Иммигрантский Дневник

4

Философы и некоторые религиозные авторитеты тысячелетиями пишут, что человек счастлив, если живет нынешним днем. Не знаю, испытывал ли я такое чувство, сидя в такси. За спиной был путь, на котором я неоднократно спотыкался, нарывался на неприятности и решал головоломку судьбы. Такси поворачивает, и открывается другая улица, освещенная огнем из квартир. Она как новый сюрприз. Черные тени образуют места, где таятся встречи или события. В каждом пролете между домами, на любой автобусной остановке ждет Его Величество Случай. Мои чувства обострены. Я как пес, идущий по следу. Как канатоходец, с шестом в руках зависший над карнавальной площадью между прошлым и будущим. Внизу шум, бьют барабаны, а меня ведет невидимая рука через бездну. Ступня чувствует натянутый трос. И так шажок за шажком. Мистики счастья в этом нет, но отрешенная концентрация обостряет инстинкт выживания и интуицию. Удача точно ждет тех, кто один на один с самим собой, сегодня, сейчас.

Такси остановилось около пятиэтажки. Спустившееся существо было женского полу. Хозяюшка весила килограмм сто двадцать пять, пахла сладко-соленым запахом пота, и, самое удивительное, она была голая. Видимо, мой спутник являлся настолько доверенным ей лицом, что накинутый халатик считался вещью излишней. Сонно хмыкнув, она убежала наверх, шлепая пятками по ступенькам. Дверь оставалась приоткрытой, и мы поднялись в квартиру. На кухне курил человек в семейных трусах. Физиономия кавалера напомнила мне Дон Кихота, попавшего под ноябрьский дождь – редкие пряди волос и черные усы свисали вниз, подчеркивая хрупкую шею. Такой вид идеально вписывался в бардак. Хозяюшка поцелуем обозначила наличие нежных чувств к Дон Кихоту и, зарывшись под одеяла, вскоре засопела.

Сдвинув громоздившуюся посуду в сторону, мы пытались найти общий язык. Название рок-группы Iron Maiden послужило ключом к международному взаимопониманию. Музыка из двухкассетника заглушила храп, доносившийся из спальни. Наверное, хозяюшке приснился счастливый сон. А ребятки наперебой изгалялись в перечислении всевозможных музыкальных направлений и всеми силами старались показать свою компетентность в обсуждаемом вопросе.

– Сэксон гут?

– Йа! Гут!

Мы чокались чайными чашками, закусывая несвежим бутербродом. Дон Кихот постоянно колдовал над магнитофоном, вынимая из рядом стоящей коробки все новые и новые кассеты. Музыкальная тема обрела пикантный оттенок, когда он с грохотом открыл один из шкафов и достал несколько пистолетов. Очумев от неожиданности и пытаясь скрыть удивление, я выслушал его вопрос, сказанный вкрадчивым голосом наивного ребенка:

– Пистоле гут?

В руках у меня неожиданно оказался увесистый револьвер с длиннющим дулом и барабаном. Такие встречаются в ковбойских фильмах у патентованных обитателей аризонских пустынь. Как правило, с ними грабят паровозы, нагруженные золотом. Имея такую вещь в кобуре, охотятся за легким долларом или защищают невинных. Иногда одновременно.

Револьвер был любимым детищем и гордостью Дон Кихота. Расставив ноги и подергивая костлявыми коленками в такт музыке, он продолжал, как в трансе:

– Сэкс пистольс гут?

– Гут-гут!

– Клэш?

– Йа! Гут!

Как уж тут не согласиться, глядя на розовые пятки, уверенно упирающиеся в линолеум? Убедившись в моих познаниях, Дон Кихот облегченно вздохнул и положил оружие в шкаф на прежнее место. Его радовала появившаяся возможность произвести позитивное впечатление на ночных гостей.

Небо за окном посветлело перед восходом пугливого солнца. Затем короткая акварель снизошла на Эрфурт, напоминая нам о том, что пора ложиться спать. Закаркали вороны, испуганные странной тишиной, возникшей после выключения кассетника. Хозяюшка затихла, больше не издавая ни звука. Желто-черные краски ночного города быстро превращаются в серо-голубую бледную изморозь со ждущими весну осиротевшими ветвями деревьев. Одна за другой зажигаются люстры в домах и по всему миру, на миллионах сковородок жарится яичница. Зимнее утро буднего дня – это время яичницы. Его конец наступает с хлопаньем дверей и обрывками разговоров внизу – люди пошли на работу.

