Тунисские напевы

– Пошли.

– Я хочу говорить наедине.

– Нельзя.

– Я сказала, жди здесь!

Кирго хотел возразить, но видя её интерес ощутил спазм в горле; в груди что-то задрожало, будто надорвалось. Гордость не любит быть свидетельницей подобных сцен: когда в тайне подстрекаемое самолюбие мужчины режется о собственное обещание. Что может он теперь требовать? На что надеяться, когда всё меж ними ясно – они друзья. Юноша разомкнул свои пальцы, покоящиеся на её трепещущем запястье; Гайдэ убежала вперёд, боясь потерять Фарида.

– Стой! – выкрикнула она, поравнявшись с янычаром – Я хотела спросить: как тебя зовут?

Фарид вытянулся струной и представился. – Что вам угодно? – наклонился к ней, чтобы разобрать ответ в рыночном гуле.

– Мне… я и сама не знаю, – эти слова овевало благоухание такой невинности, будто мотылька спросили, почему он летит за огнём. В тот миг у неё действительно не было ни одной предосудительной мысли, какие бывают при виде красавцев; она покорялась каком-то высшему закону – правилу не человеческому, а значит не объяснимому ни страстью, ни похотью. Потому она стояла растерянная, слегка приподняв чёрные бровки. Фарид не мог не заметить жгучую красоту её лица, пусть даже скрытую в чёрной рамке. К тому же смущение Гайдэ сделало его смелее.

– Нам неприлично так разговаривать посреди рынка. Давай отойдём… я знаю один переулок, там нам не помешают, если хочешь…

– Пойдём – опомнилась Гайдэ. И они скользнули меж лавок, прошли по улице вниз, свернули на другую, третью и упёрлись в тупик, окон там не было, и никто не мог их видеть. А так как в город прибыло много кораблей с товарами, все миновали этот тупик и бежали на рынок, потому улицы были теперь пустыннее обычного; все зеваки собрались в одном месте.

– Что ж, теперь нас не осудят, если не увидят; если увидят, то осудят в два раза строже – смеялся янычар, поправляя свой капанич (кафтан).

– Меня зовут Гайдэ… – отвечала она на не заданный вопрос.

– Странное имя.

– Можешь звать Гайна

– И чего ты хочешь, Гайна?

– Я же говорю – не знаю. Хочу говорить с тобой.

Спросить чего хочет женщина – это всегда верный шаг. Но как не оступиться на второй ступеньке? Фарид решил перепрыгнуть через несколько разом.

– Только говорить? Тогда мне пора. Больше не беспокой меня.

– Ах ты, нахал! Я тут … а ты…

–Что же я виноват? Ты в чадре. Вдруг ты окажешься уродкой, а я не могу тратить время на всяких чучел.

– Мужлан! В деве красота не главное.

– Так говорят только уродки.

– Ах, ты… – вскрикнула она – будешь сожалеть о своих словах. Будешь в ногах ползать, дрянной янычарский сапог.

– Ну?

Гайдэ рванула туго затянутый хиджаб, чуть не порвав его, но эффектно убрать ширму не получилось. (Она снимается через голову)

И, слегка запыхавшись, толи от усилия, толи от гнева; с волосами, неловко упавшими на глаза и лоб, она предстала перед ним – прекраснее и свежее чем раньше.

Фарид прыснул заранее заготовленной остротой: – Ты же говорила, что я буду в ногах ползать, а тут ничего особенного.

– Как ты смеешь?

Фарид толи смеялся, толи ухмылялся, но молчал.

Гайдэ не выдержала: – Чего молчишь, а?

– Как тебя там зовут? Ты ведь не отсюда?

– Не твоё дело!

– Вот тебе раз. Сначала говорит мне, что я ей понравился, а потом..

– Когда я такое говорила!

Гайдэ скорчила презрительную гримасу, нахмурилась, что по опыту Фарида было хорошим знаком.

– Признавайся, Гайна…

– С чего взял?

– Кто подошёл? Кто заговорил? Да ещё и чадру сняла – уже преступление… если узнают.

– Пусть. Мне плевать на их правила!

– Ты смелая. И, признаюсь, такая красивая, что подобного я за всю жизнь не видал; а Аллах знает, что я видел не мало. Не обижайся. Я оробел, когда тебя увидал. Единственным средством против твоего оружия была грубость.

– Какого оружия? Разве мы соперники? – вопрошала Гайдэ с любопытством.

