В этой сказке… Сборник статей

Сказка, как иной подход к воспитанию, развивалась одновременно с пайдейей. И пережила ее на тысячелетия. Почему? Думается, потому, что пайдейя использовала для воспитания ту культуру, которая существовала в классической Греции с пятого века до нашей эры. И с нею ушла, став частью этой культуры. А сказка обращалась к чему-то более глубокому. К самой природе человека.

Поэтому я и говорю об особом воздействии сказки, способном переводить нас в измененные состояния сознания. Чем и как оно оказывается? Не надеюсь найти все ответы, но выскажу некоторые предположения.

В сказке очень важно звучание. Сказка – это не рассказ и не литературное произведение. Сказки не читаются, не исполняются, а всегда сказываются (и в народной культуре это именно так). И сказываются они теми, кто имеет право сказывать сказку. Мы с вами не найдем ребенка, который бы рассказывал сказки другим детям, оставаясь ребенком. Сказки должны сказывать дедушка или бабушка. Почему? Потому что сказка ложь, да в ней намек… Она есть передача некоего важного послания от мудрого к растущему.

Иначе говоря, сказка создавалась для определенного воздействия. И это воздействие обучающее, хотя и не только. Оно и образующее, как и современное образование. Сказка передавала образ маленькому человеку, и образ этот должен быть правильным. А кто должен носить правильный образ, как не добрые люди? В итоге победа героя – это победа добра.

Однако очевидно, что герой сказок не добр в нашем смысле. Он часто груб и даже жесток по современным понятиям. Мы это видим. Но стоит зазвучать сказке, и мы целиком на стороне героя, мы вживаемся в его образ, и он становится нашим образом. То, чем мы стали сейчас, – итог многовекового воздействия сказок на наше сознание. Принимая образ сказочного героя, мы приняли направление развития в сторону того Человека, которым теперь обнаруживаем себя. Человека – носителя добра.

Но почему это стало возможно, и как передавалось это воздействие? В чем его секрет, как говорят?

В том, что мы слушаем бабушку или дедушку, сказывающих сказку, завороженно. Даже сейчас. Мы слушаем тех, кого звали мудрыми в старину, хотя сейчас это понятие и исчезло. Почему оно исчезло? Почему из нашей жизни ушло понятие мудрой старости? Почему старики больше не пользуются былым уважением?

Думаю, это не случайно. Мудрость старости больше не нужна, потому что она была не просто свойством возраста или опыта, она была очень определенным орудием воздействия и воспитания, необходимым на определенном этапе развития человеческого разума. Именно на этом этапе Разум готовил себе среду для следующего скачка в развитии. И готовил среди прочего и с помощью сказок.

В те эпохи, когда такое преобразующее человека воздействие было необходимо, для того чтобы учителя слушали, нужны были не знания, а жизненный опыт. Человек с опытом хорошо воспринимается, когда он учит простым вещам, вроде охоты, рыбалки, ткачества. Войны, в конце концов. Человек с опытом важен на переднем фронте или в разведке.

Поэтому сейчас мы спокойно приобретаем знания и без такого человека, но уважение к нему возвращается, как только мы оказываемся в продвинутых исследованиях, находящихся, скажем, на переднем фронте научной жизни. Или в технологических прорывах.

Мудрость, как знания, обретенные в опыте, ценилась лишь в те времена, когда подрастающие ощущают себя входящими в неведомый и опасный мир. Поэтому стоит опытному человеку начать передачу опыта, как в слушателе включается потребность этот опыт перенять, и он непроизвольно ощущает говорящего мудрым.

Если сейчас опытный человек начнет рассказывать не о том, как купить хлеб, а о том, как войти в программирование компьютерных игр, его тоже будут слушать. Конечно, те, кто собрался жить в мире цифры, кто уже осознал, в какой мир он идет. И если только мир, в котором хочет жить человек, и мудрость говорящего совпадут, его рассказ станет для такого путника захватывающим.