На полу мне постелили тонкий матрац, вручили плед, предоставляя возможность уйти в себя. Штутгарт, Карлсруэ, Страсбург, Лион – это ориентиры в дальнейшем передвижении. Переход через французско-немецкую границу не вызывал озабоченности. Мной владела уверенность, что эти штрихи на карте, обозначающие границы двух государств, совсем не такие, как в Бресте. За нелегальное пересечение тут не станут судить и не сошлют на несколько лет в Алтайский край.

Мы проснулись в шесть часов вечера. По-быстрому хлебнув дымящийся кофеек и одевшись, гурьбой вышли на улицу. Около подъезда наши пути расходились в противоположенные стороны. Им направо, а мне налево. Вчера, сидя в такси, я не следил, куда мы ехали. Теперь передо мной лежала совсем обычная, ничем не примечательная улица. Мороз стал свирепо жечь уши, и мной овладела тоска по любой, пусть самой неказистой, зимней шапочке. Разница между вчерашней ночью и этим вечером состояла только в наличии женщины с детской коляской.

Она не спеша прогуливалась. И я обратился к ней:

– Сорри. До ю спик рашн?

– Чьють-чьють. Совсэм мало.

Все-таки хорошо, что в этой стране многие хоть как-то разговаривали на русском. Советская власть воистину сделала наш язык интернациональным.

– Вы не подскажете дорогу на Штутгарт?

– Пешком?

– Да, пешком.

Женщина заулыбалась и оживилась. Как будто всю жизнь мечтала, что ей будет задан вопрос, звучащий приблизительно так: «А вы не подскажете, как добраться пешком из Тамбова в Псков?» С тем же успехом можно спросить о Париже или о пешей прогулке из Рима в Краков. Энергично размахивая руками, она объясняла:

– Приямо, лево, потом приямо. Понимаэшь?

– Да-да. Конечно, спасибо.

– Потом ходи право и снова лево и приямо-приямо-приямо. Большой дарога. Аутобан. Понимаэшь?

– Сэнкс. Данке, – поблагодарив, я зашагал по направлению «приямо».

Как я ни пытался придерживаться курса, но все-таки очутился в глухом месте. Ко мне пришло жуткое осознание того, что заблудился. Неубранный снег на тротуаре, тянущиеся гаражи и частный сектор со всей очевидностью не были признаками близости к скоростной трассе. Нелепость положения усиливалась тем, что я потерял чувство времени. Тридцать минут, час, четыре часа – я не знал, сколь долго продолжались поиски выхода. Знак с перечеркнутым «Эрфурт» около последнего гаража возвышался финальным крестом. В темную даль, похожую на тундру, уходила дорога явно не национального значения. На такой едва разъедутся два автомобиля. И где-то там, в ночи, мигала одинокая лампочка – наверное, сельская усадьба или хутор.

Около одного из крохотных дачных домиков стояли велосипеды, не покрытые снегом. По тропинке я пошел к двери и позвонил. Открыла пожилая супружеская пара – бородатый мужик и выглядывающая из-за его капитанской спины невысокая дама. Втайне я надеялся, что меня пустят в дом. Синие уши и легкая куртка могли разжалобить циника любой масти. Уподобляясь цыгану и театрально демонстрируя замерзшие руки, я выдавил из себя ангельским голосом вопрос о дороге на Штутгарт.

– Айн момэнт.

Дверь приоткрылась шире, и через минуту мне вручили глянцевый дорожный атлас. Такие используют автоводители. Обычно они лежат в бардачке, рядом со скребком для чистки стекол от снега, инструкцией для машины и прочей мишурой. Ткнув пальцем в точку нашего местонахождения, они промурлыкали на прощанье и захлопнули дверь.

Этот атлас внес ясность во многие мои соображения. Самым поганым из всех стало осознание того, что, поехав в Эрфурт, я сделал более чем стокилометровый крюк. Эрфурт не имел ключевой дорожной развязки, и единственная ярко-оранжевая линия, обозначающая автобан рядом с городом, как будто нарисованная чьей-то неумелой рукой, коряво проходила с востока на запад. Местность к югу зеленым пятном угрожающе выделялась на карте низкой плотностью населенных пунктов. Наверное, заповедник. Железный козел, встреченный мной прошлой ночью, охранял дорогу туда. Самому городу посвящалась одна из страниц. Несмотря на мелкий масштаб и абстрактность точки, куда ткнули пальцем обитатели дачи, я выбрал нужный курс. Совсем скоро перед моим взором предстала бензоколонка.

