Иммигрантский Дневник

Наша компания остановилась около деревянных дверей в большой старинный дом. На звонок замок отреагировал дребезжанием и щелкнул. Оставив припаркованные велосипеды жильцов за спиной, мы спустились в подвал. Внизу, за следующей массивной дверью разместилось несколько просторных помещений с названием «Инфоладен».

Неформальные течения, несмотря на видимость анархии и хаотичность, имеют организационные структуры. Многотысячным толпам, выходящим на «дни хаоса» в Ганновере и Берлине, блокирующим транспортировку радиоактивных отходов, и любому другому массовому хулиганству требуется управление. Здесь осуществляется печать листовок, организуется транспорт на протестные акции, продаются билеты на концерты рок-групп радикальной направленности. Это царство крайне левых, бреющих виски и верящих в победу анархии. Не каждый немец, ежедневно покупающий хлеб в булочной напротив, осведомлен о существовании подобной структуры. Я попал в ее мюнхенской филиал, расположенный во французском квартале – милом, прекрасном, тихом месте, живущем без туристов и вдали от лоска бутиков.

Беспощадный бой ударных инструментов за стеной, ребятишки в драных косухах, сидящие на табуретках вокруг столов, и чернильная полутьма делали все еще более привлекательным. Но главным действующим лицом в натюрморте были свежие багеты и холодильник с продуктами. Абсолютно бесплатно!

Застенчиво я намазывал масло и резал пармезан, ловя одобрительный взгляд Торстэна. Устроившись на размашистом диване поближе к барыге, он не ел, опасаясь ослабления дурманящего эффекта марихуаны.

– Русский, их бин капут!

Глаза Торстэна задорно поблескивали, меняя цвет в зависимости от угла к цветомузыке. А барыга уже слетел с копыт. Он сладко дремал, сжимая в зубах окурок. Торстэн признался ему, что любит его и, свернувшись калачиком рядом, тоже уснул.

Все панки знали английский язык, что облегчило знакомство. Заплатка на измызганных джинсах выдавала во мне принадлежность к классу страждущих и обездоленных. Конечно, на голове не было гребня, а на куртке – значка с буквой «А», символом анархии, но толпа демонстрировала солидарность.

Борьба за равенство и братство знакома мне с детства. Моя политическая карьера началась еще в школе, когда я подписал коллективное письмо к правительству Южно-Африканской Республики с требованием немедленно освободить Нельсона Манделу. А подпольщики-революционеры? Стар и млад в СССР знает их нелегкую долюшку в застенках царской охранки, муках, страданиях и неистребимой человечности.

Сидя за барной стойкой в окружении интеллигента-очкарика и его приспешников, я почувствовал, что пришел нужный момент, и поинтересовался возможностью ночлега в этом заведении. Панки задумались.

– Но. Итс нот поссибл, бикоз полис.

«Инфоладен» контролировался полицией. Мне дали понять, что в любой момент могут появиться карательные органы и начать обыск помещения. О немецких властях в этом месте говорилось с презрением и почти ненавистью. Я повторил просьбу и добавил:

– Ай ам э дезертир.

Вся публика обернулась на меня. Даже сидевшая в отдалении влюбленная парочка прекратила разговор. Торстэн, заворочавшись на диване, приоткрыл один глаз, и в моем направлении потянулись руки, сжатые в кулак, с большим оттопыренным пальцем вверх.

Перебивая друг друга, панки успокоили меня тем, что на улице не оставят и позвонят человеку по имени Рольф.

– Рольф! Рольф! Рольф!!! – неслось их кудахтанье по «Инфоладену».

Мне льстила такая забота, а им – возможность поддержать человека в пути. Ведь одно из призваний панка – взаимопомощь. Напряжение внутри меня переместилось из области груди к животу и растворилось там, как сахар в чайном стакане.

Рольф появился через час. Угрюмый, кудрявый и, наверное, очень умный. Навскидку ему было уже за тридцатник. Открыв бутылку пива, он смутил меня своим молчанием. Так молчат непризнанные гении, у которых куча нерешенных проблем.

