собирал в полиэтиленовый пакет, чтобы унести с собой. Мы дошли до середины, когда он подошёл к нам и уже собирался что-то мне сказать, заранее растягивая губы в глумливой улыбке.

– Шевроле, – опередил я его.

– Что шевроле? – не понял Витя. – Что это значит?

– Это значит иди в жопу, – сказал я. – Не мешай.

Витя обиделся и ушёл в лагерь.

Где, надеюсь, с этих мандаринов обосрался.

* * *

Обед мы дружно пропустили, а когда вернулись в лагерь, до ужина было ещё далеко. Я зашёл к Гарикам, где накатил – чего уж там – ещё стаканчик и получил пятнадцать рублей – снова трёшницами. Настроение моё, по сравнению с утренним, заметно улучшилось – и пахота на плантации закончилась, можно отдыхать целую неделю, и Вити рядом нет, и деньги карман согрели, и солнце выглянуло, хотя теплее не стало.

– А почему трёшницами? – спросил я. – Это такая армянская валюта?

– Это такая стандартная такса за койку для отдыхающих – три рубля, – пояснил Гарик. – Он их по осени в банку закатывает, а весной с нами расплачивается.

Эдуард где-то шлялся, чему я был только рад: не хотелось мне прямо сейчас усаживать себя за французский, а хотелось лечь, зарыться в Достоевского и пребывать в неподвижности, пока утомлённые члены не воспрянут к новой жизни. От дальнейшей выпивки я отказался с лёгким сердцем, спустился с крыльца и наткнулся на Зинаиду Максимовну.

– Молодой человек, – сказала старушенция с заговорщицким видом. – Не хотите принять горячий душ?

Твою же мать!!!

Мои размягчённые мозги заработали в бешеном темпе, оценивая – да-да, не смейтесь – сексуальную составляющую этого вопроса. Я помотал башкой, чтобы сбросить наваждение. Во что я превращаюсь, спросил я себя. Пара часов в обществе этого озабоченного идиота – и я сам становлюсь маньяком. Конечно, сексуальная составляющая данного вопроса по стобалльной шкале – ноль процентов.

– А что, возможно такое чудо? – спросил я.

Зинаида Максимовна обернулась по сторонам и прошептала:

– Да, запустили душ на пищеблоке. Это, конечно, не для всех, но вы много работаете… И потом – мы же видим, как вы каждый день моетесь в море!..

– Так я зайду?

Я помчался к себе за свежей майкой и трусами. Такой праздник, такой праздник.

Из душа я вышел другим человеком. В-первых, чистым. Это герои Достоевского за весь сюжет ни разу не помылись, а я так не мог. Во-вторых, мирным, исполненным любови и ощущением гармонии, которую сам же и излучал направо и налево. По этому поводу я решил, что не худо было бы заглянуть к Гарикам и принять, пожалуй, ещё стаканчик. Говорил же генералиссимус Суворов своим солдатам: «После бани ружжо продай, а выпей».

Из комнаты 29 доносился шум ссоры. Я остановился на пороге – внутри помещения красный Витя что-то возмущённо орал и топал ногами, обутыми в щегольские сапоги с отворотами.

– Шо такое? – спросил я, всё ещё миролюбиво.

– Денег хочет, – сказал толстый Гарик, пожав плечами. – А я ему разъясняю, что он своё мандаринами получил.

Витя снова поднял ор.

– Дать ему в пятак, да и все дела, – произнёс тощий Гарик.

– Попробуй, сука! – завопил Витя. – Я сейчас иду в милицию и всё им рассказываю! Про незаконные посадки плодоносящих культур, нетрудовые доходы и использование рабочей силы!

– Круто, – толстый Гарик усмехнулся. – Представляю себе, как вся милиция города Пицунды срывается с места и бежит арестовывать Алика за нетрудовые доходы.

– По-моему, всё-таки стоит дать ему в пятак, – продолжал бубнить тощий Гарик.

– Витя, иди отсюда к ебенематери, – сказал толстый Гарик. – Не будет тебе денег. Ты их не заработал.

– Значит, так? – совсем распалился Витя.

– Ага, – лениво сказал Гарик.

Тут Витя схватил сумку, стоявшую под столом, и швырнул её об пол. В сумке отчаянно звякнуло, и на полу стала образовываться тёмная лужа.

– Ну, теперь мы в расчёте за мою работу на огороде! – торжествующе воскликнул Витя.

Тут уже толстый Гарик вскочил с места.

– Да я тебе эту сумку сейчас на башку надену! – заорал он. – И перемешаю вместе с осколками!

Тощий Гарик обхватил его сзади.

– Тихо, тихо, – сказал он. – Это говно того не стоит.

Будто не он только что призывал дать засранцу в пятак.

Витя гордо проследовал мимо меня в сторону своего домика. В соответствии со своим именем он, видно, чувствовал себя победителем. Плюс сапоги с отворотами – чем не д’Артаньян? И последнее слово оставил за собой. Маладэц!

Ну что ж, выпить после бани не удалось. Иной раз так бывает – продавай ружжо, не продавай… Прости, генералиссимус. Не исполню я сегодня твоего завета. Так я ведь и Швейцарию никакую не собираюсь завоёвывать.