6. На юг

1

Еще недавно я как зачарованный смотрел на автобан, и теперь в моих зрачках вновь отражаются его разделительные полосы. Иногда кажется, что автомобили зависли в пространстве, но это обманчивое чувство – я лечу на огромной скорости, с надеждой посматривая в подаренный мне дорожный атлас. Там названия населенных пунктов, мимо которых несется машина. Вблизи дорожных развязок появляются огромные синие щиты с направлениями на Дрезден, Лейпциг, Берлин, Йену и Геру. Машины смело идут на обгон. Иногда обгоняем мы. Свет наших фар жадно хватает из космоса название «Хоф» – первый город в западной части Германии. До него еще тридцать километров, и я шепчу про себя: «Ну, лишь бы теперь ничего не случилось».

Смотря из окна и переговариваясь с пятидесятилетним дядечкой, подобравшим меня на эрфуртской бензоколонке, глазами царапаю черноту впереди. И чернота расступилась. Вверх бьют прожекторы. Вот на мягком фоне включенных светильников различаю трафареты людей в помещении, расположенном на мосту над тысячами двигающихся автомобильных огней. В воображении сразу возникли строгие полицейские с лающими немецкими овчарками на натянутых поводках и, как следствие, допрос. В груди екнуло. Неужели граница? Неужели, несмотря на объединение ФРГ и ГДР, остался контроль, где придется показать документы? Однако водитель не переключает передачи и не жмет на тормоз. Его лицо невозмутимо. Не снижая скорости, мы оставляем позади бывший контрольно-пропускной пункт между двумя Германиями, превратившийся в ресторан и бензоколонку.

О немецко-немецкой границе ходит множество легенд. Жители ГДР лишь в исключительных случаях могли воспользоваться привилегией пересечь эту черту. А немцам из Федеративной Республики доводилось. В ту часть Берлина, что находилась под контролем западных стран и пользовалась репутацией капиталистической катаракты на кристально девственном теле государства рабочих и крестьян, уезжало немало западных немцев. Как правило, это были молодые люди, и мотивом переезда было нежелание идти в Бундесвер – из Западного Берлина в армию не призывали. Именно по этой причине там очутился человек по имени Саша – таким русским именем звали юношу из Дуйбурга, не желавшего ни под каким соусом идти на службу в армию. В Берлине он работал на стройке. Иногда навещал родной Дуйсбург, где жили отец, мать и сестра. В случае поездки на автомобиле приходилось придерживаться определенных правил для иностранцев. Одним из которых было обязательство не сворачивать с пути, обозначенного Политбюро. Саша знал о запретных предписаниях. Забежав после работы домой, быстренько покидал в сумку все необходимое: банку кока-колы, запасные джинсы, трусы, носки, газету, зубную щетку и прочую холостяцкую мелочь

Ни о чем не подозревая, он подъехал к одной из самых строго охраняемых границ мира – к той, где капиталистический империализм непосредственно соприкасался с очередным государством, в котором «сказка стала былью». Расслабившись на сиденье, Саша беспечно курил сигаретку в ожидании своей очереди, а снаружи прогуливался бдительный пограничник Народной Армии. Случайно его взгляд упал на кокетливо подмигивающую обнаженную женщину на титульной странице газетки, лежавшей рядом с Сашей. В глазах пограничника данный факт являлся злостной пропагандой капитализма в стране труда и наглым вызовом «справедливым» правилам и постановлениям Политбюро. Поэтому Сашину машину разобрали на мелкие части в нескольких метрах от спасительного пограничного столба.

Не обнаружив иных средств, коими Запад мог навредить Востоку, пограничники ушли, а Саша в недоумении смотрел на лежащие рядом с машиной сиденья, открученный карбюратор, стартер и несколько десятков гаек и пружин непонятного происхождения. В сторонке сиротливо возвышались колеса, бережно положенные одно на другое. Чертыхнувшись и сплюнув, Саша проклял коммунистическую систему и откровенную тетку из бульварной газетенки. Через тридцать лет после случившегося мнение этого очень простого человека не изменилось. С тех пор он вообще не покупает газеты и ГДР считает крупнейшей ошибкой истории.