В помещение вошла Дора, покачивая стены подвала. Широкоплечая двухметровая мадам с черными волосами до пояса, она командовала этим заведением. «Коня на скаку остановит, в горящую избу зайдет» – это не про нее. Такие не останавливают коней. Их удел – бегемоты. А в избу Дора не поместилась бы. Проглотив бокал пива, она повернулась ко мне с вопросительным выражением лица. Наконец-то у меня возникла возможность поведать о похождениях, и тогда я начал сбивчивый рассказ. Моего английского не хватало, чтобы передать ощущения, эмоции, рассказать ей о причинах действий и точно описать свой маршрут. Но чем дольше я говорил, тем меньше вопросов она задавала. Она слушала меня взахлеб, опершись подбородком о руку, поставленную на стол. Позже к нам подсел Штефан – незаметный, сутулый, тихий, как Рольф, и по совместительству парень Доры.

Барыга и Торстэн ушли незаметно, не попрощавшись. Они отлично сыграли свою роль, появившись в нужное время и именно там, где ожидалось. «Инфоладен» был пуст, когда мы поднялись из-за стола. Это прекрасно – идти морозной ночью по улице и знать, что сегодня тебя точно ждет теплая кровать. На углу Парижской площади Рольф стал прощаться. Я хотел рыпнуться за ним, но Дора, взяв меня за руку, произнесла:

– Стоп. Комм.

– Ахх. Хорошо.

Контуры зданий расплывались в зимнем тумане, а я больше не видел себя нелепым. Мне нравилась Лотрингерштрассе – Лотрингская улица и квартира, куда мы пришли.

3

Это была трешка с окнами в небольшой внутренний дворик. В длинном коридоре стояли шкафы с книжками и иной всячиной вроде утюга.

Рассматривая плакаты на стенах с изображенной губастой женщиной, я понял, что здесь почитают творчество Нины Хаген – немецкой певицы, известной своими закидонами во всем мире. Нина Хаген – богиня анархизма, феминизма, буддизма, шизофрении и всяких других политических течений и заболеваний. Ее плакаты на стене – добрый знак, говорящий об открытости обитателей квартиры ко всему нетрадиционному.

Дора и Штефан удалились в опочивальню, а я познакомился с новым обитателем моего убежища. Его звали Курт. С крашеными волосами, серьгой в ухе и странным прикусом зубов – такой бывает только у уроженцев Кельна. Курт шабашничал на стройках Германии. Предполагаю, что лет десять назад он принадлежал к молодежной тусовке, аналогичной той, которая меня принимала в «Инфоладене». Но годы делают свое дело, интересы меняются, и протест переходит в желание переехать в Колумбию – об этом Курт тарахтел беспрестанно. В Мюнхене он находился временно и жил в боковой комнате. Его искренне рассмешило мое неумение пользоваться ванной. Ох уж эти крантики. Их надо тянуть наверх и вбок. Я разделся и, сидя в пенной теплой воде, стирал носки, размышляя о чугунной убогости московского трубопровода и странной сантехнике.

Следующим утром вчетвером мы сидели на кухне. Выбрав себе место около отопительной батареи, я копил тепло. Бутерброд уменьшался, приближая минуту прощания. Голуби вызывали жалость во мне. Зимой их не спасает полет, и, переохладившись, они падают с неба. Но, сидя на кухне и рассматривая серых птиц на балконе, увитом плющом, я видел ожившую красивую поздравительную открытку. Сделав последний глоток, поднялся, надел кроссовки, куртку и потянулся к дверной ручке, чтобы уйти.

Нет, это не камень давит на сердце. Это огромный булыжник, поросший мхом и плесенью. Орошенный дождями, грустью и страхом перед неизбежностью. На этом булыжнике чья-то злая рука выбила грубый крест. Их в древности ставили на могилы. Они сводят с ума, превращая людей в бледные привидения, заставляют сожалеть о прожитых днях и сомневаться в себе. Есть силы, способные очищать лучше святой воды, и одна из таких сил – это искренность. Слышите стук? Так падает булыжник с сердца. Его сбила искренность, на которую я рискнул в «Инфоладене».

Дверь уже открыта, одна нога за порогом. В эту секунду я услышал оклик из кухни. Наверное, это самое главное, что я слышал в жизни. Эти несколько слов поменяли краски вокруг меня, формы изменили очертания, и жизнь приобрела совершенно новый смысл. Эти слова гулким эхом звучали во мне, вызывая дрожь победившей надежды. И не хочу их похабить своим корявым английским произношением.

– Эй! Подожди. Останься. Мы решили тебе помочь! Штефан сейчас будет звонить в Толстовский фонд.