Именно так слушали сказки в древности. И так мы слушаем сказки, которые нам действительно открывают миры, до сих пор. Это значит, что мы готовы пойти дальше, в новые неведомые миры. И там мудрость возродится и снова поведет нас. Но что такое эта мудрость сама по себе? Попробую описать то, что вижу, думая о сказывании сказок.

Мудрые должны быть терпеливыми, потому что сказки сказывают на ночь. То есть в состоянии, когда ты уже засыпаешь, но очень не хочешь расстаться с этим миром, и кто-то должен тебя все-таки убаюкать, заставить заснуть. А заставить в том возрасте можно только очень хитрым способом – каким?…

Сил у тебя так много, что ты бы и ночь не спал. Это бабушка хочет спать, а ты – нет. Как усыпить? Никак! Надо твою душу поймать и перевести в особое пространство, куда ты улетишь душой вместе с образами сказки. Тебя туда надо увлечь, затащить и там тебя оставить. Пока ты разбираешься с этими образами, бабушка успеет поспать.

Сказки сказываются чаще всего на сон грядущий. При этом маленький почемучка очень внимателен и успевает подпрыгнуть и сказать: «Нет-нет, ты тут неточно рассказываешь, прошлый раз было не так…». Поэтому только кажется, что ребенок, которому рассказали сказку, заснул. В действительности сказка уводит его в иное пространство, где он действует, совершает те самые подвиги, о которых рассказывает сказка.

Мы не различаем таких тонких вещей, как сон, наведенный сон, гипноз или сон после сказки. Гипноз-то мы как-то видим, но мы считаем его сном… А объяснения до сих пор нет, что это такое, как нет и объяснения суггестии… Мы знаем, что можно внушать человеку хорошие мысли… думай о позитивном… не думай о плохом…

В действительности, когда эта самая суггестия, внушение происходит, мы ощущаем, что это не случайное явление. За суггестией и гипнозом скрывается некая «механика» нашего сознания, какое-то его устройство или свойство, которые до сих пор не познаны. Вероятно, потому что ищут не там – ищут в работе мозга, а устройство это скрывается в природе сознания. Однако правящая научная парадигма сознания не отражает его действительности, и не потому, что не хватает наблюдений, а потому, что все разрушающие правящую парадигму наблюдения исключаются из рассмотрения.

Внушение происходит не потому, что тебе просто говорили правильные слова. И сказка действенна не потому, что она об интересном. Для того чтобы ребенок перешел в измененное состояние сказочного сна, должно быть оказано какое-то воздействие, после которого душа принимает выбор. Почему я так думаю?

Тут я полностью согласен с Проппом, что сказка описывает тот обряд, который происходил при молодежной инициации. Когда подростков-мальчиков от 12 до 16 лет, и девочек от 7 до 12, отправляли куда-то, в особое пространство, чаще всего это была лесная избушка, где злые силы (Баба-яга, Змей) проглатывали детей… Сама избушка похожа на чудовище, этнографы даже описывали такие лесные дома, сплетенные из веток в виде чудовищ, чтобы пугать.

Но пугать – это уже воздействие, это переводить в особое состояние сознания, близкое к ужасу. А ужас – это не страх. Это то состояние, в которое человек переходит при встрече с неизмеримо превосходящей его силой, например, с богом. Отсюда выражение «панический ужас» – ужас, который испытывали при встрече с Паном. А у нас – с Лешим.

Этнография описывает, что во время инициаций дети понимали, что то, что тут происходит, – это обряд, и те, кто пришел проводить его для них, – это знакомые люди, их родные, только в масках, точнее, в личинах…

Но при этом они видели, что это настоящее. Они погружались в это не как в игру или действо, а как в действительное событие, и проживали его как встречу с существами из иных миров. Из тех, что и описывает сказка.

Вот это проживание принципиально для инициаций и подобно тому, что происходит с шаманом во время его полетов. В этом я разделяю взгляды В. Н. Топорова, который много исследовал русскую волшебную сказку с точки зрения ее связей с шаманскими культами. Многие образы русской волшебной сказки связаны с движением внутри вертикального пространства. Вернее, вертикально выстроенного пространства, потому что герой сначала опускается вниз, в подземный мир, а потом возвращается обратно, двигаясь от царства к царству. Наконец на какой-нибудь волшебной птице вылетает в этот мир, где становится царем.