Радость встречи, смерть от выстрела в спину и победившая любовь – немецкие границы знают много ярких эпизодов. Тогда мне довелось лишь бросить мимолетный взгляд на превратившуюся в пепел былую славу, вызывающую дрожь при прикосновении к ее памяти. И я знаю! Я точно знаю и свято верю в это сейчас, что ее загробная суть никогда не вернется назад.

Беленький «Форд Фиеста» борется с собственным весом на подъемах, а мои глаза – с тяжестью век. Дорога ведет на юг, на Нюрнберг. Там дядечка меня высадит, а пока у меня есть замечательная возможность забыться. И в первый раз привиделся мне дурацкий сон. Он повторялся еще долгие годы в разных вариациях, но с неизменным сюжетом.

Как будто все получилось, жизнь наладилась, но почему-то нужно повторить. Я в Белоруссии, на польской границе. Лежу в кустах, на мне надета шинель, и размышляю над тем, как вырваться назад. Сотни раз меня кусали пограничные собаки, и сотни раз я полз по взрыхленной нейтральной полосе. В ужасе очнувшись ночью, я радовался теплому одеялу и включал ночник, с облегчением понимая, что проснулся.

Обычно автобан кольцом опоясывает города-мегаполисы и региональные столицы. Это не относится к достопочтенному Нюрнбергу. Пересечения крупнейших магистралей страны около города образуют остроугольную геометрическую фигуру. В обыденной речи это сплетение так и называют – Нюрнбергский треугольник.

Бензоколонка «Фойхт», где меня высадили, оказалась на южном углу. Уже было утро. Наконец-то переливалось яркое солнце. Таял снег. Десятки людей суетились на парковке. Мир, прежде мною виденный в темное время суток и во время снегопадов, стал совсем другим. Что он наполнен яркими красками одетых в лыжные куртки детей. Лес, казавшийся мне страшным под Эрфуртом, состоит из зеленых сосен, взвивающихся в голубое небо. Из магазинчика пахнет жареным мясом. Эх, не для меня!

Не рискуя зайти внутрь, чтобы не искушать себя великолепием невиданных мной ни разу в жизни блюд и продуктов – опыт, приобретенный в Галле, дал о себе знать – я пошел к выезду с парковки. Оптимальное место для автостопа – это там, где автомобили слегка притормаживают, чтобы водитель осмотрелся перед тем, как встать на взлетную полосу и, рванув, дать газу.

– Нах Штутгарт?! – я кричу в открытое окно остановившейся легковушки, пытаясь переорать шум от двигателей дальнобойных фургонов, набирающих скорость.

– Найн! Сорри! – в ответ кричит незнакомец.

– Нах Штутгарт? – следующему в очереди.

– Найн! Мюнхен.

– Штутгарт?! – машины останавливаются часто, давая возможность для выкрика.

– Мюнхен!

– Стой! Нах Штутгарт?

Все едут куда угодно, но только не туда, куда мне надо. Автобан ревет, как чудовище. Как циклоп, которому Одиссей только что выколол глаз. И в ослепляющем свете, в брызгах из-под колес от длинных шлейфов воды, оставляемых героями этой безумной гонки в воздухе за собой, солнце рассеивается на составляющие цвета.

Тепло немецкого юга ласкало спину под курткой. Надо спешить! Ведь в Марселе смех знойных красоток и кроны пальм купаются в облаках. Там горы, субтропический лес. Там пляж, и там ждут корабли. В отличие от магазинчика, находящегося в ста метрах, может быть, ждут меня. В конце концов, граф Монте-Кристо – авторитетный персонаж из книжки Александра Дюма – жил в городе на Средиземном Море.

Бывает, на принятие судьбоносного решения нужны годы, месяцы, недели. Мы думаем, замерев в равновесии между страхом и выгодой, так и не решаясь на первый шаг, боясь потерять пульт управления под диваном и ежемесячное жалование на работе. Но, оказавшись в пути, без дома и денег, все-таки начинаем игру, в которой проигрыша быть не должно.

Поехав в Мюнхен, я отклонялся от намеченного пути, зато приближался к другой теплой стране – Италии. Принимая во внимание размеры Мюнхена и жирные оранжевые линии автобанов, звездой исходившие из этой точки на карте, что мне давало возможность маневрировать удобнее, чем с бензоколонки «Фойхт», я решил поменять курс.

