В этой сказке… Сборник статей

Раз есть Поселенная, значит, у этого мира есть история, ведь поселение когда-то должно было произойти, причем, на исторической памяти человечества. У этого мира есть происхождение, и есть законы. Вот что очень важно!

В этом мифологическая и научная картины мира сходны. Как и в признании того, что эти законы обязательны для всего живущего, включая богов, и поэтому в мире правит причинно-следственная связь, как это называется в науке. В мифе для нее могли существовать и имена, вроде Риты или Роты наших предков. Хотя иногда роль причинности исполняла Вина. А где нет Причины, есть Доля и Судьба, что также позволяет выживать в условиях высокой неопределенности.

Эта причинно-следственная связь разная в науке и в мифе, но она есть, и ее можно познать. Познание причинно-следственных связей мира возможно уже на животном уровне развития разума: видя хищника, животное убегает, потому что знает, что иначе будет съедено. Нарушение законов причинно-следственной связи случается сплошь и рядом, но в правильном мире за это следует наказание. А миф – о правильных мирах, и хранит память и о законах, и о нарушениях, и о следствиях.

Но нельзя описать законы мира без самого мира. Поэтому миф рассказывает о мире, объясняя законы через устройство мира. Когда человек видит устройство, ему легче понять закон. Для этого необходим Образ мира.

Образ мира всегда является основой разума. Собственно говоря, разум работает только в рамках Образа мира. Поэтому с глубокой древности люди вкладывали силу в то, чтобы рассмотреть устройство мира. В силу этого Образ мира всегда двойственен.

Внутреннее ядро Образа мира – это то, что обеспечивает непосредственное взаимодействие с миром. Поэтому оно создается с помощью органов восприятия на основе опыта. Эта часть Образа мира почти не осознается и с трудом может быть высказана, но присутствует в любом нашем действии и, главное, в любом движении разума.

Сложность говорить об этой части объясняется тем, что она не просто хранит опытные знания о мире, а хранит их в виде глубочайших абстракций, то есть отвлечений от памяти или живого опыта. Поэтому мы плохо помним, как учились ходить, но мы помним, что такое твердое, жесткое, острое, и не думаем, что оно несет боль, а знаем.

Ядро образа мира заполнено чрезвычайно обобщенными понятиями о плотном, мягком, холодном, горячем, голодном, любящем, злом, добром, заботливом. В нем живут наши понятия о стихиях, о воздухе и о дыхании, о воде и жажде, об огне и тепле, о земле и тяжести…

Как ни странно, но именно эта вполне приземленная часть разума, рождающаяся уже у ребенка, наиболее философична, словно мы происходим от очень продвинутых существ, знавших не только, как устроен мир, но и как творить миры. Не многие философы впоследствии достигают такого уровня мышления.

Это ядро нашего Образа мира вполне способно обеспечивать наше выживание. Но внутри себя, то есть внутри сферы восприятия. А нам этого мало. Мы хотим знать, что нас поджидает за границами Поселенной. Особенно важно это становится для человечества, когда оно осознает себя обществом, потому что появляется задача, которой не было раньше: обществом надо управлять.

И мы начинаем накапливать слой понятий, не нужных для непосредственного выживания, но объясняющих, как этот мир стал таким. Эти понятия, в сущности, описывают законы, которые объясняют, почему жизнь должна строиться именно так. Им нельзя не подчиниться.

Эту часть Образа мира нельзя достроить опытно, она строится не на основе органов восприятия, а на основе Внутреннего взора, который проникает за границы Поселенной. Все религиозные и научные картины мира строятся именно так и заполняют тот верхний слой Образа мира, который окружает ядро. Но ядро сохраняется.

Если мы вглядимся, то, что получается, похоже на яйцо: внутри – ядреная часть, желток, снаружи, как белый свет, белок, а вокруг – твердь небесная, за которую глаз человека проникнуть не может, оставляя это мышлению. И оттуда может прийти что угодно – от опасности, до законов, которые нами правят. Боги прилетают тоже оттуда. Именно уподобление мира яйцу и породило понятие о тверди небесной.

