Иммигрантский Дневник

Бурно жестикулируя, мы поздравляли друг дружку с равноценным обменом.

– Их бин дойч. Их бин дойч, – радостно повторял я, разводя руками.

Немцы утвердительно кивали. Бенни Хилл, натягивая шинель, оглядывался в поисках какого-нибудь зеркала, чтобы оценить свой вид. Новый наряд был ему маловат и смотрелся несколько нелепо в сочетании с черными штанами и кудрявой головой. Помимо этого, он никак не вписывался в образ солдата из-за отсутствия исполнительной выправки и затуманенного выражения на лице. Пить алкоголь я не стал, а они, по очереди отхлебнув из бутылки по глотку, вопросительно посмотрели на меня. Возникла небольшая пауза, так как дело сделано и требовалась развязка.

Русские названия германских городов по произношению иногда очень отличаются от оригинальных. Например, Ганновер по-немецки звучит как Хануфа, а Лейпциг – как Ляйпциш. Произношение к тому же варьируется в зависимости от диалекта и от того, насколько говорящий заботится о понимании своей речи собеседником. Так и с городом Галле. Моя импровизация «ту Галле» долго не срабатывала. Пьяный Бенни Хилл, напрягая извилины и при этом морщась, как Гарри Каспаров перед неудачно разыгранным шахматным дебютом, вдруг выпучился и спросил:

– Хале?

Буква «а» была произнесена совершенно по-другому, чем на русском. Более открыто, а «х» – гортанно, с выдохом. Начальный звук напомнил тот, что возникает, если горло полоскать содой. Также я заметил, что в разговоре немцы открывают рот значительно шире, чем мои соотечественники. Тогда мне еще не было известно о множестве разных диалектов. Саксонский же, на котором со мной пытались наладить контакт, – это вообще сплошная непрекращающаяся катастрофа. Однако название нужного мне города я все же распознал и ответил:

– Да, Хале.

Выйдя на улицу, я почувствовал, что куртка «Made in Mongolia» совсем не защищает от мороза. Впрочем, спасала быстрая ходьба и эйфорическое ощущение обретенной свободы. Никакой офицеришка не прицепится, и не подвезет по адресу случайно проезжающая мимо военная машина. До вокзала оказалось совсем недалеко, а следующий поезд до нового города, лежавшего в темноте, был на подходе. В моих руках очутилась хрустящая бумажка с нарисованным на ней длинноволосым человеком – десять немецких марок. Эххх, спасибо, ребята! Этих денег мне должно хватить на билет, продававшийся в самом поезде.

Снова я стоял на той же платформе, которой меня встретил Биттерфельд. Только уже в темноте – на вокзальных курантах был час ночи. Ветер и снег мешали мыслям. Но точно известно, что скоро, совсем скоро будут теплое купе вагона, попутчики и контролер в красной шапке.

В этот момент меня осенило: ведь все получается, как я задумал! Пройдут еще дни, недели, может быть, месяцы, и однажды это путешествие закончится, а я буду вспоминать его так, как вспоминаю сейчас, сидя совсем другой ночью на стуле перед монитором, когда мои руки привычно скользят по клавиатуре.

5. Галле – Эрфурт

1

Обычно в армии для неуставного подогрева воды в ночное время использовались два бритвенных лезвия с зажатыми между ними спичками. Устройство скреплялось хэбэшными нитками, и к каждому лезвию вела проволока, другой конец которой втыкался в розетку. Таким устройством можно за считанные минуты вскипятить полтора-два литра воды. Особо продвинутые солдатики использовали подковы от кирзачей. В этом случае процесс происходил значительно интенсивнее – уже через несколько секунд вода начинала бурлить крупными пузырями. Электрические пробки не всегда выдерживали многоамперные перепады силы тока в казарме накануне регулярного ночного чаепития. Тогда виновнику происшествия грозили неприятнейший разговор с офицером и наряд по полковой столовой. Чтобы избежать двадцатичасового марафона по чистке картошки, в Москве я купил удобный кипятильник. Вещь ценная, новая. На улице сугробы. Выбросить жалко. Вдруг пригодится.

Теперь он лежал в небольшой матерчатой сумочке вместе с военным билетом, студенческим билетом, удостоверением механика тропосферной связи и несколькими справками из двадцатой больницы, где я провел чуть более недели во время отпуска из-за аппендицита. С такими сумочками ходят в магазин за молоком. А чемодан остался в подвале Бенни Хилла, своим черным блеском украшая покрытое пылью помещение.