2

Вскоре меня подобрал итальянец с глубоко посаженными грустными глазами и пухленьким животиком. Земляк Пиноккио владел немецким не намного лучше его нового попутчика:

– Си-си. Монако. Их фарен Монако, – так на его языке значится Мюнхен. Итальянский выговор обладает свойством превращать любого пекаря в пиццерии в звезду экрана. Восседал итальянец, подобно разрекламированному гиганту, вальяжно развалившись, втянув с силой голову и положив уши на плечи.

Неловкость мешала беседе. По выражению его лица и двусмысленным взглядам на мои ноги, я догадался, что от них исходит запах, не делающий мне чести. С ужасом подумалось о давным-давно не чищеных зубах и всклокоченной голове. Изможденным видом, в штанах с заплаткой и куртке «Made in Mongolia» я смахивал на молодого наркомана, уверенно вступающего в маргинальное будущее. Строгого поглядывания итальянца в мою сторону не смягчило волшебное «ай эм э стюдент». Заметив дорожный знак с символом бензоколонки, он притормозил и въехал на стоянку. Попросив меня остаться в машине, удалился на несколько минут и вернулся с двумя вкуснейшими булками с маслом и медом. Вручив их мне и буркнув «буон аппетито», вцепился в руль. Булки размазывали перед глазами окружающий пейзаж. Согревающая сладость меда и постоянно мельтешащее солнце вызывали состояние борьбы с теплой усталостью, из-за чего морщится лоб, а напряжение в области щек и верхней губы заставляет жмуриться. Наконец-то обмякнув в кресле с гримасой на лице, я сдался.

Очухавшись от толчка автомобиля при остановке, сперва я увидел перед собой большой декоративный булыжник. Десятками камней были обложены газоны около парковки, а вдалеке над плоской крышей виднелось «Фатерштэттен» – название бензоколонки. Кичливо оттопырив пальцы, итальянец мяукнул «чаао» и исчез вместе с автомобилем.

Бензоколонка стояла на кольце вокруг Мюнхена, и здесь заправлялись те, кто транзитом находился на пути в Австрию и Италию. Ее неудачное расположение в сочетании с моими замученным лицом и канифольным видом аннулировали все попытки вызвать у водителей сострадание. Особенно раздражали те, кто молча мотал головой, выражая свое неодобрение моей нынешней жизненной позицией. Очень редко кто останавливался, сжалившись от вида голосующего бродяги. Но и среди них никто не направлялся в город. Короткая стрелка часов постепенно перемещалась в нижнюю часть циферблата. По направлению к Мюнхену находилось широкое снежное поле, а за ним темной полоской выделялась деревня.

Чувство трагической озабоченности заставило меня перейти к более активным действиям. Около телефонной будки выстроилась очередь. Подойдя с фланга к стоящим, я громко начал:

– Сорри. Ай хэв а кюэстшэн.

Очередь сразу же изменила форму, взяв меня в полукруг.

– Ай эм э стюдент.

Некоторые слушатели закопошились в кошельках и стали шарить по карманам, приняв меня за вежливого попрошайку. Это вызвало чувство стыда, однако я не отступил от амплуа:

– Ноу-ноу! Ай вилл то Мюнхен. Мейби кто-нибудь кэн бринг ми то сити?

Толпа облегченно выдохнула. Извращенный, но доступный английский дал понять стоящей полукругом публике, что сейчас мне нужны не деньги. Впрочем, от них бы не отказался.

Освободившись от морального бремени, очередь потеряла ко мне интерес. Кошельки вновь очутились в дамских сумочках, и восстановился порядок, существовавший до моего вопроса. И опять за спиной я услышал спасительное слово, за время путешествия ставшее родным и близким: «Комм».

Промчавшись по автобану считанные секунды, при первой возможности мы свернули на широкую улицу, обрамленную одно- и двухэтажными домами – по всей видимости, пригород. Немец тормознул на площади около подземного перехода и что-то прокудахтал по-своему – видимо, хотел помочь советом и попрощался, оставив меня перед новой головоломкой – неким подобием входа в метро.

Взгляд искал привычные для окраин обгрызанные шестнадцатиэтажки, автобусные остановки и вечно спешащую толпу, ларьки, рынок, бабок с букетиками цветов. Но не было даже киоска «Союзпечать» и уж подавно – будок с покоцанными надписями «Ремонт часов» и «Ремонт обуви» со сгорбившимися мастеровыми внутри, исподлобья позыркивающими на вселенную.