– Конечно. Мужчина и женщина вечные соперники, тем более в любви.

Гайдэ покраснела. Стыдливый румянец, так шедший ко всему её виду, к общему тону разговора, обнаруживал в ней брильянт довольно редкий для опытных в сладострастье наложниц – невинность души; робость перед страстью есть лучшее украшенье этой страсти.

Но слово любовь, сказанное Фаридом произвело на девушку неизъяснимое впечатление. Воображенье её резко вступило в игру, поминутно раскрашивая настоящее, рисуя прошлое и обещая будущее.

Нужно было действовать решительно. И хотя Фарид желал ещё задать множество вопросов, он стремительно приблизился, заглянул в бездны её глаз и молвил: – Встретимся завтра в полдень, здесь же.

– Мне нельзя – испугалась она.

– Ты же говорила, что тебе плевать на их правила, – спокойно возражал янычар.

– Хорошо. Завтра. В полдень, – произнесла она и хотела уже убежать. Но Фарид остановил её, указав на чадру, висящую у неё в руках. Она вспомнила об обычае, начала надевать балахон; от волнения запуталась в ткани. Янычар подошёл медленно, дотронулся до её плеча, тягучим движением распутал ткань; помог ей. Как быть! Даже непроницаемая ткань слабая защита перед электрическими искрами. И как говорил классик: все почти страсти начинаются так.

Расстались. Гайдэ вернулась на рынок, где Кирго ждал её, и когда она посмотрела на него, он не смог удержаться от немого упрёка. В руках юноши была маленькая коробочка с красивой тесьмой; он выторговал серебряное простенькое кольцо и купил его для Гайдэ, пока её не было. Купил на свои деньги, хотел, чтобы подарок был от него и никак не напоминал о гареме.

– Это тебе, – смущённо произнёс он – скажешь, что сама выбрала. А теперь пойдём, нам пора.

И они молчали всю дорогу до дома. И весь оставшейся день не виделись. Гайдэ было не до того. Она влюбилась. Почему? Может всему виной уже описанная скука гарема, а может красота янычара. Кто знает.

Наутро Гайдэ пошла к Кирго и стала упрашивать отвести её на тайную встречу. Ничего не утаив, пересказав ему весь разговор с янычаром от начала до конца, дева надеялась получить согласие за откровенность. Но евнух отчего-то отворачивал голубые глаза, когда она говорила: «Мне нужно к нему! Очень нужно».

И сделав, наконец, вид безразличия, Кирго отвечал, что затея опасная и не стоит риска. Гайдэ же мягко тронула его за плечо своими тонкими перстами; из губ её пошли увещевания и напоминания об их дружбе: о том, что друзья помогают друг другу.

Кирго эти напоминания были особенно тягостны; он согласился, единственно чтобы прекратить их. При том, сделав вид, что они полностью справедливы; мужская гордость подсказала ему.

Было бы драматичнее, если бы Гайдэ не знала о чувствах Кирго. Однако, для пестроты портрета, скажем: она уже давно убедила себя, что Кирго её разлюбил или же его чувства явились в преданную дружбу. Посему, красавица не предполагала неудобств, нанесенных своей просьбой. Хоть втайне от самой себя и знала, что любовь так легко не смыть. Но что делать… женщины внушают себе какое-то мнение и сами ему покоряются; это роднит их с самой истиной: не зря ведь истина женского рода.

После согласия Кирго, Гайдэ сделалась так ласкова, так внимательна. Теперь её указательный палец украшало не золотое кольцо с большим камнем, подаренное Сеидом, а тонкая серебреная полоска вчерашнего подарка. И самолюбие Кирго вновь расцветало тёмной, романической надеждой. Всё утро она шутила, говорила, но была задумчива; небольшие тени повисли у ней под глазами.

В полдень Гайдэ и Кирго стояли возле тупика, где вчера происходило объяснение наложницы и янычара. Фарид появился из-за угла; медленной и размашистой походкой подошёл он к ним.

– Кто ты? – вопросил без церемоний Фарид, взявшись за рукоять своего килиджа (сабли) и уставившись на Кирго. Тот не оробел и, расправив плечи, ощутил, что кинжал, лежащий у него за поясом, сейчас, на коротком расстоянии, будет намного полезнее, если с наскока ударить им в шею или грудь, не дав достать из ножен длинный калидж, у которого к тому же изогнуто лезвие в верхней части.

– Я Кирго… – произнёс юноша, уже готовый перейти к делу.

