Иммигрантский Дневник

– Пару недель назад.

– Через какие страны вы прибыли на территорию страны?

– Польша.

– Вы уверены в этом?

– Да.

– Расскажите нам о причинах вашего приезда.

Поправляя очки и слюняво перелистывая страницу формуляра, толстяк замученно посмотрел сквозь меня на плывущие за окном облака. Выслушав за сегодняшний день тонны вранья из уст людей, прибывающих густым потоком, он с каждым моим словом принимал все более погребальный вид. Тикают часы на стене, стучат пальцы переводчицы по клавишам – и так каждый день. Монотонно и скучно зевая, государственные головоногие подготавливают почву для скорейшей высылки подопечных. Система азюля устроена как мельница, перемалывающая рассказанные истории. Вращается жернов, и по краям сыплется мука – сотни тысяч людей, приехавших попытать счастье, в итоге получают письмо с требованием покинуть страну. Остаться в игре трудно, почти всегда невозможно. Ну, а мне врать нечего, и я рассказал историю, случившуюся в Москве и ставшую причиной побега. Ее размер не превышает печатной страницы, а в сокращенной форме все помещается в один абзац.

Будучи в отпуске, я попал в больницу – мне вырезали аппендицит. Но не медики продлевают отпуск солдату на время болезни. Такое дело доверено некоему майору Харитонову, заседающему в военной поликлинике на станции метро «Авиамоторная». Майор прочитает, поймет, простит и заверит – или нет, в зависимости от настроения супруги и погодных условий. Погода стояла пасмурная, супруга недовольная, и поэтому, несмотря на честно вырезанный аппендицит и возникшее осложнение после операции, Харитонов стойко не реагировал на мои многочисленные мольбы. После очередного приезда в военную поликлинику он вырвал из моих рук заключение врача и выданные в двадцатой больнице справки. Спрятав их в столе, зловеще произнес: «Рядовой, ты будешь сидеть!» После жалобы на майора в Комендатуру и Министерство обороны уже несколько военных организаций обвиняли меня в преступлении, которого я не совершал. Посыпались угрозы судом. Невозвращение из отпуска каралось в армии долгими годами дисциплинарного батальона. Про остров Сахалин и солдат в тяжелых ботинках, десятками часов монотонно марширующих на плацу, ходили печальные слухи. При любом раскладе майор оставался в шоколаде, а о подобном мне даже в «Московском комсомольце» читать не доводилось.

– Вас избивали в армии?

Ответить мешала гордость. В глазах переводчицы заблестело нездоровое любопытство, а толстяк переместил взгляд с облачного неба на стоявший у стены книжный шкаф с пузатыми папками. Решив быть честным до конца, я медленно выдавил из себя:

– Да, бывало.

Поставив резвую галочку в формуляре, они назвали номер следующего кабинета, куда мне предстояло идти, и попрощались.

В вестибюле оргия продолжалась. Пришлось протискиваться сквозь толпу. Работая локтями и наваливаясь тяжестью тела на возмущенный интернационал, я прорвался к лестнице. На втором этаже располагалось подобие кассы в кинотеатр. Душераздирающая африканская ругань и злые окрики полицейских сменились на гортанный шепот. В «кассе» решали, в какой регион Баварии отправить беженца. Несколько минут седовласый дедушка за стеклом клацал вставными зубами, потом доставал географическую карту и показывал город, где клиент обязан поселиться на время решения его участи во всевозможных инстанциях. Меня распределили в Розенхайм – небольшой городок в альпийском предгорье по дороге на Зальцбург.

4

– Эй, парень! Русский, что ли?

Я оборачиваюсь, и передо мной стоят двое – судя по виду, отец и его великовозрастный сынуля.

– Ага. Привет. А вы откуда?

– А мы киевские. Пошли к нам.

Унтерсбергштрассе – это не только место решения организационных вопросов, но и общежитие. Освещенные неоновыми трубками, в коридорах бегали голозадые дети, не отбрасывающие теней. Пахло апельсиновой кожурой и прелым запахом стираной одежды. Миниатюрный Вавилон никогда не спал, являясь одновременно сомалийской деревней, цыганским табором и югославским микрорайоном. На крепких дверях служебных помещений висели массивные замки, а странно выглядящие многочисленные пустые бутылки в уборной напоминали о дефиците туалетной бумаги в странах третьего мира. Полиция регулярно устраивала облавы, так как общежитие служило местом активной торговой деятельности наркодилеров и магазинных воров.

Всего две комнаты были отданы бывшим советским гражданам. Встреченные мной украинцы делили быт с Юрием Васильевичем – высоким белобородым стариком и замечательным русским поэтом. На верхней койке спал человек, впоследствии получивший прозвище Баба-Петя за свой депрессивный возраст и голубые наклонности. По соседству проживали шестеро парней из Петропавловска-Камчатского.

