Иммигрантский Дневник

Мелочь на небольшом столике у туалета манила, подобно магниту, и побуждала производить простейшие арифметические операции – определять, сколько же всего там на тарелочке. Похоже, марки три, а может, и семь. Каким-либо образом заполучить эти деньги не представлялось возможным. Отбросив все заячьи комплексы в сторону, предварительно сходив в туалет, я попытался начать разговор на своем мелкокалиберном английском языке. WC-работник, хоть и выглядел как завкафедрой молекулярной биологии, вообще не соображал на тех аглицких диалектах, при помощи которых пытался завести с ним дружбу стоявший перед ним солдат. Судорожное перелистывание разговорника и чтение совершенно не нужных мне фраз никак не вдохновляло его на задушевную беседу. Перед глазами мелькали варианты вопросов о посещении ресторанов, гостиниц и о погоде в разных городах Германии. Но чего в книжке не было, так это раздела, необходимого для бездомных попрошаек. Оххх, мама! Опять ты мне в чемодан не то положила! Идеи взлетали, а затем следовал фейерверк, постепенно гаснувший, подобно далекому мычанию коровы в вечерней степи.

Сняв колючую шинель и усевшись на отделанном кафелем входе в подземный переход, я перевел дыхание. На груди, почти как орден, красовался значок классности третьей степени, должный указывать на приобретение воинской специальности. Скорее всего, именно пышность значка привлекла внимание молодых парней, замеченных мною ранее. Как хорошо, что из-за расстояния они могли расслышать лишь гулкий бубнеж между мной и туалетным завкафедрой молекулярной биологии. Послышались польские «добже», «дженкуе» или что-то в этом роде – парни приближались ко мне. Вот радость-то!

– Розумешь трохэ по-польску?

– Да. Розумлю, – чего тут разуметь-то? Никакого словаря не надо. Если внимательно прислушиваться к пшеканью, улавливался не только общий смысл сказанного, но и эмоциональные нюансы.

– Росыйски жолнеш? – они тыкали в меня пальцем и хихикали. «Жолнеш» – словечко непонятное. Однако ничего негативного в нем не чувствовалось.

Братья-славяне все-таки.

– Да, российский, очень российский.

– Презент икона?

Сравнение моего блестящего значка с иконой импонировало. Льстило, что от солдата вообще можно что-либо хотеть.

– Конечно, конечно! Забирайте на память.

С этими словами я открутил добротно приделанный к кителю ярко-синий значок. Все равно не нужен. Можно было бы начать торговлю и назначить цену.

Только не имелось ни малейшего желания обижать таких симпатичных ребят. Пусть добрым словом вспомнят русского солдата, освободителя мира от фашизма. Мне в голову не приходило, что солдатскую символику, шапки-папахи, ремешки, гимнастерки всех размеров, военные барабаны, части от зенитных установок, поляки массово продавали по всей Европе на блошиных рынках. Значок классности стоил не меньше, чем оригинальный кусок берлинской стены, снабженный сертификатом. На кителе осталась небольшая дырочка, а между мной и поляками установилось полное взаимопонимание, позволявшее скоротать время до отправления поезда на Эрфурт, отходящего на рассвете.

В наш оживленный разговор вмешался аккуратно причесанный человек с глубоко посаженными глазами.

– Привет, солдатик. Куда путь держишь? Из какой части будешь? – в его уставшем взоре сверкнул метеорит искренней радости. Он служил офицером и возвращался из командировки. Одетый в штатское, говорил неофициально – как принято на гражданке.

– Лютерштадт-Виттенберг. Я из отпуска.

– А я в Вюнсдорф.

В Вюнсдорфе находилась одна из самых больших воинских баз за пределами СССР: несколько дивизий, части снабжения, собственный железнодорожный вокзал и три рейсовых автобуса с маршрутами, не выходящими за забор этого детища-мутанта Министерства Обороны. Представляю, как окрестные дороги забиты колоннами военной техники. Однажды, удостоившись небывалой чести съездить туда с начальником штаба батальона, я услышал песню проходивших мимо роты бойцов.

А мы стоим здесь на задании,Всегда в дозоре боевом, за рубежом.Солдаты группы войск, советских войск в Германии.Покой земли мы бережем!

