Тунисские напевы

В глазах её блистало странное любопытство. Она молча смотрела на него, не в силах пошевелиться. Затем резко молвила: – Да, ты прав, я не люблю тебя и не смогу полюбить… – и задумалась над чем-то, продолжая, – не знаю, отчего не люблю… ведь ты лучше всех мужчин, которых я видела. Но нет! Ты мне теперь родной человек, как брат… но не как мужчина…мы две души, которые соприкасаются, но не сливаются.

Задумчивость Гайдэ походила на взгляд в прошлое, каким смотрят люди, узнавшие обстоятельство, объясняющее многое в настоящем. Её слова глушил усилившийся шум волн. И робкие розовые лучи заката бродили кометами в её глазах, когда она, чтобы не смотреть на Кирго, поднимала взгляд к небу.

– Я понял, не продолжай… – закусил он губы.

– Чего ты? Мы ведь по-прежнему вместе в этой клетке. И знаешь, может ещё быть счастье.

– Правда…

– Ты добрый, скромный человек и я не хочу, чтобы ты грустил из-за меня, тем более из-за любви, поэтому давай забудем. Давай будем друзьями!

– Давай – голос юноши едва вздрогнул.

Он хотел сказать ещё что-то, но нет. Они посидели немного на берегу, вглядываясь в горизонт. Когда возвращались в город, закат пылал во всё небо. Шли быстрыми шагами, молчали; Кирго старался не смотреть в сторону Гайдэ. Несколько красных облаков зависло над Великой мечетью и площадью Медины. И евнух смотрел на них пристальным, но пустым взглядом.

Гайдэ твёрдо решила никому не рассказывать о признании Кирго. А уже вечером Гайнияр внимательно и молчаливо слушала её, только по временам охая и вздыхая.

Мусифе они решили ничего не рассказывать. «Она же такая лёгкая, как ветерок… ещё проболтается кому-нибудь… или самому Кирго напомнит» – условились девы. Однако иногда рядом с ней они всё-таки перекидывались туманными намёками и так многозначительно переглядывались, что она замечала и непременно пыталась расспросить. Нет для женщины ничего приятнее секрета двух подруг, утаенного от третьей.

А что до дружбы меж мужчиной и женщиной, так её нет. Кто-то всегда хочет большего или кокетничает, или боится остаться один.

13

Жизнь пошла дальше. Кирго не стал печалиться и по-прежнему проводил время с Гайдэ и её подругами. Она его отвергла, но странное дело, Кирго был счастлив. Она была рядом – того было довольно. А будущее… о нём Кирго не думал. Да и вообще, человек не может представить себе будущее, кроме как смутной мечтой, в которую не поверит, пока она не случится.

Если бы люди действительно могли представлять своё будущее, осознавать его силу и мощь… то они бы, наверное, совершали самоубийства от счастья, потому как видели бы, что вскоре оно пройдет; и хотели бы умереть счастливыми. Но будущность есть смутная сказка, которую трудно вообразить. От того, когда кто-то со всей уверенностью говорит о своем будущем, мы невольно восхищаемся им. Потому как сами не способны представить.

Так и Кирго, знай заранее об отказе Гайдэ, не предпочёл бы жить в неведенье и призрачной надежде, он бы просто не поверил этому и всё равно признался. Здесь что-то из области судьбы или мактуба.

Каждый следующий день походил на предыдущий и даже походы к Сеиду и ночи с ним, не вносили никакого разнообразия в скользкие одинаковые сутки. Поначалу Гайдэ страшно изнемогала и злилась, но потом привыкла к скуке гарема и стоически сносила её укусы. Скука подобна табачному дыму: неприученному человеку невыносима, а привыкшему сладка. Так и скука гарема делалась для его лиц зависимостью; если б вдруг сталось что-то интересное, было б славно, главное, чтобы интересное длилось не долго, иначе всех бы утомило. Ведь скука вещь накопляемая: чем дольше ты ей принадлежишь, тем более она впитывается в весь твой состав.