Яйцо присутствует во множестве мифов разных народов. Иногда из яиц рождаются боги. Чаще – миры. Очевидно, что эти мифы не просто древние, судя по тому, насколько они сходны у разных народов, они возникали чуть ли не в те времена, когда только родившееся человечество еще не разделилось на племена (см. Томпсон, А641, А 641,2, А 641,2, А 701.1).

В русских сказках яйцо, как зародыш мира, встречается повсеместно, хотя яйцо может быть заменено колечком, шаром или орехом. При этом три царства русской сказки – медное, серебряное и золотое – удивительно накладываются на образ человека и его души. Достаточно вспомнить Платона.

Начиная с мифа о том, как души подымаются на Небеса и спускаются с них, изложенного в Федре как рассказ о человеческой душе в виде упряжки, Платон пересказывает древние представления о трехчленном устройстве души. В «Государстве» эти три части души оказываются привязанными к источникам внутренней силы – дюнамис, а в «Тимее» описывается само устройство тела, подобно устройству земли, как живого организма, оплетенного жилами, как реками или оросительными каналами.

Платоновский миф, как и сказка, отчетливо предполагает, что движение по царствам или по внутренним источникам жизненной силы идет снизу вверх, так что герой, победив золотое царство вообще улетает вверх. Так и философ по представлениям всей античной философии должен двигаться от нижнего архе, что в животе, вверх – к архе, находящемуся в голове.

Герой сказки, побеждая очередное царство, сворачивает его в яичко или колечко и следует за ним, куда оно покатится. А яичко приводит его к следующему царству, которое надо то ли завоевать, то ли освободить. Противник, который противостоит герою, – это летающий змей о трех, шести или двенадцати головах. Или хоботах.

Что такое хобот? Это своего рода труба, по которой что-то может течь, и одновременно это то, что, подобно щупальцу, может хватать и держать. Хоботы оплетают героя, лишая его подвижности и силы. Они словно выпивают ее. Более всего это похоже на изображение знаменитого Лаокоона, борющегося со змеями.

Борьба со змеями – вообще обязательный мотив русской волшебной сказки, более всего напоминающий, однако, не змееборческие мифы, а другой сказочный мотив – бой колдунов. Во время него противники превращаются в самые разные сущности. Суть этого боя, однако, так же скрыта, как, к примеру, роль Бабы-Яги при инициации.

Яга – это жрица, обучающая детей, а потом испытывающая их готовность к жизни с помощью мифологического Образа мира. Эта роль Яги подробно рассмотрена Проппом (Морфология волшебной сказки, 1928) и многими другими исследователями. Пропп усматривал явное сходство образов Яги и Змея, с которым сталкивается герой сказки.

Аналогия с боем колдунов, кажется, пока мало занимала исследователей. Однако она очевидна и связана с завершением инициации: бой колдунов на самом деле – это бой учителя с учеником, происходящий в конце ученичества. Иными словами, это заключительное испытание, экзамен, либо соответствующий инициационному обряду, либо завершающий его.

При этом странные переходы героев сказки из одних звериных состояний в другие чрезвычайно напоминают шаманские практики обретения звериных помощников.

Эту связь волшебной сказки с обрядами шаманского типа пытался раскрыть Владимир Николаевич Топоров в работе «К реконструкции мифа о мировом яйце (на материале русской волшебной сказки)».

В связи с этим его больше всего занимало вертикальное строение мира.

«Не случайно, видимо, в сказках рассматриваемого типа перед тем, как попасть в другое (верхнее?) царство вблизи горы (или реже – дыры) герой видит дуб, столб, дубовый столб, дерево…, к которым часто он привязывает своего коня; этот мотив весьма точно воспроизводит не раз описанные ритуалы шаманских камланий перед отправлением именно в верхний мир» (с. 394).

Иными словами, сопоставление русской сказки с мифами сходного типа позволяет понять движение яиц, в которые сворачиваются царства, как движение вверх, к состоянию царя верхнего царства. При этом и завершение сказок о трех царствах усиливает этот образ, удваивая движение вверх полетом на Птице, которая выносит героя из нижнего мира туда, где он женится и станет царем.