– Он евнух, – вступила Гайдэ – он мой друг и мне помогает.

– Что ж, салям алейкум, Кирго – снисходительно отозвался янычар. Его тон и слова Гайдэ казались упрёком. И если бы наш герой мог выбрать между тем, чтоб быть разрубленным калиджем или через секунду услышать этот упрёк, он без колебаний выбрал бы первое.

Фарид уже не обращал на евнуха никакого внимания. Он наклонился к Гайдэ, что-то шепнул ей, она кивнула.

– Раз я могу говорить при нём, то не буду ходить вокруг. Улицы неверное место для встречи. Я откупил жилище, где нам не будут мешать. Оно не далеко. Можно отправляться.

Гайдэ кивнула ещё раз. Кирго подивился её покорности. Они втроём быстрыми шагами отправились далее по улице; и, оказавшись у самых городских стен, в дрянном квартале, где жили бедные моряки и на улицах шныряла голытьба, увидели двухэтажный покосившийся дом.

– Ты же слышала, как я вчера торговался, – объяснял Фарид, – я занял денег, но не пошёл к этому ушлому жирдяю, все динары ушли на то, чтобы снять комнату для нашей встречи. Так что ты стоила мне порядочного ятагана.

Кирго сжал кулаки.

– Там просторная комната – продолжал янычар, – светлая, чистая, хотя ты и привыкла к роскоши, но тебе понравиться. Жаль места не так много, – он косо посмотрел на евнуха.

И вот они оказались перед низенькой дверью, внутри было темно, наверх уходила лестница. Гайдэ на секунду остановилась, как в трансе посмотрела на Кирго, и пошла дальше. Кирго хотел остановить. Но ему стало неловко перед Фаридом, не хотелось показывать ему чувств своих. Поэтому он предоставил Гайдэ выбор. Не потому, что верил в свободу, а потому, что был теперь горд. И мы часто себя очень обманываем, думая, что любая свобода предоставляется от великодушия или разумности, а не из гордости. Будь то свобода, данная мужу женой, которая «не знает», что такое ревность, а сама любит смотреться в зеркало; или свобода ребёнка, данная родителем, уверенным в правильности и незыблемости собственного воспитания. Или даже свобода граждан, дарованная монархами или олигархами, дарованная лишь для того, чтобы сказать: «Даже имея равные права с нами, вы не равны нам». Быть может, от того и бог дал человеку свободу воли.

Гайдэ зашла в дверь. Фарид последовал за ней. Кирго остался на улице в лучах полуденного солнца. Выбор был сделан.

16

Около постели находилось окно, закрытое тёмными ставнями, сквозь которые виднелся клочок неба.

Девушка сидела зардевшаяся, смущенная, трепещущая. Она не сняла ещё чадры, и Фарид мог о том лишь догадываться. Однако её длинные опущенные ресницы бросали тень на пылающие щеки. Янычар, на которого она не осмеливалась взглянуть, так и сиял. Всё-таки свидание было для него неожиданным, хотя и ожидаемым вполне.

– Вчера ты хотела говорить. А сегодня, когда нам ничто не мешает, молчишь… – произнёс Фарид, подойдя к окну и рассматривая щель между ставнями.

– И верно – выдохнула она. Наклонилась, сама, не торопясь, сняла чадру, надеясь, что он не будет помогать ей, как вчера; она помнила то прикосновение.

Опять присев на кровать, девушка положила чадру рядом и уставилась в угол.

– Ты сегодня бледнее, чем вчера; и задумчивее… – прервал он молчание.

– Я сегодня плохо спала… всё думала о тебе в эту ночь. И будто всю жизнь о тебе думала и ждала. Ждала, когда увижу.

– Тебе идет, – заметил Фарид.

И, верно, влюбленность к лицу женщинам. Она не увеличивает их красоту, питая новыми силами как делает страсть, но углубляет её, прорисовывая на их лицах доселе невиданные или скрытые чувства.

– Я…я…я не…– запуталась Гайдэ; встряхнула головой так, что волосы подпрыгнули с плечей и шеи. – Я надеюсь, ты не презираешь меня. Я знаю, что это опасно для тебя…

– Презирать. За что? Я сам ждал, когда увижусь с тобой…

– Но я ведь пришла сюда! – не выдержала Гайдэ, – я наложница кади Сеида. Я должна быть ему верна во всём. Это ведь ваша вера так говорит?

– Аллах не так строг, чтобы заставлять таких красавиц прозябать со стариками и евнухами – воскликнул янычар.