Отполированные слоняры, шедшие в первых рядах, горлопанили лужеными глотками, а сзади, скребя по земле подкованными каблуками сапог, передвигались усатые старослужащие. Идти сзади с расстегнутым воротничком – большая привилегия в Вооруженных Силах. Неписанный закон давал ее лишь высшей касте – рядовым и ефрейторам второго года службы.

– Покой земли мы бережем! – отдавалось эхом по окрестным холмам.

– Цок-цок, – скребли сапоги по брусчатке, положенной тут еще до фюрера.

– Громче! Почему запевала отлынивает? Мы те подсластим житуху после отбоя.

– Громче, кому сказано! – справедливо негодовали дедушки.

Навстречу маршировала другая рота, по старинной традиции орущая свою песню:

Солдат малоденькАй в пилоткеновенькАй. У гимнастерки тот же цвет!

Оба ротных командира лениво, по-блатному заученно отдавали друг дружке честь. Из-за громкого пения и топанья армейских ног невозможно было обсуждать дела насущные в близлежащей курилке, и стоявшие там солдаты раздраженно поглядывали на марширующие роты.

Всегда в дозоре боевом, за рубежом!У гимнастерки тот же цвет.Покой земли мы бережем!У гимнастерки тот же цвет!Стрелковой роты рядовой.Всегда в дозоре боевом!У гимнастерки тот же цвет!

Напоминало заевшую пластинку брежневских времен, резало слух, но такова уж пафосная молитва дембелю. Ведь вся жизнь срочника – ожидание конца. После отбоя, когда закончились разборки, уставший дневальный начнет почесываться и приплясывать, разминая ноющие колени на так называемой тумбочке. И в казарменном полумраке каждый засыпающий солдат, независимо от срока службы, остро вспоминает и ждет свою гражданку.

Время пролетело незаметно. Ни одним словом и жестом я не выдал истинной цели своего путешествия. Войдя в роль мартовского зайца, рассказывал о своих армейских делах, как будто и вправду с искренним воодушевлением держал дорогу в батальонную казарму. Над аэропортом робкой акварелью забрезжил восход. Участившийся гул взлетающих самолетов разбудил спящее нахохлившееся воронье царство, и большая стая с карканьем поднялась над стоянкой такси. В длинных переходах вновь замелькали спешащие пальто, начиналась торговля в магазинчиках терминала – неторопливо пришел новый день. Молодые польские попрошайки растворились по делам, а вскоре офицер сказал, взглянув на часы:

– Ну, мне пора на поезд, служивый.

– Спасибо за беседу.

– Мир тесен. Может, свидимся.

Повезло солдатам-срочникам с таким харизматичным командиром. С неподдельным интересом он слушал мои рассказы, смеялся и сетовал. А я – историю о его непростой офицерской работе, штабных интригах, о семье, о том, что многие из сослуживцев едут на войну в Азербайджан.

Господи, а сколько войн еще впереди? Одна? Две? Сколько предстояло ему? На таких людях держалась наша армия в наступившее смутное время. Эта человеческая порода крайне редка. При иных условиях спросить бы его домашний адрес или номер воинской части. Сейчас же излишества могут сбить с пути. Даже если мир очень тесен, вряд ли нас когда-то сведет по новой – это я знал точно, потому что меня ждало Средиземное море.

4

Снова поезд и дорога, и за окном аккуратная красная черепица, припорошенная снегом. Церквушки со шпилями, как будто сошедшие с рекламы игрушечных железных дорог фирмы «Пико», в морозном утреннем тумане проносятся мимо. Поезд шел тихо, и мягкий желтый свет ласкал шинель, а под ней и меня.

Хорошо на мгновение забыться в этом раю, состоящем из еще сонных людей, мягких кресел и собственного дыхания.

С трудом, дернув приоткрытым глазом, я обнаружил очередную остановку – поезд находился на небольшой станции. По кукольному, в сравнении с солдатским плацкартом, вагону прошло несколько человек. С той стороны стекла, прямо напротив, находилась длиннющая, с непривычки трудно читаемая немецкая надпись.

Язык Гете богат на необычные выдумки. В «кошачьей библиотеке» зафиксировано множество словесных извращений более чем средней протяженности. В том числе употребляющихся в повседневном обиходе. Но при виде этого названия меня как будто окатило холодной водой. На двухметровом синем щите едва умещалось Lutherstadt-Wittenberg – место дислокации моей воинской части.