Кто-то становится иммигрантом, ступив с трапа самолета в аэропорту Бен Гурион, а кому-то ставит въездной штемпель американский полисмэн. Каждый иммигрант имеет свою точку отсчета. Зимним утром, когда я стоял у дверей и собирался уйти, чтобы окунуться в другие города и автобаны, упала последняя песчинка в таинственных песочных часах. Отрывая руку от дверной ручки, как в киноленте, пущенной в обратном направлении, я неосознанно перевернул эти песочные часы. Отсчет начался снова. Он идет до сих пор уже под новым названием – иммиграция.

9. Двери в азюль

1

Благотворительные организации, как жемчуг, рассыпаны по земле. Говорят, что некая Агнес Гонджа Бояджиу лечила прокаженных. Если в какой-то точке земного шара вспыхивала эпидемия, война, цунами, горел лес или засуха превращалась в смерть, Агнес Гонджа Бояджиу была тут как тут. Она кормила страждущих и давала приют любой казанской сироте. В Индии до сих пор помнят вкус ее пирожков и бубликов. Их количество настолько велико, что улыбчивую старушку в белых одеждах наградили Нобелевской премией мира. Мы, обыватели, знаем ее как блаженную Мать Терезу.

Или, скажем, взять благотворительность службы «Каритас». В Мюнхене расположены три отделения. Приходишь туда – там чаем напоят, по голове погладят и пустят слезу сострадания. Из огромной кучи подержанных шмоток достанут вполне пристойную кожанку, подарят и отпустят со словами «приходите почаще», как будто намекая, что общество оттолкнуло тебя, и теперь ты надолго изгой. Каждый бездомный немецкий алкаш любит «Каритас» за непредвзятое отношение к лохматой бороде и хроническому архиалкоголизму. А если придет гражданин Афганистана и, впадая в задумчивую сентиментальность, случайно обронит тихое «я соскучился по Родине», то ему посодействуют в его скорейшем вылете в Кабул. Он даже оглянуться не успеет, как счастливый и слегка ошарашенный сойдет с трапа самолета в стране падишахов и визирей.

Для бывших подданных Советского Союза, попавших в неприятности за рубежом, создан Толстовский фонд. Когда-то, очень давно, он поддерживал беженцев, спасающихся от сталинского гнева и возмездия Наркомата внутренних дел. После Великой Отечественной войны Запад имел договоренность с Советским Союзом о выдаче так называемых перемещенных лиц. Этот засекреченный договор с союзниками вывел на чистую воду именно Толстовский фонд. Людей перестали высылать. Список спасенных от депортации в СССР исчисляется десятками тысяч. В их числе советские военнопленные, казаки из армии Колчака, власовцы, перебежчики и невозвращенцы.

Однако Сталин умер, президент фонда состарился, а папки с людскими судьбами были сданы в архивы и макулатуру. К моменту моего появления фонд уже давно превратился в странный закрытый клуб. Он существовал непонятно зачем, кичился былой славой и напоминал этакий богемно-пыльный ностальгический монумент великим свершениям прошлого. Ну, а если говорить без пылкости – он как поломанные лыжи на антресолях, которыми не станут больше пользоваться, а выбросить жалко. И пельменями в Толстовском фонде не накормят.

На следующий день после телефонного звонка Штефан привел меня туда. В пеналообразном кабинете сидела вальяжная напомаженная примадонна лет сорока. Стол сгибался под грудой книжек и авторучек. Примадонне не хватало аристократического веера в руках. У такой обязательно должен быть поклонник – нежный юноша с бабочкой и в штиблетах-лодочках. Разговаривала она по-русски. Мой мятежный дух сбавил обороты от ее глубокого грудного голоса.

Это был не вопрос, а мелодичная строфа из оперной арии.

– Садитесь. Ваш друг рассказал мне о вас. Чем могу быть полезна?

Штефан покосился на меня. Хотелось вскочить со стула, встать перед ней на одно колено и, сняв несуществующий цилиндр, протянуть букет гладиолусов.

– Да-да. Я знаю, что у нас беда, – пропела примадонна, закатив зрачки. – А я не знаю, что могу сказать.

Взмахнув рукой, как дирижер, она включила аккомпанемент, нервно барабаня длинными ногтями по столу.

– Покажите документы, принесенные с собой.