И если это движение внутри сказки подобно полету шамана, его души, то это глубокая психологическая работа, для входа в которую, однако, не требуется шаманской болезни или даже работы с бубном, не говоря уж о психоделических средствах. Само сказывание сказки каким-то образом переводит слушателя в это измененное состояние. Именно в этот полет и должен отправляться маленький слушатель.

Это видно по тому, как мы слушаем сказку. Об этом свидетельствуют наши ощущения, что бесспорно. Самонаблюдение при слушании сказки однозначно свидетельствует об особом виде воздействия, сходного с гипнотическим или суггестивным. Но это не гипноз и не суггестия, хотя и воздействие.

Когда Николай Литвинов читал сказки по радио, замирали все. Почему? Видимо потому, что он умел оказывать то воздействие, что нашел Орфей, когда создавал этот вид преобразующего упражнения. Я предпочитаю думать, что тем великим учителем, что создал сказку, был именно Орфей, хотя доказать это однозначно невозможно. Но Орфей известен именно тем, что умел оказывать воздействие с помощью игры на лире, с помощью звучания.

Шаман достигает своего воздействия с помощью бубна, а сказочник – за счет звучания голоса. Но это не просто голос. Это голос, обращенный куда-то внутрь человека, где и живут те скрепы, что держат душу. Может быть, не скрепы, а струны души. Голос сказочника не просто воздействует на слушателя. Он должен освободить его от того, что крепит к телу, и отправить в полет, подобный сну.

Помните Литвинова: «Здравствуй, дружок, сегодня я расскажу тебе сказку…»

Это звучание, которое цепляет что-то внутри нас, особое звучание. И оно свойственно бабушке, которая начинает засыпать. Почему? Потому, видимо, что душу может отравить в полет только тот, кто сам вошел в это состояние полета перед сном. В русской культуре оно называлось Дремой и считалось существом, подобным богу сна греков Гипносу. Засыпает бабушка и непроизвольно начинает звучать правильно. Она передает свое состояние полета в сон…

Наши собиратели до сих пор привозят новые записи сказок из фольклорных экспедиций. Это значит, что сказка бытовала в России гораздо дольше, чем в Европе, и как-то бытует до сих пор. Что это означает? Что сказка до сих пор отзывается в душе русского человека. Как это возможно?

Я предполагаю, что в России существовала некая среда, которая была создана тем обрядом инициации, который сохранился в сказке как ее воздействие. Сказку слушали вживую, а значит, подвергались ее воздействию все. Но воздействие сказки сходно с воздействием обряда, если мы вглядимся в то измененное состояние, в которое нас переводит сказка.

Следовательно, мы и наши предки проходили этот обряд повсеместно. Причем, повсеместно означает не только широту распространения обряда, но и его вертикальное воздействие. Ведь сказку сказывают кухарка, няня, дворовая бабушка. Но из-за двери подслушивает барин, а уж дети-то барские, барчуки, точно сидят у ног няни вперемежку с дворовыми детьми. Все помнят Арину Родионовну, и все понимают, что это она привила Пушкину любовь к русской сказке…

Обряд сказывания-слушания сказки – одно из важнейших орудий, которое создавало того человека, которого мы сейчас считаем русским. Понятно, что этнически в русский этнос вливались разные национальности, но все русскоговорящие имеют не только общую культуру, но и общую культуру мышления, потому что проходили обряд слушания сказки.

Именно этот обряд превращал целый народ в нечто единое, о чем потом говорили, как об общинности русского народа. Эта общинность была причиной того, почему русский человек без души по-настоящему ничего делать не может, а с другой стороны, не умеет фальшиво улыбаться…

Мы не мрачные, мы не умеем врать… Сказка не велит!

Сказки об устройстве мира

Лучшая теория волшебной сказки была создана В. Я. Проппом. Однако не все сказки однозначно укладываются в его классификацию. В некоторых она почти полностью не работает, как не работает и то, что через год после Проппа было добавлено бельгийским исследователем Андре Иоллесом как важнейшая черта сказки: в ней все так, как должно быть!