– Тут всем отказ лупят, – перебивали друг дружку киевляне. – Тебе тоже влупят. Увидишь!

– А че дальше тогда?

– До отказа года два ждать. Получим – в Голландию рванем. Там тоже азюль.

– А потом?

– Потом во Францию. Азюль везде есть.

Парни из Петропавловска разговаривали меньше. Суровая камчатская действительность сподвигла их на отчаянный поступок. Начитавшись в перестроечных газетах статей о том, что железный занавес открыт, они сделали мудрый вывод: границы больше нет! Выпив самогонки и закусив малосольным огурчиком, начали движение в сторону западных окраин нашей необъятной державы. На нескольких дальнобойных видах транспорта им удалось достигнуть неглубокой реки, отделяющей Союз от Польши. Вновь выпив, закусив, скинув одежду и перекрестившись, они гурьбой вплавь начали переправу. Находившийся рядом пограничный патруль исполнил долг перед родиной, открыв ураганный пулеметный огонь по мгновенно протрезвевшим камчадалам. Парни вбегали в чужестранный лес на глазах у ошарашенных поляков, пригибаясь под пулями и проклиная газету, перестройку, гласность и кроя матершиной друг друга.

Меланхоличная колония соотечественников существовала обособленно от нестихающей бури в унтерсбергском крысятнике. Баба-Петя, украинцы и алкаши-камчадалы заслушивались стихами Юрия Васильевича. Стоя у тумбочки и держа черновик в руках, он декламировал голосом кардинала. Его строки о воскресных благовестах напоминали, что Крестный путь не окончен, о гибели врагов, пронзенных шпагой, и много еще чего такого интересного, что заставляло затихнуть. Лишь всхлипывание прослезившейся Бабы-Пети и далекие гортанные звуки чернокожих пастухов за дверью нарушали святую тишину.

К счастью, проживание у Доры и Штефана избавляло меня от ночлега по соседству с обаятельным обществом пожирателей фиников и мамалыги.

Поздней ночью, греясь на уютной кухне, я учил немецкий. Будущее непосредственно связано со знанием языка в новой стране. Каждые вызубренные слово, фраза, речевой оборот придают уверенности, а в итоге из спины вырастают крылья. Иммигранты в Германии, однажды, если услышите от незнакомого немца что-то наподобие «Вы там, в Австрии… все немного больны на голову» – тогда хватит. Захлопнув учебник и улыбнувшись, ощутите полноценность чайки над морскими волнами!

10. Розенхайм

1

В пятницу, выспавшись, я деловито шагал на мюнхенский вокзал, освобожденный от необходимости убедительного повествования душещипательной истории чужим людям в надежде на ночлег. Проверив бумажку с распределением, продавец билетов протянул проездные документы в Розенхайм.

Поезд покинул вокзал, предоставляя мне возможность рассматривать холмистый пейзаж, прижавшись носом к стеклу. До Розенхайма сорок минут езды. Мелькали отштукатуренные домики с коричневыми крышами, тянулись поля, а иногда появлялась церковь с куполом, как у русских православных церквей – точно такая же луковица, но нанизанная на стройную башню. Холмы росли, снега стало больше, и тогда возникли эти необыкновенные горы. Вначале как светлые тени, сливающиеся с небесным туманом на горизонте, а потом все отчетливее и ближе. Это стая лебедей, застывших в танце и превратившихся в лед. Их накрыли белоснежным одеялом зимы, чтобы согреть, и весной они, вскинув шеи, вновь поплывут к радуге по кристально чистой воде. А в самом центре гордо возвышается Вендельштайн – молчаливый защитник каменно-еловой вселенной. Он охраняет чудесный уголок Германии, может быть, ее самую живописную часть. Нет, я не набожен. Но, рассматривая Альпы в первый раз, я точно знал, что сила, создавшая эту величественную красоту, божественна.

Спустившись по ступенькам от стекляшки розенхаймского вокзала, попадаешь на людную улицу с кучей магазинчиков и кафешек. Организация, куда мне нужно, называется Ландратсамт – это подобие исполкома. Вокруг все такое веселенькое, живенькое, бодрящее. Поэтому с поисками я не спешил, а глазел на витрины. В Розенхайме проживает около шестидесяти тысяч человек, но несколько прилегающих деревень и городков превращают его в настоящую провинциальную метрополию, увеличивая количество жителей почти в два раза. Да, чуть не забыл, в Розенхайме родился небезызвестный Герман Геринг. Однако тухлое дыхание фашистского преступника никак не влияет на местных обитателей.