Моим главным козырем был военный билет. Я вытащил его из кармана и осторожно вручил собеседнице. Ария ускорилась:

– Ах, какая ерунда. Спасибо вам, что вы пришли. Но адрес дали вам не тот.

Разглядывая мою фотографию в военном билете, она перевернула несколько страниц и, выпрямив спину, покашляла. Теперь в ее голосе звучала строгость подполковника.

– Мне нужно позвонить в американское посольство.

Покрутив телефонный диск, дива говорила на немецком уже без использования музыки. Ее лицо стало серьезным. Однако по окончании телефонного разговора я и Штефан вновь насладились тональностью до мажор для бабочки.

– Для вас назначила я встречу. Вам надо завтра быть вот тут. Американский консулат. Вас в десять вечера в нем ждут.

2

На следующий вечер, уже в наступившей темноте, я шел к американцам. Началась оттепель. Падали капли дождя. Вокруг архитектура и исторические памятники – хрустальные дворцы в свете уличных фонарей. Скоро весна заиграет торжественный марш. Дождь бывает слезами, бывает как из ведра, а бывает дождь, приносящий мечты. Ради них зонт лучше убрать, дать каплям упасть на лицо и отдаться шершавости ветра. Именно за поэзию зимних дождей я начал любить этот город. Тем более что зонта у меня не было.

За стальным частоколом, увешанным видеокамерами, располагалась аквариумоподобная постройка. Ровно в десять часов вечера я нажал на кнопочку рядом с контрольно-пропускным пунктом под изображением белоглавой хищной птицы. Дверь открыл солдат в кепке. Это было мое первое столкновение лицом к лицу с потенциальным противником. В армии меня обучали к борьбе именно с такими экземплярами. Представилась схватка между сержантом Зливко, заместителем командира нашего взвода, экскаваторщика по образованию, и этим человеком.

Конечно, среднестатистическому Зливко было бы нелегко выдержать тяжелые кулаки профессионала. А кирзовый сапог, на первый взгляд, не имел шансов против прыжковых ботинок. Зливко был на голову ниже, в плечах уже, а пропорции не соответствовали стандартам человеческого тела, приведенным на иллюстрациях в медицинской энциклопедии. Но он одержал бы победу. Потому что солдат, открывший мне дверь, улыбался широкой белозубой улыбкой. Я такую в жизни не видел. К тому же он имел черный цвет кожи. Его телодвижения излучали адекватность, вежливость и уважение к стоящему перед ним оборванцу. Аксиома гласит: в битве между улыбкой и экскаватором всегда побеждает экскаватор. Американский солдат не мог похвастать притаившейся волчьей злобой, а Зливко просто распирало от ядовитой интоксикации. Поэтому я уверен, что улыбающийся американец очень быстро погибнет от внезапного удара бревном по голове, нанесенного с ужасающей предательской силой. А не будет бревна, то Зливко клыками загрызет. Сделано это будет с целью спасения Отечества и ради того, чтобы ночью, греясь в ротной сушилке, по-залихватски сказать слушателям: «Не зря я котлованы копал!»

После досмотра моих карманов меня пропустили в здание консулата. По лестнице спустились двое служащих, владеющих русским языком настолько хорошо, что у меня возникло подозрение: не из Прибалтики ли они? По мере разговора официозность перестала пугать, а предложенный кофе окончательно разрядил обстановку. Беседа продолжалась долго, за окном кончился дождь, вышла луна, а напротив меня крутился включенный диктофон.

Невозможно дать отчет о последствиях, когда заполняешь черную пустоту созвездиями слов, сказанных в наивной вере в добро. Ведь всех предавали однажды. Кто бы мог подумать, что через много лет, когда длина дороги за спиной сжирала последние силы, то свет той серебряной луны вновь осветил небо и улицы, а мой собственный голос с состарившейся пленки из диктофона расставил все по нужным местам.

Посещение консульства завершилось листком бумаги с адресом:

– Вас будут там ожидать.

– Где «там»?

– Идите и увидите. Там занимаются именно такими людьми, как вы.

Единственным документом, удостоверяющим личность, служил военный билет. Исключительно важной была срочная легализация подвешенного положения.

Долгосрочное пребывание без удовлетворительных папирусов на территории Германии не рекомендуется смертным. Дыхательная анатомия немецкого полицейского устроена таким образом, что он чует нелегала, как кот валерьянку. Поймав несчастного, полицейский бесстрастен. Он выполняет свой долг перед страной и Конституцией. Его отличает исключительная мотивированность при раскрытии всевозможных преступлений, и случай в Эрфурте, когда мне довелось быть отпущенным на все четыре стороны из цепких коготков, мог не повториться.