Не во всех сказках мы видим ожидаемый счастливый финал, не во всех сказках зло наказано, а добро побеждает. Не во всех сказках даже есть возможность определить, что есть зло, а что добро. Самый яркий пример этого различия – это античные сказания о Психее и Амуре и об Орфее и Эвридике.

Записанная Апулеем повесть о Психее и Амуре – типичная волшебная сказка, и в ней все так, как должно быть. Схема Проппа работает. Героиня сражается, проходит все необходимые и обязательные шаги, и усилие ее награждается в конце сказки. А вот Орфей проигрывает и теряет любимую. А потом гибнет и сам, разорванный менадами. Почему?

Потому что рассказ об Орфее – не сказка, а миф!

Сказка возникает в Осевое время, то есть веке в седьмом до нашей эры, как особый жанр литературы, и живет по своим строгим законам. Миф гораздо древнее, и у него нет законов, он создавался тем первобытным, простым человеком, который, что видел, то и пел. Для сказителя мифа это просто рассказ о том, что было. А было оно в жизни совсем не так, как должно быть по нашим ожиданиям!

Изрядное количество русских сказок, хранящих знания об устройстве мира, исходно вовсе не сказки. Это осколки древних мифов. Лишь в некоторых случаях они строятся по законам жанра, описанным В. Проппом. Достаточно часто они звучат как этиологические легенды, объясняющие появление вещей или частей нашего мира, или откровенные мифы. Но даже когда об устройстве мира говорит настоящая волшебная сказка, знания о мире она заимствует из предшествующего ей мифа.

Человечество, похоже, очень давно задумалось о том, откуда пошел наш мир и как он в действительности устроен. Человеческий глаз в силах охватить лишь то, что вмещается в линию горизонта. Эта воображаемая линия продлевается вверх неким воображаемым же куполом, который и зовется нами небом. Но все это кажется непосредственно воспринимаемым.

Этого явно недостаточно, чтобы понять, каков мир на самом деле, поэтому люди достраивают небесный купол до полного шара, и так рождается исходный образ круглого мира, в котором покоится то ли плоская, то ли круглая земля. При этом непосредственное восприятие органами чувств заменяется на восприятие неким внутренним взором, который вначале просто пытается заполнить дыры и разрывы в видимом образе мира, достраивая его до неких ожиданий.

Жить в разорванном мире невозможно, как невозможно жить и в мире, о котором ты ничего не знаешь. Образ мира необходим для работы разума, и разум строит его, совершая постоянное усилие по достраиванию того, что вызывает страх и беспокойство. При этом разуму нужны объяснения, и если их нельзя получить в той части мира, которую можно рассмотреть глазами, остается только предположить, что эти объяснения за границей видимого мира. Как концы и начала земли, по Гесиоду, скрыты в глубинах Тартара…

Однако глаза не могут проникнуть в глубины земли или за небесную твердь. Для этого нужно другое орудие, обладающее необходимой способностью проницать. Это Внутренний взор!

Внутренний взор проникает туда, куда глаза заглянуть не могут. И проникает он не в мистических прозрениях, а вполне разумно, делая предположения о возможном устройстве. От современных научных взглядов эти построения отличаются лишь тем, что основываются не на опыте или эмпирических исследованиях, а исключительно на способности рассуждать. Впрочем, гипотетическая часть науки точно такова же, за исключением того, что она достраивает и продлевает с помощью внутреннего взора основу, которая гораздо лучше изучена опытом, чем это было во времена предков.

Так рождаются все мифы о мире и его устройстве: как древние, так и современные. И еще немало современных мифов будет развенчано, как это уже было сделано наукой. И так же немало будет возвращено в жизнь и восстановлено в правах, когда их удастся понять, рассмотрев действительность, которая в них отразилась. Наука слишком молода, чтобы понимать то, что десятками тысяч лет осмыслялось человеком.