Таким образом, схватки со змеями, опутывающими героя своими хоботами, руками или телами, оказываются обязательной частью пути не просто вверх, но к царскому состоянию. Однако у этих схваток есть еще одна обязательная черта, которую нельзя упустить. Битва со змеем или иным хозяином царства-яйца предполагает обращение к подвальной части внутреннего дворца.

Там, в подвале у змея, стоят бочки с сильной и слабой водой. Герой должен их переставить местами, чтобы во время битвы, когда змей утомится и бросится в подвал к источнику силы, ослабить его, а самому напиться силой. Сила сказки, как и сила живого русского языка, осознается жидкостью.

Победа одерживается в этой битве только после того, как герой сделает своим источник силы очередного царства, овладеет им настолько, что владевший им змей признает его победу и будет просить о пощаде.

И это снова возвращает нас к платоновским представлениям о строении человека. Три части души, соответствующие трем частям общества, имеют источники – архе – силы. Для каждой части полиса, то есть для каждого сословия, правящим является свой источник, что значит, сила своего качества. Условно говоря, силы эти так же различаются, как медь, серебро и золото.

Нижняя часть общества – его презренное большинство, состоящее из рабов, женщин, торговцев, ремесленников и земледельцев, – управляется эпитюметикон дюнамис, силой охоты.

Средняя, то есть воины и стражи полиса, живет за счет силы духа, тюмоедис дюнамис.

А верхняя, то есть мир правителей или царей, питается логистикон дюнамис или силой ума.

Выше могут подняться только философы и мудрецы. Но смею предположить, что выше могут летать только жрецы, проводящие мистерии, во время которых совершались полеты в миры богов.

Есть соблазн посчитать, что волшебная сказка, чье содержание повторяет инициационный миф, подразумевает именно такой полет жреца или шамана в высший мир для встречи с богами. А значит, ищущий человек стремится перейти в состояние такого мудреца, для чего он должен прорваться сквозь сплетения хоботов и овладеть всеми источниками внутренней силы.

Однако мы точно знаем, что итогом инициации является сказка. И если сказка живет в народной среде, то это народная сказка, которая поминает царское состояние лишь как некое напоминание о самом высоком. Впрочем, как и свадебный обряд, во время которого простые крестьянские юноша и девушка подымаются до состояния молодого князя и молодой княгини.

Безусловно, это царское состояние вовсе не отражение действительности того общества, где проводилась инициация. Это состояние духовное, и состояние редкое, вроде тех духовных подъемов и озарений, которые случаются в жизни любого человека, когда он совершает усилия и подымается над собой.

Действительность сказки говорит о том, что царское состояние было целью каждого проходящего обряд, но не могло быть социальным, не могло предоставлять какое-то особое место в обществе.

И нам остается принять, что мы просмотрели что-то очевидное, что всегда было перед глазами.

На мой взгляд, эта очевидность вопиет: сказка рассказывает о такой древности, когда человечество осознало себя на росстани и совершило выбор из всего того обилия путей развития, который предлагал миф. Люди могли идти в развитии своего разума в любом направлении, хоть в сторону животных, хоть в сторону богов, но избрали стать человеками.

Именно это ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ состояние и обретает герой сказки, пройдя все испытания и получив право жениться и занять место полноправного члена общества. Именно то состояние, которое теперь не удовлетворяет нас, было для тех времен осознанно как высокое, царское. И далеко не все могли до него дорасти.

Инициации были фильтром, пропускавшим лишь сумевших победить свою природу и совершить этот выбор на уровне овладения своим силовым составом по человеческому типу. Из этих отобранных инициациями и родилось современное общество.

Сколько тысячелетий работал этот механизм отбора, сказать невозможно. Но определенно прошедших его было достаточно, чтобы однажды мы ощутили, что он стал не нужен, потому что возврат невозможен. С этого мгновения инициации стали уходить из нашей культуры за ненадобностью, поскольку сослужили свою службу и создали современного человека.