Поэтому я направился в место, где интересовались «именно такими людьми как» беглые солдаты. Азербайджанец, предоставивший возможность переночевать в фиате, упоминал про Гизинг. Мой путь вел к казармам МэкГроу – огромным зданиям песочного цвета, удачно гармонирующих с железобетонной стеной Штадельхаймской тюрьмы, расположенной на той же улице. Почти напротив тюремного входа стоит жилой дом – отдаленное подобие хрущевки элитного типа. Такие строят как социальное жилье для бездельников и многодетных разведенок. Мне нужно в первый подъезд. Пробежав глазами по списку фамилий около звонков, я выбрал указанную в записке.

– Спасибо, что пришли. Меня зовут Ара, – человек здоровался с таким же прибалтийским выговором, как люди в консульстве. – Мы вас уже ждем.

– Неужели вам сообщили?

– Да. Ну садитесь, рассказывайте.

На стене висела политическая карта Советского Союза. Похожая карта имеется в кабинете истории любой школы, только вот на этой все надписи английские. Квартира служила офисом, а единственным клиентом молчаливого персонала был я.

Покидая помещение, моя рука сжимала сложенный лист бумаги с прикрепленной к нему фотографией – первая немецкая ксива. Зайдя в итальянский ресторан и отобедав пиццей на выданные Арой пятьдесят марок, я, довольный, отправился на Лотрингскую улицу. Солнце светило изо всех сил, и, прячась в тени тюремной стены, думалось: «Ухх. Пронесло!» Пицца была жутко соленая из-за крохотных селедок. С тех пор я очень люблю итальянскую кухню и практически всегда заказываю пиццу под названием «Наполи» – так называлась та, которую попробовал в крохотной пиццерии с видом на забор Штадельхайма.

А вечером, если на сцене Rostok Vampires, то трансильванский лес становится ближе. Рок-н-ролл для детей чердаков и подвалов мочил по ушам и душам с мощью кувалды. Под рев гитары корчились панки. Для них этот клуб не место послушать и станцевать, а молитва языческим богам, пьющим кровь из черепов своих врагов. В черном зале бьют молнии, идет белый дым. После выступления мы сидели в закулисье, музыканты пили пиво, а я смотрел на счастливое лицо Доры – она организатор концерта. Читая надписи на пивных бутылках, я начал учить немецкий. Независимо от того, как ко мне обращались, смотрел на заморскую этикетку и читал произвольную фразу. Народ смеялся, и меня хлопали по плечу. Хотелось, чтобы пьяный праздник длился вечно. Но наступило похмелье.

3

Ровно пятьсот метров от выхода метро «Унтерсбергштрассе» до Федерального ведомства по признанию иностранных беженцев. Многочисленные человеческие табуны прошли за несколько лет по небольшой тенистой аллее к семиэтажной коробке из серого камня. Мимо детских велосипедов, стоящих рядами машин и небольшого магазинчика, торгующего спиртным. Чем ближе к ведомству, тем больше полиэтиленовых пакетов, пустых бутылок и смятых пачек сигарет. На подходе пожухлая трава и асфальт покрыты пестрым ковром из мусора. Из окон здания свисали мокрые полотенца и стираные джинсы – вид типичный для Румынии, но уж никак не для Мюнхена. Около стеклянного входа галдела чернокожая толпа. Нелегально приплывшие на плотах, лодках, дошедшие пешком из Зимбабве, Анголы, Нигерии рядом с небольшим киоском сразу за дверью превращались в жителей Европы. Волшебником был молодой и очень раздраженный полицейский, записывающий имя прибывшего в тетрадку.

Предъявив ксиву, выданную американцами, волшебник сверил фотографию с моим лицом и пропустил через пуленепробиваемые стеклянные двери. Первое, что я услышал, – это собачий лай. Немецкая полиция сдерживала напор толпы, а лай издавала оскаленная овчарка, рвущаяся с поводка. Иммигранты всех цветов и размеров штурмовали Германию. Обилие племенных африканских одеяний и дикий ор напоминали народное восстание в Лусаке. Смысл первого наплыва заключался в том, чтобы взять талончик в очередь на так называемое «интервью», где прибывшую публику опрашивали о гонениях и политических преследованиях на родине.