Вагон оказался сидячим. В купе вместо ожидаемых полок стерильные кресла. Стерильные пассажиры. И я в куртке и джинсах с заплаткой. Туалет удивил отсутствием рвотно-железнодорожного запаха, и в шутку подумалось: я бы тут жил. Он выглядел чище, чем кабинет участковой врачихи в нашей поликлинике. От Биттерфельда до Галле всего тридцать минут наслаждения. Делая вид, что задремал, я украдкой разглядывал сидящих по соседству. Купе демонстрировало полное безразличие к моей личности, заспанному виду и начавшей появляться щетине – я не брился уже несколько дней. Гражданская одежда великолепно играла свою роль.

Большой и пустынный вокзал города Галле встретил божественным натюрмортом. Красиво положенные ананасы, апельсины и картошка смотрели на меня из-за пуленепробиваемого стекла одной из витрин, вызывая дикий приступ голода. Впоследствии я узнал, что принял за картошку фрукт киви. Но кто уж поведает об этом в Галле ночью? Творение декоратора, переливающееся тропической радугой, дразнило недоступной близостью. Сейчас я искренне ненавидел проклятого, с любовью украсившего магазин человека за горы сверкающих обертками конфет и судорогой сведенные скулы. Кроме двух божественных бананов, во рту не было маковой росинки с того момента, как я покинул площадь в Биттерфельде. Подобно попу-расстриге, на которого снизошло внезапное решение избавиться от ананасового греха, я выбежал на мороз – лишь бы не видеть этого невыносимого тропического спектакля в закрытом магазине.

Среди бетонных высоток и обрывков газет, валявшихся на улице и шевелящихся на ветру, не было ни розетки, ни воды, чтобы включить драгоценный кипятильник. Поблизости находился автомат для продажи жевательных резинок. Знаете, есть такие кругленькие жвачки, они неаппетитно смотрят на тебя через исцарапанное стекло. Кидаешь денежку, поворачиваешь рычажок и наслаждаешься пластиковым вкусом. Летом покупка таких жвачек отпугивает муравьями, которые заползают внутрь благодаря своим размерам. Зимой мне было в буквальном смысле наплевать на муравьев, стрекоз и прочих богомолов. О, жвачка! Твой мягкий мятный вкус! Твой запах, щекотящий нос! Конечно, ты не сказочная картошка с витрины. Но ты способна остановить стучащие, как заевший капкан, зубы. Врет тот, кто уверяет, что среди грязных голодных бродяг счастливых людей больше, чем среди офисных служащих. Любой отчаявшийся бедолага готов пойти на преступление ради корки хлеба. Мне плохо. И сейчас я тоже готов на все. Готов этот автомат с корнями отодрать от здания и в укромном месте насладиться вкусом разноцветных жвачек.

Мимо прошел стандартный кутающийся в кожанку серо-коричневый субъект.

– Сорри, – окликнул я его в робкой попытке привлечь внимание.

Оглянувшись, он быстро уходит. Может быть, это последняя соломинка низшей пробы в моем голодном изнывании. Я – одинокий прохожий, напоминающий зависимого от героина наркомана, которому не хватает денег на дозу, и укол способен спасти его от пенного рычания и сумасшедшего бреда. Мне нужна доза – мой подвернувшийся случай.

– Цигель-цигель. Ай-лю-лю! – донеслось из вокзального громкоговорителя, прервав мою паническую нирвану.

На часах четыре утра, и в полутемном зале появились люди. Мой голодный взгляд нащупал единственную дверь, начавшую испускать свечение – открылась первая кафешка для железнодорожных рабочих, дворников и прочей оранжевой публики, называемой в произведениях классиков марксизма-ленинизма «рабочим классом». Пятимарочной банкноты, оставшейся от стоимости билета, хватало на две сосиски и кофе. Пристроившись около высокого прилавка рядом с трудягами, я завороженно ел, наслаждаясь вкусом мяса и ароматом горчицы. Возможно, в прекрасном Марселе, в уютном ресторане вам предложат жаркое из акулы по-португальски или блины с семгой. А я после голодной зимней ночи готов молиться на две сосиски. Готов отдать душу за тепло бумажного стаканчика, греющего руки, и ласкающий горло горячий кофе.