И она подняла свои большие черные глаза, увлажненные радостью и нежностью.

– Ты так добр. Я… люблю тебя – слова упали у неё с уст, как капля росы падает с розового бутона армерии, когда утреннее солнце освещает средиземноморские горы.

Но куда делись все требования Гайдэ о жертвовании жизнью. Ведь Фарид ничем не доказал ей, что она самое дорогое для него существо. Он даже никогда не говорил ничего в этом роде. А она теперь любит его сильнее всего на свете.

– Ты любишь меня – восторженно вскрикнул янычар, – я тоже люблю! С первого взгляда… – он обнял Гайдэ за талию. Мягкий шёлк под тяжёлой военной рукой приник к женской коже, обрисовав все тайные соблазнительные места.

– Ах, – прошептала она – как хорошо было бы сейчас умереть.

– Что ты говоришь… теперь надо жить, клянусь Аллахом.

Гайдэ положила руки ему на грудь, слегка наклонилась и поцеловала рукоять килиджа (сабли) со словами «Храни моего любимого, пусть он живёт для меня, а я для него».

Здесь мы оставим наших влюблённых. Зная закон стыдливости, не будем нарушать их покоя неловкими описаниями, банальными сравнениями и приторными вздохами; не станем описывать собственные подвиги под маской вымысла, заменив имена, или подглядывать за другими в замочную скважину – чем грешат все любовные сцены. Скажем только, что солнце уже клонилось к земле, а Гайдэ всё не выходила. И Кирго ждал, стоя на одном месте, изнурённый собственными мыслями, всё понимающий. Каждая секунда его немого страданья была мигом её блаженства. Можете представить, что творится в мужском сердце при таких обстоятельствах. Едва ли ему самому было ясно что. Он ненавидел Фарида, потом Гайдэ, потом себя: свою жизнь и судьбу, свою только что родившуюся гордость; его душила ревность и тут же в нём мягко искрилась радость счастью любимой. Под тяжестью этих чувств душа его омертвела, как муха, которую долго мучит паук, и она медленно затихает; и больше не движется.

Сердце, как и вся природная материя, живёт по принципу бережливости. Как организм вбирает в себя из пищи только необходимое количество веществ, как природа позволяет жить в естественной среде лишь строгому числу животных (излишних ликвидируя голодом и болезнями) – так и сердце способно лишь к тем чувствам, которые его не погубят, не расплавят до основания. Когда же придел его пройден – оно закрывается, сковывается омертвением, чтобы жить дальше (как поле покрывает снег, чтобы весной оно могло родить рожь).

Теперь мы знаем, когда Гайдэ появилась из маленькой двери, Кирго был не способен на чувства. Её пугливые резвые движения напомнили ему, что минуту назад она была в объятьях другого. Но сердце его не сжалось. За несколько минут до того евнух стоял прислонившись к оранжевой закопчённой стене своими персиковыми шароварами. Опустив голову к груди, он разглядывал толи землю, толи свой жилет; тихий, но сладкий звук послышался вниз по улице. Там, в узком переулке, на бочке стояла девочка десяти лет, в платьице, сшитом из лоскутов, повисшем на тонких ключицах. Она принадлежала к роду тех египтян, которых принято величать цыганами, или, по крайней мере, была похожа на них большими чёрными глазами, острыми скулами и чёрными спутанными волосами. Девчушка пела песню о любви сильным и тягучим голосом, тоже характерным для молодых цыганок. Цыгане всегда поют песни либо о любви, либо о матерях; и то, и другое теперь было не доступно юноше, но Кирго узнал в этом напеве знаменитый стих турецкого поэта Джалаледдина Руми. И слух его поразили следующие слова: «На бойне любви убивают лишь лучших, не слабых, уродливых и невезучих. Не надо бояться подобной кончины. Убит не любовью? Знать, жил мертвечиной!».

И немой разговор с мусульманским поэтом 13-го века будто открыл ему новую сторону жизни. Способна ли такая строгая к женщинам культура породить столь чувственные слова по отношению к ним? (Это противоречие и самому Кирго показалось странным, что выдаёт в нём Европейца или хотя бы деревце, не совсем прижившееся в чужом саду.) Как может сочетаться тирания и преклонение? Ведь для начала 18 века стихи Руми были не новостью, а неизменной классикой Османской литературы. Стихи знали все, но гаремы, невольницы… и то был 18-й век.