С отмиранием инициаций завершился второй период развития Разума в человеческом теле. Вслед за ненужностью инициаций и вторящая им волшебная сказка постепенно стала не нужна в нашем мире.

Что придет на смену, сказать пока трудно, но придет, и Разум шагнет дальше. Быть может, этот третий период уже начался, почему мы и не можем оторвать своих детей от компьютерных игр.

Но если это так, развитие Разума завершило еще один круг своего движения вверх по спирали, и мы имеем совмещение инициации и сказки в компьютерной игре, где история, сюжет совмещаются с прямым переживанием, как если бы ты был участником мифа.

Избушка Бабы-яги

Этот разговор об особенностях русской волшебной сказки я бы хотел начать с одного психологического наблюдения, хотя оно может быть основанием и для некоторых философских обобщений в рамках современной теории познания.

Наблюдение это, на первый взгляд, вполне житейское: очень часто у нас отсутствуют вопросы там, где им полагается быть. Я это вижу даже так: есть места, предназначенные для вопроса. В сущности, там уже стоит вопрос, но мы его не задаем. Выглядит это как места в мире, но думаю, они в нашем сознании, в Образе мира.

Более всего это похоже на ту психологическую слепоту, которая создается под гипнозом: человека усыпляют и внушают, что, проснувшись, он не будет видеть одного из присутствующих. Так называемое, постгипнотическое внушение. Его будят, он просыпается и не видит этого человека, который стоит, к примеру, у окна. Но когда испытуемому предлагают подойти к окну, так что по пути он обязательно столкнется с невидимкой, он его обходит!

Этот маневр кажется странным, даже ему самому. Поэтому, когда испытуемого начинают расспрашивать, почему он так ходит, человек начинает придумывать самые неожиданные объяснения и даже лжет о том, что у него закружилась голова или он хотел что-то рассмотреть на стене сбоку.

Это искусство рационально объяснять свои странности необходимо разуму, чтобы сохранить уверенность в своем здоровье. Иначе он попадет в состояние стресса, который сильно осложнит жизнь. Можно назвать это защитным механизмом сознания.

Но странности загипнотизированных очевидны и бросаются в глаза. А вот то, что мы по жизни постоянно не видим вопросов там, где они должны быть, совсем не очевидно. Но стоит только допустить, что эти вопросы уже есть, что они прямо перед нашими глазами, когда мы хотим подойти к некоему «окну», но мы их не видим, как беспокойство просачивается в душу.

В этом мире повсюду расставлены вопросы. Те, кто их видит, находят окна, двери и пути. Остальные становятся жертвами мошенников и обходят «пустые места», но придумывают рациональные объяснения, чтобы не бросались в глаза ни их странности, ни то, что они живут хуже, чем могли бы.

Сказка – ложь, да в ней намек, добрым молодцам урок! Иначе говоря, сказка исходно создается для обучения, и, как я полагаю, изменила человеческий разум не меньше, чем наука, появившаяся на пару тысяч лет позже.

Как сказка меняла разум человека современного вида, предмет особого исследования. Но на примере сказки можно видеть вопросы, которые есть, но не задаются нами. А значит, можно учиться вообще видеть «пустые места», где прячутся невидимки, по всей нашей жизни.

Вот пример такого очевидного вопроса, который мог бы задать любой русский человек, потому что это «пустое место» знают все. Герой волшебной сказки отправляется в свой поход, въезжает в дикий лес и подъезжает к избушке Бабы-яги. И дальше он должен сказать:

– Избушка-избушка, встань по-старому, как мать поставила: ко мне передом, к лесу задом!

И избушка поворачивается, чтобы наш Иван мог в нее войти.

Уже в «Морфологии сказки» (1928 г.) В. Я. Пропп убедительно доказал, что волшебная сказка рассказывает о молодежной инициации, используя инициационные мифы. То есть о том, как подростков в возрасте 12–16 лет отправляли в лес для обретения волшебных помощников, чтобы получить права взрослого, то есть стать полноправным членом общины, жениться и сесть на царство, то есть стать хозяином собственного дома.