В начале девяностых у восточных немцев была популярна броская прическа: спереди и на висках коротко подстриженные, а сзади длинные завитые волосы. Если бы не грубые голоса и не одежда посетителей кафетерия, то при взгляде на такое обилие одинаковых людей могло сложиться ошибочное представление, что в Галле каждый третий житель работает сутенером. Именно так я представлял представителей этой профессии – усики и эта стрижка. Подобный парнишка пил кофе рядом со мной. Тепло в желудке и легкая сытость стимулировали работу мозга. Через несколько минут мы общались, насколько позволяло англо-тарабарское наречие. Ему была близка железнодорожная индустрия. А мне? Ну что же. На ходу я выдумывал новую историю, так как вариант, выдуманный для патруля, – «возвращаюсь в часть», с далеким от армейской действительности человеком не проканывал никаким образом. С этой минуты я стал студентом, направляющимся к своей бабушке в южную Францию – первое, что мне пришло на ум. Похвастав парнишке студенческим билетом и рассказав о несуществующих планах на будущее, в ответ из его рта прозвучало слово «комм» – так он пригласил меня переночевать у него дома.

Когда мы вышли, вокзал уже вкалывал на полную катушку. Щелкало табло, показывающее прибытие и отправление поездов. Группа туристов искала выход в город. Они вели себя скованно, передвигались как-то рывками, загораживая нам проход. Восточная Германия пробуждалась. Как девушка, что ранним утром боится показать себя людям, еще не наложив макияжа и не почистив зубы, так и эта страна, в спешке, роняя в умывальник пудру и тушь для ресниц, начинала свой новый день и новую эпоху. Споткнувшись о багаж туристов и извинившись, мы сутуло потопали к дому Ронни – так звали паренька.

2

Тумбочка в узком коридоре была завалена журналами «Плейбой» и прочей порнографией. От включенного телевизора, приятного полумрака и домашнего запаха мои веки налились многокилограммовым свинцом, и я клевал носом, сидя на диване. Сквозь сон было слышно, как Ронни пытался объяснить мне дорогу на Эрфурт. Это следующий этап маршрута и последний крупный город перед территорией, свободной от присутствия советских войск – пресловутым загнивающим западом. Я почувствовал, как с меня сняли кроссовки, и выключился сном отбойного молотка, ожидающего прихода трезвого прораба.

Мы дрыхли до полудня и попрощались как приятели, которые снова встретятся через несколько часов. Стоя у входа в жилище, мой гостеприимный друг ежился на холоде и дышал на руки теплым паром изо рта. Он был в трусах и футболке. Несмотря на чувство выспанности, я с сильной неохотой покидал теплый домик и квартирку на чердаке.

Над Галле стоял белый туман. Так и хотелось снять невидимые очки и протереть линзы, чтобы краски приобрели свой натуральный цвет, а очертания деревьев и людей стали резкими. Велосипедная дорожка, по которой я спешил, как на свидание, вела вдоль четырехполосного шоссе. «Мерзебург» – стояло на дорожных указателях. Город Мерзости – так откладывалось это название в моей голове из-за промозглой сырости и нарисованного тупым карандашом пейзажа. Включенные фары проезжающих автомобилей и несколько светофоров, встретившихся на пути, подчеркивали унылое зимнее зрелище. Говорят, что это милый городок с замком, собором, рекой и какой-то там историей. Но не для меня. Для меня это белесое, измученное изморозью и льдом наследие Эрика Хоннекера и первый опыт езды автостопом.

– На Эрфурт?

– Йа-йа! Вайсенфельс, – через приоткрытое окно кивают два старикашки.

– Ай эм а стюдент.

– Штайг айн! Захьйоди. Ти рюський?

Дверь хлопает, и тот, который с живенькими глазами, давит на газ. «Опель», глухо зажужжав, режет мир на две части – правую и левую, а еще на внешний дубняк и теплый поток воздуха с легким запахом бензина из обогревателей на передней панели. Ступня водителя упирается в педаль, и по мере разгона я все сильней держусь за спинки передних сидений. Оба старика пытаются шутить, при этом используя свой небогатый словарный запас русского языка. Почти все восточные немцы хотя бы чуть-чуть говорят на «великом и могучем». С удивлением узнаю, что школы в стране носят имена Юрия Гагарина и Маяковского, что здесь пионеры повязывали галстуки синего цвета.