А если говорить о западе? Еще только век назад Шекспир и Сервантес в один год издали свои главные произведения. Ещё чуть ранее звериными убийствами бушевала Варфоломеевская ночь. И кто бы теперь дерзнул сопоставить эти события? Кто бы сказал, что всё это творилось в одной эпохе? Кто увидел бы в рукоплещущей Гамлету толпе средневековых невежд – тёмных и жестоких? Правда в том, что прошлое, даже самое далёкое, видится нам неизменно выше себя самого, если в нём есть хоть одно по-настоящему яркое светлое место. Часто мы судим историю других народов как варварскую и дикую, не зная их светлых мест.

Кирго вспомнил, как однажды в детстве читал этот стих, и он показался ему глупым. Теперь было иначе. И цыганочка продолжала петь, понижая и повышая голос, как виолончель в Вокализе Рахманинова. А юноша уже не слушал. Он видел Гайдэ, серной выскочившей из двери, идущую к нему на встречу, поправляющую чадру; счастливую и одновременно напуганную своим счастьем.

Они оставили за спиной покосившийся дом; шли быстро, почти летели обратно. Стены и улицы промелькнули перед глазами у обоих. Придя в гарем, Кирго зашёл в коморку и бросился лицом на пол. Он лежал долго, и никто не знал где он.

17

Следующий день был пасмурным. Неизвестно откуда набежали облака, закрыв жёлтый диск. Хоть южная пасмурность похожа на северною солнечность, но в ней все предметы окутываются каким-то странным сиянием; словно чьи-то мысли, стоят они без теней: шероховатости мерцают в неверном свете, очертания подёрнуты безотчётной грустью. И даже счастливый человек, кажется в такие дни чрезмерно задумчивым, точно обеспокоенным.

Кирго же не был счастлив, и потому старался выглядеть счастливым. Не желая обременять Гайдэ своими печалями, хоть она и была их причиной, юноша открыл в себе пусть не самое полезное, но самое лучшее умение. Оно, конечно, пришло не сразу. Сначала жгучие мысли просыпались одна за другой; каждая из них несла в себе немое страдание. После к этим размышлениям он стал добавлять вопросы, и вот что вышло:

«Почему она полюбила так быстро?» – звучал невольный вопрос.

«А почему вообще любят? (Часто без причины.)» – добавлял он усилием воли.

«Она ведь его совсем не знает!» – раздавалось внутри.

«А может ли человек узнать другого или даже сам себя?»

«Он её недостоин» – однозначно заключал страдалец.

«А достоин ли я? Как узнать, кто кого стоит?»

На каждую нарождающуюся реплику находился произвольный философский вопрос, способный остудить любовный пар. Что уж тут, философия и была рождена в тот самый день, когда первобытная женщина предпочла одного мужчину другому. И юноша сделался здесь философом. Обучился главному мастерству: задавать вопросы самому себе.

И всё же был вопрос, который доставлял ему не облегчение, а страдание. «Почему она меня не любит? – Думал он, уставившись в стену. – Потому ли, что я евнух? Из-за физического дефекта или по иной причине?». Те, кто не имеют взаимности, всегда хотят знать почему.

Скрепя сердце, пошёл евнух в комнату младших наложниц. Там уже сидели Гайдэ, Гайнияр и Мусифа. Жарии по обыкновению не было. Три девы были чем-то очень взволнованы, и как только Кирго вошёл, Гайдэ бросилась к нему на шею со словами: – Вот он, вот он мой спаситель! О, как я люблю тебя теперь.

Объятья, крепкие и чувственные. Благовонье, смешанное с запахом женских волос, бросившихся в лицо, окутавших его, будто водоросли потопленный корабль. Вся философия растаяла от прозвучавших слов.

Гайдэ прыгнула обратно на кровать.

– Садись рядом, – приказала она Кирго в нетерпенье.

Он сел.

– Так вот, мы встретились с Фаридом… – начала она, и взгляды слушательниц заострились, – а Кирго, милый мой Кирго устроил нам встречу на базаре…

И Гайдэ рассказала всё в мельчайших подробностях, не думая утаить что-нибудь даже самую малость. Она описывала блаженство, испытываемое от любви мужчины, которого сама любит; говорила, что взгляд Фарида в миллион раз лучше всего того, что дал ей Сеид – и его постели, и его брильянтов.

Гайнияр умилённо слушала рассказ, взмахивая ладонями, переспрашивая и хихикая.