Вот он, город великого Лютера, место расположения танков Т-72 и тропосферных станций Р-412, колыбель протестантства и вкусных яблок для советских солдат. Схватить чемодан, да к выходу. Деловито дойти до воинской части, где меня с распростертыми объятиями впустят знакомые часовые на КПП, а прапорщики да майоры, надув щеки, станут срочно разбираться, как со мой быть и какой пистон придумать. Пускай судят показательным судом в полковом клубе и шлют в дисбат, чтобы другим слонярам неповадно было!

Спокойно, Коля! Вдох, выдох, еще раз. Усталость, мороз за окном, и ведро ледяной воды постепенно превратилось в пар, шедший изо рта стоящих на платформах людей. Держи себя в руках, пусть не свершится ошибка. Жизнь в любом случае уже не будет прежней. На КПП люди с сочувственно-справедливым взглядом рутинно позвонят в штаб полка, возьмут под стражу. Приедет уазик и, для начала, отвезет на гауптвахту. В жизни не любил краснопогонников – у войск МВД погоны малиново-красного цвета. Людишки, служившие в этих войсках, отличались низко посаженными бровями, веснушками и шириной плеч. Все как на подбор, призванные из отдаленных уголков нашей бесконечно огромной страны, они разговаривали матюками и были жутко нелюбимы в других родах войск по легко объяснимым причинам. Стоит ли отдавать судьбу в лапы клубного правосудия? Двум смертям не бывать, а одной не миновать.

Накинув шинель, я почувствовал, как покатился поезд. Бесшумно скользя на снегу, по платформе мимо проплыло название населенного пункта. Колеса застучали с нарастающей неотвратимой быстротой, все дальше и дальше унося меня от последней точки, где еще оставалась возможность соврать бдительному патрульному, захотевшему проверить документы.

Внутри что-то екнуло, и загорелся пожар. Пылал последний мост на пути. Он сгорал дотла, до последней доски. Так горит лес в засушливый год – безвозвратно, но удобряя почву и давая возможность новым, свежим росткам однажды с силой уйти в небо. Так, в телевизионных новостях горела нефть после бомбардировки Ирака, разнося злой дым и смрадный запах страха над пустыней, смешивая его с апатией.

В то время, когда шевелящиеся на макушке волосы потихоньку успокаивались, а прическа приходила в надлежащий ей вид, появился человечек в синем костюмчике и важной красной фуражечке – видимо, контролер.

– Битте, – проявляя учтивость и всем видом пытаясь показать заинтересованность в удачном завершении процедуры, я протянул ему истертый в карманах талончик.

Его выдали мне перед убытием в отпуск, уверяя, что мутный клочок бумаги, напоминающий пятикопеечный билет на московский автобус, открывает двери во все наземные немецкие транспортные средства на пути Франкфут-на-Одере – Виттенберг. Контролер поклацал компостером и произнес длинную непонятную мне фразу. В таких случаях лучше всего становиться «тормозом» – так в армии называют того, чьи действия противоположны молниеносной реакции на происходящее.

Подняв брови и глупо улыбаясь, я закивал: дескать, «ничего не понимаю, и не пошел бы ты куда подальше?». Выбивая искры из пластикового пола, контролер побежал по вагону, глядя по сторонам. Конечно, он нашел переводчика – женщину, говорящую по-русски. Она объяснила, что билет лишь до Лютерштадт-Виттенберга и что мне придется на следующей остановке покинуть ласковый вагон. Контролер окинул мою фигуру сверху вниз, чтобы в памяти зафиксировать внешность, а затем поманил рукой.

– Комм! – так он предложил переместиться в тамбур.

Стоя рядом и ожидая скорой остановки, все время он с подозрением разглядывал мой прикид. А я подумывал о том, что мне следует сказать органам власти чужого государства в том случае, если они ожидают на следующем вокзале. Оптимальной казалась такая версия: «бедный несчастный заблудший солдатик» отбился от табора и теперь ищет путь к своим.

Поезд покачивался, а вместе с ним покачивались мы оба в некоем медитативном танце или молитве. К счастью, ему не пришло на ум выписать штраф – видимо, сказался безбашенный авторитет нашей армии: такого рода процедура бесполезна в отношении к военнослужащим далекой и очень суровой страны. Советской Армии с ее патетической убогостью удавалось уходить от наказания за любые проступки.