Мгла ушла. Меня высадили в каком-то поле. Над его космической далью слышался автобан. На карте СССР в кабинете географии, а позже в армейской учебке железные дороги казались скелетом страны. Я гордился стуком колес поезда Москва – Владивосток, стройкой БАМ, «Красной Стрелой» и романтикой поездки в Крым. Пройдут часы, дни, даже неделя, и состав, постепенно замедляя свой ход на стрелочных переездах, остановится. Пассажиры увидят банальный железнодорожный тупик, а автобан бесконечен. По серой плазме асфальта вдаль уносятся звезды. Они исчезают за поворотом или холмом, чтобы через некоторое время опять ослепить. Так эритроциты наперегонки несутся по артериям, разнося кислород. Фуры презрительно фыркают, оставляя за бортом тромбы дорожных строек, где таблетка аспирина – знак «конец ремонтных работ» – с новой мощью зажигает мотор. Автобаны – это кровяные сосуды страны.

Колеса машин бьют по пазам между бетонными плитами, очевидно, довоенного дорожного покрытия. Будучи едва не сбитым с ног ветром от очередного зверя, на запредельной скорости выпрыгнувшего из пустоты, пришло грустное осознание факта: как руками ни маши, никто не остановится. Гигантская скорость отнимала надежду на шальную случайность. Распевая во весь голос под оркестр из шинных покрышек, я начал движение в ту сторону, куда катился поток. Часа через полтора быстрой ходьбы по белой полосе, определяющей край автобана, передо мной появилась надпись «Тюрингия». Эрфурт – крупнейший населенный пункт и столица этого региона. Наступил зимний вечер. Боюсь соврать, как долго я еще шел. Мерцающее неоновое свечение и гигантские синие знаки с названиями городов дали понять, что здесь моя дорога перекрещивается с другой, тоже очень большой. Найдя в списке Эрфурт и выбрав верное направление, я сменил пластинку – с кинчевского рока перешел на тягучие распевы, бывшие ходовыми в раннесоветские годы.

Спят курганы темные,Солнцем опаленные,И туманы белыеХодят чередой.Через рощи шумныеИ поля зеленыеВышел в степь донецкуюПарень молодой.

Незаметно поля сменились дремучим лесом. Белизна снега быстро растворялась среди деревьев, вплотную подступивших к автобану. Колючая проволока еловых ветвей и смола стволов магически приковывали взгляд. Уже минут сорок не было видно ни единого населенного пункта. Успокаивало, что никакая тварь лесная, никакая кикимора на автобан не выйдет.

Ноги изрядно устали, когда вдалеке опять появились горящие рекламные огни. Дорожные знаки стали встречаться чаще, и по ним я узнал, что приближаюсь к городу, название которого слышал из рассказов сослуживцев – кое-кто из нашей роты был к нам переведен именно отсюда. Здравствуй, колыбель немецкого просвещения. Здравствуй, Веймар. Не довелось мне увидеть твои памятники, улицы, по которым прогуливались Ницше и Гете. Но ты дал передышку на моем многочасовом пешеходном марш-броске вдоль автомагистрали. Здравствуй, бензоколонка, твои яркие буквы и цифры. Тепло твоего магазинчика. И надежда договориться здесь о попутке.

Меня подобрал бизнесмен. Прервав мое «ай эм а стюдент» требовательно нервным движением руки, он предоставил мне возможность в покое осознать, как со стороны выглядит человек, идущий вдоль автобана. Выхваченный светом фар кусок дороги и леса, стоявшего черной стеной с неясным контуром пешехода, смотрелся привлекательнейшей наживкой для полиции. Проверка документов была бы фатальной и автоматически означала конец. Армейский политрук на еженедельной политинформации проповедовал о договоренности, согласно которой власти ФРГ обязывались выдавать беглецов представителям советской военной прокуратуры. Он поучительно тряс перед нами газетой «Красная Звезда», на страницах которой были изображены размытые фотографии измученных лиц выданных дезертиров.