Мусифа мечтательно вздыхала и сыпала наивными беззаботными вопросами.

Кирго чувствовал, будто у него копаются в нутре ржавым ножом. В первый раз от звуков женской болтовни он ощущал не скуку, а гнев.

– А сегодня мы договорились встретиться вновь – опустив глаза, говорила Гайдэ. Кирго слышал об этом впервые.

– Через два часа после полудня – добавила она, взмахнув длинными ресницами и устремившись к Кирго.

Тот кивнул.

– Ах, какое у тебя сердце… – взорвалась Гайдэ детской радостью.

– А вот и любовь – заключила Гайнияр, непонятно к чему относя своё высказывание.

– Какое волнительное приключение – отозвалась Мусифа, воображение которой уже было далеко.

18

Кирго и Гайдэ вновь вышли на улицу и направились к месту встречи. Интересен ли нам теперь Сусс? Нужно ли по новой раскрашивать его образ в вашем воображении? В самом городе жизнь кипела: торговали, грузили товары, принимали моряков, совершали сделки. Но как это бывает в африканских городах, стоило отойти от него хоть на сотню метров, и жизнь улетучивалась: жалкие лачуги и разбитые дороги, безработный люд без цели ходит туда-сюда. Такие города построены по принципу оазиса – внутри их средоточие жизни, вокруг пустыня.

Может вам, читатель, уже наскучило постоянное небрежение описанием города. То единственное прилагательное, коим я наградил улицы Сусса, скорее всего, уже стоит у вас поперёк горла. Да что делать! Сусс тогда не был городом-монолитом, образцом зодческого искусства и истории древних веков. Он и сейчас представляет собой пять или шесть памятников вряд ли способных удовлетворить вкус притязательных архитектурных гурманов. К сожалению всех писателей мира, истории не всегда происходят в громадных городах или живописных деревнях, где есть куда упасть глазу, есть что описать; есть пища для страниц – и можно растягивать своё произведение, в надежде стрясти с издателя лишнюю монету. Сусс не таков. Посему, нет необходимости описывать его с птичьего полёта или совершать подробную прогулку, отвлекаясь на уточнения по поводу пейзажа.

Ингода жаль, что архитекторы Сусса, да и многих других творений ислама, употребляли свои дарования лишь на мечети и крепости. Да что делать – такова двоякая сущность их религии (а значит и культуры); христианин часто недоумевает, как на мечети могут быть бойницы, или как монахи могут нести военную службу. Но есть особый трепет в той воинственности, где в одной руке сабля соседствует с писанием пророка. Коран разрешает молиться с оружием, ибо те, которые не веруют, хотели бы, чтобы вы небрегли своим оружием и достоянием, и они напали бы на вас. (Кажется, чем-то в этом роде были крестовые походы).

Жалость берёт при виде безликих белёных домов с плоскими крышами и кофейно-чёрными ставнями на окнах. Европейский вкус привык к обилию изваяний, витражей, барельефов, капителей и балконов. Эти проявления светскости появились, когда у церквей отобрали право роскошно выглядеть сначала замки и усадьбы дворян, а уж потом и простые дома, кои образуют городские улицы. На востоке никто ничего не отбирал. А потому толпы безликих прямоугольников составляют сегодня историческое наследие Сусса.

Как пылкое сердце в невзрачном теле стоит Великая мечеть посреди этих прямоугольников. Как у каждой Европейской страны есть свой собор святого Петра в Риме, названный по-другому, так и у каждой мусульманской страны есть Великая мечеть Сусса, построенная на плитах и камнях Византии; маленькая, скромная, без роскоши и золота, рождённая в годы войны; аскетичная, будто пещеры первых христиан. В ней нет жеманства и пресыщенности более поздних мечетей – посмотрите на мечеть шейха Зайда в Абу-Даби.

Но пока мы рассуждали, наложница и евнух достигли уже злачного квартала и стояли напротив покосившегося дома. Фарид явился с другой стороны на чёрном арабском скакуне, быстро проскакал по улице, лихо разогнав народ.

19

Фарид лежал на кровати. Гайдэ сидела на сундуке, близь него, рука её без цели ходила по стене. Оба были наги.

– Ты же грешишь со мной? – сказала она, удерживая вздох.

– Сура о женщинах запрещает нам только замужних. А ты наложница – не жена ему, – объяснял Фарид, видимо, уже привыкший к её расспросам.

– А как же то, что мной овладевает другой?

– Ты же его не любишь, Гайна, что мне до него…