На моей памяти случай. Машина, перевозившая саму себя на одном из марш-бросков, отстала от основной колонны, состоявшей как минимум из нескольких десятков бронетранспортеров, грузовиков и подскакивающих на буграх бочек для питьевой воды. Грузовик въехал на железнодорожный переезд, и у него внезапно заглох мотор. Несколькими секундами позже раздался звук склянки, шлагбаум быстро опустился. Приближалась электричка.

Солдатик за рулем, призванный в армию около трех месяцев назад, в ужасе схватился за буйную головушку и оцепенел под гипнотическим красным сигналом светофора. Только случайность спасла этого паренька от неминуемой гибели – находившийся рядом сержант выскочил из машины и выволок своего сослуживца из кабины. Оба залегли в безопасной близости, а поезд гудел и трубил… Грузовик устоял против удара, лишь чуть сместившись с жутким скрежетом в сторону. Зато на всех вагонах, от первого до последнего, капотом он оставил глубокую и трудноизлечимую рану.

Тяжело оценить размер штрафа, взымаемого в таком случае с водителя транспортного средства. Воинской части, в которой служил вышеупомянутый извозчик, пришлось в качестве компенсации высылать целую роту на сбор урожая капусты в близлежащую немецкую деревню. А тут какой-то солдафон-безбилетник. С такими у Немецких Железных Дорог как с мозолями – ссадил с поезда, и дело с концом.

4. Горькое поле

1

Какой-то провинциальный городишко. Налево пойдешь – окраину найдешь, направо пойдешь – в центр придешь, а посредине – перрон. Стрелки часов показывали без малого восемь утра, когда поезд оставил меня на запорошенной снегом платформе. Пасмурная погода превращала окрестности вокзальной площади в неуютный пустырь со стоящими по периметру полузаброшенными строениями. Выцветшая надпись готической вязью на одном из них дала возможность определить, куда меня занесло: Bitterfeld.

Подняв воротник и зевая, я уныло побрел к близлежащему перекрестку. По мере удаления от станции давящий кирпич привокзальной архитектуры постепенно переходил в приветливые дома, окруженные декоративными заборами. На витрине одного из магазинов обуви бросились в глаза кроссовки, видом и ценой удовлетворяющие мою потребность. Бежевые, с двумя полосками, с полным отсутствием армейской тематики. Обычная спортивная обувь. Денег на нее хватит, даже останется какая-то мелочевка. Почесав нос, я толкнул дверь. При входе звякнул колокольчик, сопровождаемый заученной улыбкой продавщицы. Кажется, в этот обувной магазинчик впервые зашел человек в военной шапке-ушанке. Устных объяснений удалось избежать. Расшифровав мой взор, устремленный к товару, продавщица сообразила, что нужно, и неторопливо вынесла коробку. Расплатившись и утрамбовав кроссовки в чемодан, я вышел на улицу.

Первый предмет гардероба в наличии. Насколько до меня начало доходить, требовалось еще около восьмидесяти марок на все остальное. На худой конец, можно остаться в военной рубашке, но шинель, зеленые брюки и ботинки резали глаз. На меня оглядывались прохожие, и с полной уверенностью можно считать, что первый же встреченный патруль бросится ко мне проверять документы.

Композиционный ансамбль советской военной формы уродлив, неудобен, зимой не греет, летом парит. Головной убор, шинель и обувь любого превращают в некое подобие серого конуса-пугала, которое сверху слегка приплющили ударом кувалды. Военные ботинки стопроцентно придуманы извращенным изобретателем-ортопедом. Не исключаю, что по замыслу им полагалось, как части парадной формы, быть украшением солдата, сочетаемым с функциональностью. Как бы там ни было, а на деле это отвратительные на вид боты. Даже если выбираешь на три размера больше твоей ноги, они натирают мизинец до крови. Особенно жалкими выглядят в них новобранцы.

2

Опираясь на приобретенные ранее познания из школьного учебника по истории средних веков, мной владела уверенность, что в любом мало-мальски уважающем себя немецком селении есть рыночная площадь. Тем более что в вышеупомянутом Лютерштадт-Виттенберге такая площадь имелась. Школьный учебник не врал. Улица вела дальше, постепенно сужаясь. По мере продвижения дома древнели, становились выше, загораживая робкий трухлявый солнечный свет, из последних сил пытающийся пробиться сквозь грязную вату неба. В один прекрасный момент в пролете между крышами показалась тяжеловесная башня протестантского собора. Дома нависали надо мной, а эта башня – над всем городом, как гигант среди никчемных карликов. Задрав голову так, что почти падала шапка, и глядя на мозаику внешней стены, я прям готов был перекреститься! О да, дом Господа внушал уважение. Могу только представить, в какой богобоязненный трепет он вводил жителей городка несколько столетий назад.