Бизнесмен остановился около стрелки с надписью «Эрфурт». Быстро шагая по делающему плавный полукруг выезду, я наконец-то покинул зону космических скоростей и вышел на обыкновенную дорогу. Указатель отсутствовал. Логика подсказывала, что надо идти в направлении, где небо светлее – в ту сторону ближе людская инфраструктура. Ведь огнями города подсвечиваются низко стоящие облака. О наступившей глубокой ночи «возвещали» неестественная вакуумная темнота и отсутствие какого-либо транспорта. За свежими сугробами по обе стороны угадывалось бескрайнее поле. Мне стало немного жутковато. Потом появился корявый куст. Метров через десять еще один. Они образовывали подобие аллеи. Чем дальше несли меня ноги, тем сильнее росло сомнение в правильности выбранного направления. Очень хотелось бросить сумочку с кипятильником на землю и убежать из места, больше всего напоминавшего декорацию к дешевому фильму ужасов. Последней каплей в решении развернуться стал полумесяц, показавшийся на мгновение между облаками. Это он делал небо светлее. И в его свете передо мной блестело огромное, сделанное из гнутых стальных прутьев полуржавое изображение горного козла со злющими глазами, выделенными красной краской. Животное пристально смотрело на меня, как живое. В эту секунду впервые за все время следования по адской аллее послышался шум автомобиля. Только бы тормознул!

Я вздрогнул от желанного окрика из небольшого грузовичка. Позади – точнее, уже впереди – был Эрфурт. Грузовичок повез меня в центр города.

3

В отличие от Галле, ночная столица Тюрингии выглядела полноценным, по европейским понятиям, городом. Над черепичными крышами возвышалась величественная стена готического собора, подсвеченная мощным прожектором, три башенки с острыми шпилями напоминали Прибалтику. Впрочем, в Прибалтике я никогда не был. Но именно так, в моем представлении, должен выглядеть средневековый Таллин. Единственное сходство с Галле – безупречная опустошенность улиц. Дома на пути следования стояли, как будто согреваясь, тесно прижавшись друг к другу.

Грузовичок-спаситель оставил меня на парковке. Линия огней отражалась в безмолвии, исходящем от входов в закрытые магазины. Хоть бы собака завыла.

Размеры одного из вытянутых зданий навели на мысль, что я около очередного вокзала. Закидывание сетей удачи в кассовых залах и на перронах уже приносило свои плоды. Кроссовки сами понесли меня к большим деревянным дверям. В это время на парковку заехал старенький автомобиль неопределенной марки. Мое внимание привлекло чихание вылезающего оттуда длинноволосого водителя – он имел именно ту самую прическу сутенера, пользующуюся популярностью у местных работяг.

– Вы говорите по-русски?

– Найн.

– Где централ стейшен?

Конечно, я знал, где вокзал, так как он находился перед моим покрытым инеем носом. В детской песенке поется о голубом ручейке и о том, что «дружба начинается с улыбки». В избранных случаях знакомство со страной и ее жителями начинается с нелепых вопросов, о стратегическом смысле которых жертва не должна подозревать. В дальнейшем включение «непонятки» и демонстрация независимости в сочетании с театрально беспомощным выражением лица не раз срабатывали в мою пользу. Нужна лишь сдержанность, чтобы собеседник не пронюхал о замысле.

Наслушавшись немецкого языка за последние дни, я уже интуитивно угадывал значение некоторых фраз и сам пытался вставить подходящее по смыслу словечко. Человек предложил мне выпить с ним кофе. Вскинув спортивную сумку на плечо, он проследовал к зданию вокзала. Я семенил рядом с ним, делая вид, что заинтересованно слушаю.

Внутри находился ресторан. Вокруг просторного зала шел балкон с резными перилами. За столиками сидело несколько человек, бренча вилками – скорее всего, пассажиры в ожидании ночного поезда. Мы подсели к группе людей, цедящих пиво. Находясь навеселе, они наверняка не беседовали о влиянии идей протестантства на народные восстания в Германии. Из клубов сигаретного дыма хрипло вырывалось «шайзе» – слово, не употребляемое в достопочтенном обществе. Делая умные глаза, я внедрялся в компанию.

Пришла девица в свитере и кружевном фартучке работницы общепита.

Сочетание сомнительное. Впрочем, вся компания выглядела довольно гнусно. Меня грыз жуткий аппетит после многочасового перехода – впоследствии выяснилось, что ноги отмерили более шестидесяти километров.

Постеснявшись серьезно напрягать кошельки незнакомых людей, я скромно обозначил чашечку кофе в меню. Официантка взмахнула растрепанным хвостиком, убегая на пару минут, и вернулась с ароматным заказом.