Мифы, созданные древними об устройстве нашего мира, разнятся. Возможно, потому что рождались в разные эпохи или в разных частях мира. Но, как ни странно, спокойно уживаются в нашем сознании, словно они об одном и том же. Психологически они уживаются даже с научной картиной мира, включая в себя современные физические взгляды, словно они об одном и том же, но с разных точек зрения.

Мифологическое мышление с психологической точки зрения обладает удивительным свойством воспринимать все, даже самое противоречивое, и уваривать его в одно полезное орудие по имени Мифологический образ мира. Миф хранит все, с чем юное человечество сталкивалось, как свидетельства странностей этого мира. Вероятно, в этих свидетельствах хранится еще немало самых смелых подсказок. Их просто надо научиться читать.

Но гораздо важнее понять: Мифологический образ мира исходно противоречив, поскольку он является описанием слишком сложного явления. Он описывает мир, который еще совсем не изведан и не понят. И в нем вшито, как изначальное устройство, позволяющее разуму действовать, несмотря на неполноту знаний, то, что мы должны действовать именно в условиях высокой неопределенности.

Однако разуму, чтобы создавать образы действия, нужна общая сцена, в пространстве которой он думает представляя. Без этого пространства, относительно которого мы и простраиваем свои действия, разум просто не сможет обеспечить выживание. Поэтому в условиях высокой неопределенности он строит много разных Образов мира, привязывая их к тем явлениям, которые проявились в этой части мира.

Так рождаются Образы мира для миров с разными законами. И они живут в нас одновременно. Очевидно, что для разных видов боя нужно разное оружие, так же можно понять и наличие нескольких образов мира одновременно: увидел необъяснимое в твоем мире явление – допусти, что ты перешел в другой мир, и поменяй орудие, запусти соответствующий Образ мира…

Мы сейчас склонны считать мифы выдумками. Однако среди серьезных исследователей мифов бытует мнение, что мифология – это протонаука, решавшая в мифические времена те же задачи, что и наука сейчас. И если мы поймем, что человечество выживало с этим объяснением мира десятки тысяч лет, то придется признать, что миф успешно справлялся со своей задачей.

Миф в древности, надо отдать ему должное, гораздо живее входит в жизнь человека, чем наука сейчас. Это не просто какие-то байки или заумные рассуждения, которые можно не знать или держать спрятанными в книжку на дальней полке. Миф определяет всю жизнь, поскольку он живет в обряде. Вся жизнь первобытного человека следует мифу, который придает ей смысл.

Миф объясняет, как надо поступать в сложных случаях, например, когда попал за воспринимаемую органами чувств границу, или когда из-за этой границы пришло нечто неведомое. И миф учил думать.

Точнее, миф учил мыслить тем определенным образом, который позволял спокойно выживать в этом неведомом мире. Человеку, чтобы жить и уверенно глядеть в будущее, очень надо знать, что он понимает свой мир и сумеет противостоять всем невзгодам. Именно эту уверенность дает нам последние триста лет научная картина мира, ее же давал миф. И успешно справлялся с ней десятки тысяч лет! За это стоит относиться к мифу с уважением.

Именно миф позволил человечеству не только выжить, но и стать собственно людьми, как мы это сейчас понимаем, и даже царем природы, благодаря чему человек и создал науку. Это значит, что мифологический тип мышления не только вполне рабочий, но он еще и подходит для выживания в самых неопределенных и опасных условиях, в то время как научная картина мира возможна лишь тогда, когда мир изведан.

Иными словами, научная картина мира строится на обширных опытных знаниях, а миф – на их отсутствии. И попади мы снова в условия высокой неопределенности, с очевидностью научная картина мира перестанет работать, а вот миф спасет и позволит выжить. Поэтому противопоставление науки мифу неверно, это прекрасные орудия, предназначенные для решения различных задач.

Действительное отличие мифического Образа мира от научного лишь в том, что наука стремится свести все взгляды на мир к единообразию и вытесняет все иные способы думать, как ненаучные. Наука учит думать, основываясь на больших массивах проверенного, объясненного и подтвержденного опыта. Миф же учит думать, отталкиваясь от единичных проявлений неведомого, ощущающихся странностями в нашем мире.