Сказочная избушка Бабы-яги имитирует «лесной дом» инициаций, который должен «проглотить» юношу, как страшное чудовище. Его даже плели из сучьев и веток так, чтобы он был похож на зверя или змея, откуда у избушки птичьи лапы.

Если не забывать, что отголоски обряда дожили в русской глубинке до двадцатого века, что зафиксировано этнографами, то его участники – простые деревенские парни. И вот рождается первый вопрос: они что, не видели изб? Никогда в них не входили и не знают, как это делается? Они не подходили к избам с задов или не с той стороны, где вход, не обходили и не входили в двери?

Иначе говоря, почему надо требовать, чтобы избушка повернулась, а не обойти ее? Этот вопрос очевиден, он напрашивается, он тут есть! Но мы все спокойно принимаем, что «так надо»! И это отношение к необъяснимым странностям переходит у большинства из нас в жизнь.

А вот такой сильный исследователь, как В. Я. Пропп, разглядел и задал этот вопрос. Он оказался способен видеть странность в привычном и вгляделся в «пустое место».

«Но отчего же не обойти избушки и не войти с той стороны? Очевидно, этого нельзя. Очевидно, избушка стоит на какой-то такой видимой или невидимой грани, через которую Иван никак не может перешагнуть. Попасть на эту грань можно только через, сквозь избушку, и избушку нужно повернуть, «чтобы мне зайти и выйти» (Пропп В. Я. Исторические корни волшебной сказки. – СПб.: Изд. СПБУ, 1996, с. 59).

Избушку нельзя обойти. Сказка определенно об этом знает, хотя и не считает нужным говорить. Наверное, для тех, кто ее создавал, это еще само собой разумелось. Этот лес, на границе которого стоит избушка, непроницаем, как стена. Пройти в него можно, только повернув избушку. Это не лес, а, как говорит сказка, «тьма кромешная».

Нет таких лесов на Земле. Значит, перед нами иносказание, которое нечто скрывает. Пропп предполагает, что это мир мертвых, где живут ушедшие предки, щуры или пращуры, которые, как известно, помогают своим живым потомкам, оберегают их. Но это и место обитания просто духовных сил и сущностей, могущих вредить, но и оберегающих нас. Поэтому они и могут быть волшебными помощниками сказки.

Таким образом избушка не просто вход в мир мертвых, в этом я не согласен с Проппом, но место перехода в Мир иной или даже в Иные миры. Впрочем, Пропп сам это говорит, может быть, не осознав до конца:

«Отсюда хижина имеет характер прохода в иное царство» (т. ж. с. 64).

Это «иное царство» русских волшебных сказок оказывается местом «шаманских» путешествий наших предков. Туда ходят за силой и особыми способностями. Этот взгляд на лесную избушку и сам лес после Проппа стал общепринятым в науке в силу своей очевидности.

Очевидно и то, что все искатели мистических откровений и сил рассматривают те миры, что открываются герою сказки в лесу, чуть ли не охотничьими угодьями. А множество шаманов, колдунов и магов только что организованные туристические группы туда не водят. Впрочем, и одиночки пытаются проникнуть в эти царства на свой страх и риск с помощью ЛСД, психоделических грибов, медитации или религиозных практик.

В мир волшебных сил пролегает нахоженная тропа и идет она именно через тот поворотный пункт, который называется в сказке избушкой.

Но именно перед этой очевидностью, перед этим окном в мир волшебных сил, я ощущаю пустое место, взывающее к вопросу.

Вопрос прост: через эту избушку пролегла тропа в иные миры, и наши герои постоянно туда ходят. А ходит ли через нее кто-нибудь оттуда в наш мир?

И первое, что рвется: нет, мы такого не знаем! То есть мы, конечно, можем домысливать что угодно. Но знает ли об этом сказка? Рассказывает ли она не только о пути туда, но и о пути оттуда? Однако этот вопрос не просто требует способности видеть то, что не видят другие. Для ответа на него нужно определенное знание сказки и способность вести рассуждение.