– Хэв ю мани? – волосатый спросил меня о наличии денег.

Укоренившаяся в сознании московская привычка делиться с друзьями в кафешках, тешила уверенностью, что за меня заплатят.

– Нет. Ай хэв нот мани.

Весь день я испытывал холод, вдыхал выхлопной дым на автостраде и смотрел на злого металлического козла. А теперь слышал хриплый хохот сидящих вокруг меня бусурман. Вид их как будто говорил: «Ну что? Допрыгался? Мы о плате за кофе не договаривались». Нервозность ситуации уплотнилась прибежавшей официанткой с блокнотиком и шариковой ручкой в руках. Ее сопровождали трое полицейских. Первым заговорил старший по возрасту.

– Аусвайс?! – геральдический голос гулко прокатился по залу. Бренчание вилок прекратилось.

– Не понимаю.

– Паасспорррт! – это знакомое слово, но с рыкающим тягучим «р» включило мою «дурку» на полную катушку.

– Не понимаю.

Полицейский снял фуражку, почесал примятые волосы и на чистом русском языке произнес:

– Пожалуйста, предъявите документы.

Возникшая ситуация приобрела метафизическую форму. Интеллигентного ответа на вежливо-угрожающее требование блюстителя порядка не находилось. А отвечать требовалось незамедлительно. Сделав лицо еще более заинтересованным и приподняв бровь, я, как заведенный, повторил:

– Не понимаю.

Знаком полицейский предложил подняться и повел к выходу, крепко держа меня за запястье. За нами последовали его коллеги. Бренчание вилок в ресторане возобновилось.

Отделение полиции находилось рядом. Внутреннее убранство, бежевая масляная краска стен и письменный стол напоминали ментовку на станции метро «Курская» в Москве. Плакат на стене, прилепленный изолентой, имел пропагандистско-патриотическое содержание. Двое полицейских – мужчина и женщина – по-крокодильи зубастыми улыбками скалились с него на помещение. Внизу стояла подпись Deutsche Polizei. Они были одеты в зеленые добротно сшитые крепкие униформы и кожаные куртки. Не спеша прогуливающихся в таком виде блюстителей порядка еще десятилетия можно было увидеть на улицах Берлина и Мюнхена.

Поставив руками к стене, меня тщательно обыскали. Затем, вывалив на стол содержимое матерчатой сумочки, занялись просмотром ее уже изрядно потрепанного содержимого. Полицию заинтересовал кипятильник. Никто из них в жизни не держал в руках подобного прибора. Догадавшись о предназначении устройства, пожилой усмехнулся, положил его передо мной и с сарказмом в интонации произнес:

– Это шайзе.

Глядя на спираль кипятильника и на людей, изучающих свидетельство механика тропосферной связи, я молил Деву Марию и Пресвятую Богородицу о прощении прегрешений моих. Бледное привидение серьезного политрука, восседавшего на почетном месте с газетной статьей о дезертирах в «Красной Звезде», скрюченным пальцем грозило из Лютерштадт-Виттенберга. На лбу выступил холодный пот.

– Комм.

Полицейский участок имел два входа: из города и со стороны платформ. Меня вывели через второй.

– Иди, – от этого русского слова я вздрогнул.

– Куда идти?

– В Москву иди. Туда не иди, – полицейский махнул рукой в сторону.

Вручив мне сумочку, он развернулся, оставив меня под начавшимся снегопадом. Несколько секунд я обдумывал произошедшее, покачиваясь из стороны в сторону. Кроме ресторана, идти некуда, поэтому я со всех ног снова бросился к его дверям в надежде увидеть волосатого и его товарищей. Перспектива общения с чужими людьми, сдавшими меня в полицию, улыбалась мне больше, чем вся готика зимнего Эрфурта.

Ресторан пустовал. Скорее всего, пришел поезд и забрал с собой публику, насладившуюся драматическим зрелищем: арестом не заплатившего за кофе лохматого парня. Окинув взглядом балкон, я заметил локоть, выглядывающий из-за того же злополучного столика. Несмотря на нетрезвое состояние, обломок веселой компании, сидевший в одиночестве, сумел меня спросить о случившемся. В ответ с его языка соскользнуло понимающее «идиотэн». Поинтересовавшись, что я хочу пить, заказал кофе, расплатился, и мы вместе пошли к стоянке такси. Делов-то!