Мифическое мышление – это странное мышление! Но странный в русском языке исходно – это незнакомец, странник, пришедший из-за границ видимого и изведанного мира. Пришедший и принесший с собой часть, возможно, очень опасного мира…

Если мы вглядимся, мифологический способ мыслить все еще жив в глубинах нашего разума. Это самая древняя часть разума, из которой выросло все, как из своей прародины. Даже самые передовые ученые не свободны от него. Почему?

Потому что там, где не хватает знаний, мы все же вынуждены как-то достраивать имеющуюся у нас картину мира до некой цельности. Иначе разум не в силах работать. И мы позволяем разуму ставить свои заплатки над тем, что пока еще науке недоступно. Эти заплатки не придумываются, а берутся готовыми из уже имеющегося, хотя и не осознанного, фонда объяснений, и звучат для ученого, как: это пока не трогаем!

Как бы там ни было, но, если принимать биологический подход к происхождению человека, то самой древней частью нашего разума являются реликты биологического, животного разума. Я вовсе не уверен, что именно биологический разум был самым древним. Для тел биология очевидна, но для разума возможны и другие пути развития… Тем не менее, сказка свободно говорит как о зверином разуме, так и о собственно человеческой надстройке над ним.

Сказка легко играет с животными состояниями. Так легко, как играют только самые древние мифы о демиургах, трикстерах, творящих миры, в которых почти невозможно понять, кто их герои – люди, звери, боги, полубоги, зверолюди или человеко-звери…

С легкой руки Афанасьева, обрабатывавшего архив РГО (Русского географического общества), подобные рассказы были квалифицированы, как «Сказки о животных», и отнесены к детскому разделу развлекательной литературы. Но еще академик Борис Рыбаков говорил о том, как некогда самое сакральное, отмирая, становится бытовым обрядом у взрослых, а потом падает на самое дно общества, сохраняясь в виде детских игр. Очевидно, и в виде детских сказок.

Однако это «самое сакральное», возможно, самое древнее из того, что помнил наш народ. Сказания о полубогах и о полузверях по своей сути весьма пугающие. И при этом бросается в глаза, насколько они легко и естественно принимаются детьми, словно их сознание еще целиком в этом состоянии, и разум может продолжить свое развитие в любом направлении. В детском разуме заложена готовность выжить и животным, если потребуется. И мы знаем, что это действительно возможно, вплоть до превращения в волка или обезьяну.

Родство человека с животным очевидно для тела, но мы не считаем его возможным для разума. Однако существует множество сказок, где эти реликты мифов проявляются как жреческие представления, сходные с культами шаманского типа. И речь не только о присущих верованиям тех эпох представлениях о наличии у нас звериных помощников или о звериных первопредках. Шаманские культы всех народов построены на очень определенных представлениях об устройстве мира.

Самая суть всех подобных культов, – а их распространенность говорит о том, что это свойственно всем первобытным культурам, – скрыта именно в возможности путешествовать по мирам, чтобы найти тех, от кого ты произошел, с кем ты в родстве». Шаманское путешествие – это путешествие без тела, но с разумом.

Каково устройство мира древних путешественников по мирам?

Та часть мира, которую мы видим глазами, как некий шар, внутри которого находится наблюдатель и наша земля, является ядром, куда мы поселены. Современные научные представления используют это понятие, исказив его до неузнаваемости. Поэтому вселенная физики – это бессмысленное слово, вроде знака, которым обозначается все пространство мироздания.

Вселенная древних – это именно тот мир, что под небесами. Иначе русские называли его Поселенной. Место, куда нас поселили. Всю-то я вселенную проехал, нигде милой не нашел…

А над ней множество более тонких миров, которые возникли, очевидно, тогда, когда Небеса отдалились от земли. А они были в древности гораздо ближе к земле, так что наши предки могли ходить к своим родственникам в гости на небо.

К восемнадцатому веку русская культура знала не меньше пяти промежуточных миров между Поселенной и Небесами: подсолнечная, подлунная, подоблачная, поднебесная, подзвездная. И все они различаются в понимании народа, что свидетельствует о различных мифологиях этих миров.