Федеральное ведомство по признанию иностранных беженцев было величественным храмом вранья и фантасмагории. О чем врали африканцы, поведать не могу. А вот двое моих знакомых по кличкам Дюдя и Леша-парикмахер врали о спрятанных ими костях царя Николая Второго. Стирая пот со лба, немецкий бюрократ не успевал записывать их долгий жалобный рассказ о том, как любимая бабушка предоставила погреб в Ялте для хранения останков государя-императора. Из-за подлого предательства тайна костей раскрылась. Дюдя и Леша подверглись гонениям, угрозам и репрессиям. Поэтому им пришлось спешно бросить любимый город на Черном море. Появившийся позже Иеромонах – так все звали человека, который по роду занятий на самом деле являлся иеромонахом и страшно бухал – привез доказательства спасения костей и соответствующего уголовного преследования. Он купил необходимые справки в ялтинской прокуратуре, состряпав этим свое право на вечную жизнь в ФРГ, и заодно помог товарищам. Через несколько лет они получили «синие паспорта» признанных беженцев, делающие обладателей полноценными жителями страны. При этом ребятишкам надо было только сказать, что они гомосексуалисты, и после прохождения специальных психологических тестов им позволили бы свершать пожизненные возлияния в мюнхенских кабаках без сложной суеты вокруг костей.

Вырвав талончик с заветным номером, придерживаясь фарватера, ноги повели меня к очереди, вьющейся через несколько этажей. Здесь народ был более обмякший. Зоркие глаза полицейских следили за порядком. Тех, кто не выдохся и пытался затеять разборку, полиция бесцеремонно дубасила. Тогда я понял, почему многие из них носили черные перчатки с обрезанными пальцами – это чтобы не болел кулак после ударов в челюсть, а заодно и подобие кастета.

Прогуливаясь по мирному городу, сложно представить подобное, но с беженцами особо не церемонились, уподобляя их блеющим овцам. Даже полицейская одежда была здесь другая – берет и армейские штаны вместо фуражки и форменных брюк. Через несколько часов уже около дверей, где происходило интервью, напряженная очередь опять напирала с силой тяжелоатлета.

– Энималс!!! Энималс!!! – орала полиция, создав стену из собственных тел, чтобы не допустить отчаянный прорыв в таинство человеческого вранья.

Слово «азюль» – убежище… носило двоякий смысл на Унтерсбергштрассе. Двери в азюль – это двери в иммигрантский бардак. А азюль – клеймо, отмыть которое исключительно сложно. Наконец-то пришло мое время, и меня впустили в совершенно пустой полутемный коридор с дверями по обе стороны. Крики снаружи стихли.

За спиной заглохли неистовствующие африканцы, сходящие с ума румыны, граждане Балкан и прочие нежелательные элементы. Тонкий лучик света, оставленный щелью между косяком и одной из дверей, помог сориентироваться и выбрать нужную бюрократическую контору. Напротив сидел толстяк с багровой физиономией и женщина, напоминающая Надежду Константиновну Крупскую в добрачный период.

– Здравствуйте, я переводчица, – женщина указала мне на стул и отвернулась к компьютеру.

Шокированный тишиной после кипящей толпы, растерянно улыбаясь, я уселся напротив этой парочки. Толстяк выглядел помятым после многочисленных интервью с людьми из горячих и холодных точек планеты. С отрешенным видом он хрустнул стопкой формуляров, выложив их на стол, и знаком предложил переводчице начинать процедуру.

Записали мои личные данные. Переглянувшись, чиновники поставили прочерк в графе «гражданство», так как СССР кривлялся в заключительной фазе клоунады, затрудняя определение статуса. При каждом ответе толстяк морщился, как будто его пытали иголкой недоверия. Переводчица тоже подозрительно косилась, но исправно занималась работой, спрашивая меня по-русски, и тарабанила по клавиатуре, фиксируя сказанное.

– Какого числа вы пересекли границу Германии?

Я не помнил этого. В голове смешались даты и люди. Хотелось, чтобы все закончилось сейчас же. Встать со стула, пожать плечами, покинуть противный лабиринт на Унтерсбергштрассе и начать новую жизнь. Хотелось на рок-концерт, в университет, домой. Куда угодно, но лишь бы подальше отсюда.