Начну с рассуждения: если мы действительно хотим учиться у сказки, она не должна быть ложью во всех смыслах, она должна хранить какие-то древние знания. А это значит, что сказка для нас опирается пусть на иной, мифологический, но действительный образ мира, и должна либо допускать, что дорога всегда ведет в обе стороны, либо иметь объяснения односторонности движения.

Таким образом, этот вопрос не случайный. И не будем забывать разработанное А. Ф. Лосевым понятие абсолютной мифологии: научная картина мира – это ведь тоже определенная мифология!

Этот вопрос имеет отношение к онтологии самого сказочного пространства и позволяет рассматривать мифологический образ мира как архаичную часть сознания современного человека. А это значит, что мифологический образ мира должен быть вполне совместим с естественнонаучной, физической картиной мира.

Как магия задала когда-то основные понятия науки, так и мифологический образ мира живет внутри физической картины мира, делая ее полноценной. И он важен для современного человека, поскольку позволяет решать определенный вид задач, которые уже недоступны современному разуму.

Безусловно, это важный и даже философский вопрос, но его надо рассматривать особо. В рамках же этого исследования достаточно будет сказать, что эта дорога в иные миры вполне хоженая и населенная. И не надо будет долго сидеть на ее обочине, чтобы увидеть, как мимо проплывает какая-нибудь тень из иного мира, решившая поохотиться в нашем.

Но сначала надо настроить видение. Поэтому зададимся следующим вопросом: что обнаруживает наш герой, пройдя сквозь избушку или опустившись в какое-нибудь провалище?

Сказка говорит: а там мир как мир, солнышко светит, люди живут. Также он находит разные царства, в них царицы или царевны, на которых можно даже жениться. Люди как люди, разве что можно их вместе с царством свернуть в колечко…

Это рассказывает сказка. А что говорят этнография и миф? А вот они видят то же самое несколько иначе. В этнографических записях, вроде быличек, человек может попадать к лесным людям, но пока он не вошел в их мир, они для него звери или птицы. А вошел – и это такие же люди, как и он сам. И то же самое мы обнаруживаем в архаичных мифах разных народов.

Иными словами, человек, родившийся в животной среде, долго осмысливал свои отличия от животных, больше обнаруживая сходство. И далеко не сразу он начал бороться со своей животной природой, что для нас уже совершенно естественно. Вероятно, это заслуга античной философии, откуда было позаимствовано христианством.

Но мифологическое мышление вовсе не так надменно по отношению к нашим животным предкам. Оно однозначно считает, что человек происходит из животного мира, разные народы от разных животных предков, разных зверей и птиц: кто-то дети бизона, кто-то – люди выдры. И гордится близостью к ним, как греки гордились родством с богами.

Впрочем, и греческие боги легко обращались в разных животных, как обращались ведические боги индуизма или боги германской Эдды. Так что мы можем предположить, что человекоподобный облик они тоже принимали постепенно, а где-то в истоках могли быть и животными, даже если миф и забыл об этом.

Почему-то сказковедение не очень охотно глядит в эту сторону. И А. Афанасьев, создавая свою классификацию сказок, выделяет раздел сказок о животных как своего рода забавных баек для самых маленьких. Но не выделяет раздела мифологических сказок, то есть сказок, не имеющих классических черт волшебной сказки, а при этом являющихся более древними, чем сказка.

А между тем, сказки о животных – это отнюдь не шутки и не анекдоты. Вероятно, это древнейшая часть всего сказочного корпуса, осколки мифов, сохранившиеся с самых первых времен.

Так вот, если мы примем, что, проходя в пространство дикого леса, герой должен обнаружить там то, что естественно для леса, то есть зверей, то видение там людей станет лишь способом объяснить необъяснимое, то есть рационализировать необъяснимые странности.

Разум объясняет невидимок, которых мы обходим, чтобы не сойти с ума. И так же он объясняет то, что способен понимать своих звериных предков и говорить с ними тем, что они тоже «людя». Именно эта способность разума позволять понять превращение всего во все.