У подножия собора гудел рынок. На импровизированных прилавках красовалась всякая всячина: одежда на любой вкус, блестящие медью настольные лампы, плюш детских игрушек и кухонная посуда. Добродушного вида бородачи продавали ароматные сосиски, сдобренные горчицей. Дыхание многочисленных посетителей рынка размягчало погребной холод улицы. Несмотря на пасмурное зимнее утро и огромную зловещую башню собора, царила праздничная атмосфера. Торговцы шутливо окликали меня, предлагая что-либо купить. Мотая головой, я наматывал круги, рассматривая выставленные на продажу товары. Венцом моей интеграции в рыночный ландшафт стали искушение видом спелых бананов и трата на них оставшихся денег. На голодный желудок они казались изысканным деликатесом.

Примостившись на ступеньках, с жадностью поглощая желтый приятно пахнущий фрукт, я рассматривал толпы беспечных зевак, сновавших поблизости. Некоторые из них спрашивали: не могу ли я продать им свою ушанку или ремень со знатной латунной бляхой. Вещи для них, должно быть, экзотические. Особо сообразительные интересовались оружием, которого у меня не было при себе. Больше всех надоели дети. Обступив меня полукругом, перешептываясь и хитро улыбаясь, они показывали в мою сторону пальцем и обсуждали советскую военную форму. Их толком шугануть не получалось из-за незнания немецкого языка. Употребление имеющихся в моем словарном запасе дежурных «Гитлер капут», «хэнде хох», «Сталинград» могли создать пародийную ситуацию. Представьте себе солдата, размахивающего руками и кричащего «Сталинград!» немецким детям. Да они просто лопнули бы со смеха. Даже пара подмигиваний в их сторону вызвала бурное ликование.

Рыночная возня длилась до вечера. Постепенно захлопывались ставни и двери, разъезжались грузовички, все меньше и меньше людей оставалось на площади. Вот и последняя сосиска, доедаемая последним посетителем. Народ спешил по домам к телевизионному уюту и по барам к глинтвейну. Стемнело, начиналась пурга. Ледяной ветер завыл в уличных пролетах. Подняв голову, я увидел, как снег на большой скорости буянит вокруг башни. Ее шпиль разрезал вьюгу, как широкий затупленный нож. Иногда казалось, что массивный силуэт вот-вот не выдержит и опрокинется на мостовую. Рыночный день сменился пляской белоснежных призраков и теней, отбрасываемых желтыми фонарями. Как демоны, спустившиеся с Брокена, они скрежетали ветками деревьев, хлопали вывесками магазинов и свистели. В ушах ясно слышался их визгливый гомон, и были различимы отдельные голоса. Каждая снежинка уподоблялась злобной осе, кусающей лицо, и тысячи злых белых ос рывками толкали с разных сторон. Над этой снежной бурей, где-то выше пурги, мерцал большой протестантский крест.

Плохо, что нет шарфа. Ледяной ветер обжигал открытое горло, и почувствовалось, как смертельный холод обручем сдавливает грудь. Слезы отчаяния наворачивались на глазах. Купленные кроссовки ничем не помогут в разыгравшейся непогоде. Оставив чемодан лежать на брусчатке, я наматывал круги быстрым шагом, подобно бездомному псу с поджатым хвостом. Пляска одинокого солдата под «Танец с саблями» Хачатуряна, исполненный Джоном Роттеном. Блин, если сейчас что-нибудь не произойдет, то можно замерзнуть нафиг. Bitterfeld в переводе на русский – «Горькое поле». Воистину, моим горьким полем стала та площадь.

3

Три парня шли с огромной бутылью вина, выкрикивая невпопад песню своими юными хриплыми голосами. Впоследствии я узнал, что такие бутыли в народе носят гордое название «Счастье бездомного». Сейчас это счастье случилось. Увидев меня, троица остановилась на безопасном расстоянии, выпучив глаза и покачиваясь то ли от ветра, то ли от количества спирта в организме. Один что-то буркнул себе под нос. Судя по поведению парней, их отрешенность была в той стадии, когда человек еще способен понимать и анализировать происходящее.