Осторожно заглянув на лестницу, я с ужасом убедился, что отсутствуют турникеты, используемые для создания физической преграды всякому рискнувшему войти без оплаты. Добротно сделанные советские капканы безотказно лупили по ногам осмелившихся не заплатить, вызывая высокочастотную трель из свистка женщины, сидящей на стреме в шлемоподобном головном уборе. Где все это? Знакомая мне с детства московская суета на этой площади казалась нелепой. Даже подумалось: а реальной ли была моя жизнь в Москве? Это сомнение с годами усиливалось и фактически дало мне возможность иметь две жизни – там и тут. Иногда мираж прошлого возникал на горизонте, но дальнейшие события, встречи и быт все больше стирали его, как ластик стирает рисунок карандашом. Однако даже через годы, когда лист постепенно становится совсем белым, стоит лишь в руки взять карандаш, то снова рисуешь теми же штрихами.

Так и не рискнув спуститься, я пошел пешком. По бесконечной прямой мимо меня, как по конвейеру, двигались косметические магазины, игрушки в витринах, таблички всевозможных размеров с названиями фирм и именами людей. Не помню, по какой именно улице я тогда входил в Мюнхен. Она где-то в восточной стороне и тогда была освещена ярким зимним солнцем. Забыв о страхах и полиции, я шел, не задумываясь о последствиях. Мимо проезжали караваны легковых автомашин, а я голосовал на ходу, когда появлялось желание.

3

– Витька, а в Мюнхен-то как попал?

– Да как? Так и попал. Элементарно! – мой собеседник смеется.

– Витька, ну я знаю уже. Расскажи остальным.

Витька Мосин мой дружбан. Долговязый, с белыми, как у альбиноса, волосами.

Числясь членом ЛДПР, он превозносил выше крыши Владимира Вольфовича Жириновского и гордился партийным билетом, чем-то напоминающим мое удостоверение механика тропосферной связи. Витька любил болтать.

– Служил я в Таджикистане. Да нет, не срочником. Сколько раз повторять: прапорщик я. Пра-пор-щик! По буквам продиктовать?

Он поправляет воротник у свитера и продолжает, развязным тоном пытаясь скрыть врожденную застенчиваость:

– Да че там ловить? Пули?

В Таджикистане шла гражданская война. Остатки советских войск, стоявшие на границе, пытались отстреляться от наседавших с севера повстанцев, а с юга – от афганских крестьян, известных всему миру под названием «душманы». Глядя на Витьку, его трудно представить с бронебойным пулеметом в руках. Он из тех, кто всю жизнь старался придерживаться действующих правил. Строго одевался, покупая одежду исключительно в дорогих консервативных магазинах. Принципиально не матерился, алкоголя вообще не пил. Зато очень любил шоколад. Кажется, что такой человек мухи не обидит. Его считали снобом, а он лишь пытался стать частью законопослушной разноцветной массы, но неудачно. Потому что больше шоколада Витька любил свободу.

– Ну, я и драпанул. Я че, упал там так подставляться? Сначала я к Владимиру Вольфовичу хотел, но потом решил все-таки на запад двинуть. Да у них там перестановки какие-то в партии. Ну, сам понимаешь. Не в родной же Владивосток возвращаться. Я к румынской границе поехал. Слышал, что румыны и молдаване границу открыли? Не верь таким байкам. Ахх. В общем, зря ездил.

Витька кривится гримасой неприязни к странам, усложнившим его дерзкие намерения. Заграничного паспорта он за всю свою жизнь в глаза не видел. Слово «виза» у него вызывало протяжный стон. Военного, самовольно покинувшего регион боевых действий, в любой прокуратуре автоматически ждут как желанного гостя. Ни о какой визе речи быть не могло.

– Я еще к венгерской границе съездил – там глухо, и на польской тоже ловить нечего. А вот в Чехословакию рискнул.

– Витька, через границу-то как перешел? На дельтаплане перелетел?

– Подхожу к колючке. Я ведь подготовился хорошо, кожаные перчатки купил.

Кусачки у меня были. Хватаюсь за проволоку, а она, зараза, по рукам током бьет.

– Мда. Вот ты, мать твою. А погранцы?

– Я не дурак на рожон лезть. Целый день перед этим лежал в кустах и смотрел, в какие часы они мимо проходят.

Когда прошел патруль, Витька, выждав минут пятнадцать, сделал первые шаги к проволоке, чтобы исследовать преграду вплотную и начать действовать.