Я робко сделал несколько шагов в их направлении:

– Сорри. Плиз, хэлп ми. Ай ам э дизертир.

Глухие слова, произнесенные на ужасном английском, вывели парней из пьяного делириума. Тот, который был потолще и повыше, поманил меня рукой и произнес уже знакомое мне:

– Комм.

Слово по звучанию напоминает «come on». Отказываться от приглашения было глупостью. Крепко сжав свою ношу в руке, я вплотную приблизился к новым знакомым. Немцы о чем-то переговаривались. Видимо, решали, что со мной делать. Через несколько минут быстрым шагом, насколько позволял ветер, мы вместе направились в неизвестном направлении.

Перекрестки сменяли друг друга, а кирпич уже не казался таким мрачным.

Высокий пухляк с гордым блеском в глазах сообщил, что его все называют Бенни Хилл. Он и на самом деле смахивал на этого комедийного актера. Два других парня – червячного типа добрая шпана со взлохмаченными волосами. Такие ходят на рок-концерты и потом валяются где-нибудь около стены, по неопытности смешав разные сорта алкоголя в желудке и в венах. А на следующий день, втянув голову в плечи около токарного станка на заводе и страдая от болей и муторности, мучительно сожалеют о содеянном. Бенни Хилл был для них авторитетом. Прикладываясь к бутылке, из центра города они вывели меня в район, состоящий из домов, напоминавших помятые картонные коробки, положенные рядами вдоль улиц. Продолжая болтать на всевозможных наречиях, наша компания остановилась у обледенелого входа в одну из таких коробок.

Бренча ключами, Бенни Хилл улыбался, а я предвкушал квартирное тепло, включенный телевизор и дымящийся чай. До этого я никогда не бывал в немецких домах. В коридоре парадной горело электричество. Похожим светом коптят керосиновые лампы. Опасно торчащая из стены проводка, облупленная краска на стенах и низкий потолок напоминают вход в жилище героев из романов Достоевского. Уверен, что именно этот запах сажи и крысиного яда вдыхал Раскольников, возвращаясь домой после убийства старухи-процентщицы. Одна из дверей на первом этаже скрипнула, и высунувшаяся оттуда белобрысая женская голова визгливо каркнула в нашу сторону. Бенни Хилл разочарованно приподнял брови и повернулся ко мне:

– Комм.

Горячего чая не будет – я это понял, когда вместо того чтобы подниматься, мы пошли не наверх, а в подвал. Там, среди лежащих на полу старых досок, полиэтиленовых пакетов, бумаг и прочей чепухи, валялась куча тряпья. Не всегда понимаю, зачем люди сохраняют такие вещи. Может, это привычка или болезнь, а может, из-за бедности, в которую правительства стран соцлагеря вогнали своих подопечных. Той позорной бедности, при какой советские пакеты из гастронома с тухлой надписью «Моссельпром» наши матери стирали в умывальниках, чтобы с авоськами не выглядеть дурами в долгих очередях.

Порывшись в подвальных залежах, через две минуты ребята протягивали мне красную дерматиновую куртку с надписью «Made in Mongolia», джинсы с заплаткой на самом видном месте – на передней части бедра, голубую рубашку и старый растянутый свитер. Конечно, не смокинг с аксельбантами, но все же такой наряд превращал меня в обыкновенного восточно-немецкого раздолбая, делая неприметным даже при полном безлюдии. Купленные до того кроссовки были очень кстати, так как их новизна приукрашивала незатейливость моего убранства.

С тех пор я никогда в жизни больше не надевал советского мундира. Ремень и гимнастерка лежали у моих ног на радость новым друзьям. Теперь у них будет возможность щегольнуть на дискотеке фрагментами видавшей виды одежды старшего брата и оккупанта-союзника по совместительству. Шинель попрощалась номером воинской части и фамилией, написанными хлоркой на внутренней стороне. Ее махровое великолепие перешло во власть Бенни Хилла. Впоследствии она каким-то образом все же попала в лапы милиции. Наверное, патруль остановил парня в экзотическом наряде, и по этой надписи искавшие меня сыщики поняли, что я ушел безвозвратно.