14

Как-то Кирго отсутствовал целый день и Гайдэ села во внутреннем дворе, где был накрыт стол с яствами и повсюду разложены подушки. Здесь были все. Асира сидела в жёлтом роскошном халате. Туго перетянутые ноги её лежали на подушке. Пояс в четыре пальца обвивает лилейный стан. Пояс, усеянный маленькими драгоценными камушками. Вкруг её кресла на подушках сидели девы декорации, как придворные фрейлин пред троном.

Жария иногда одевала энтири и была похожа на царицу. Энтири – это длинное платье, с рукавами до пола. Она ложилась на диван и раскладывала его многочисленные складки так, что они напоминали вершины величественных гор. Так было и сегодня. Мягко опиралась она на тоненькую ручку. Пальцы её терялись в светлых кудрях, которые в величественном беспорядке падали и на подушку, и на полуоткрытые груди.

Гайнияр в шапочке из белой парчи сидела рядом с Гайдэ, одежду которой составляли белые закрытые чешки с заострённым к верху носом, голубые брюки, синий Елек, то есть дамский жилет – плотно облегающий груди.

Слегка в центре была Мусифа, одетая в тоже, что и Гайдэ, только розового цвета. Девушка сложила ноги в лотос и облокотилась на поставленные за спину руки.

Так наложницы сидели полукругом. Под ногами у них блистали розовые лепестки цветков Мальвы. И возникала неловкость, такая, какая берется, когда все из женской общины сидят в одном месте и некого обсудить, осудить, и осмеять. Впрочем, женщины быстро выходят из этого положения с помощью болтовни. Да только что-то странное чудилось во всём облике. И вот почему: есть девы, которые издалека видят друг друга. Они объединяют вокруг себя других, но вместе не бывают. Когда же случайно заговорят или им приходится провести вместе полчаса, то они дружелюбны необычайно и всем видом стараются выказать недоумение, мол, почему же мы раньше не сходились поближе; хотя точно знают почему.

Жария притягивала ту часть девиц, кою автор нарек декорацией. Им нравились её речи: пренебрежительные и властные. Хотя все эти декорации потом уходили к Асире, пусть и со слабым сожалением. Старшая наложница все-таки имела власть и также была не лишена достоинств, свойственных Жарии.

Гайдэ была всегда с Гайнияр – они образовали свое общество; Мусифа часто была с ними, а чаще порхала то там, то здесь, и нигде подолгу не задерживалась.

Теперь же Гайдэ, Жария и Асира сошлись в беседе; будто небесные солнца притянули друг друга, а их планетам, астероидам и кометам осталось наблюдать и греться в их лучах, принимая то одну, то другую сторону.

Три повелительницы – так стоило их назвать – редко говорили, опасаясь чего-то; подобно военачальникам они лишь направляли ход словесного сражения, будто не участвуя в нем. И все-таки глаза заговаривали чаще, чем уста, по временам вспыхивая, напрягаясь, истончаясь, или делано скучая.

От имени Гайдэ в сражении участвовала Гайнияр – известная болтушка. И часто все праздные разговоры держались на её усердии. Со стороны Асиры были четыре декорации: дева с нефритовым браслетом, назовём её так, ибо самое примечательное в ней как раз браслет с серебреной пряжкой, изображающий змею; вторая дева отличалась узорами из хны, покрывавшими её руки, третья дева имела чёрный пушок над верхней губой, а у четвёртой не было никаких особых черт, кроме той, что она всё время некстати хихикала. Жария была как будто одна, да только ей иногда подыгрывали и эти четыре декорации, и Мусифа, и даже Гайнияр, словно нечто тайное заставляло их становиться на её сторону. Да и точно, есть люди никого за собой не ведущие, но в нужное время озвучивающие невысказанные домыслы и получающие тем чарующую власть над обществом.

– Чего ты всё возишься с этим Кирго? Разве не видишь, к чему всё идёт… – провозгласила Жария с усмешкой.

– Мы с ним друзья, – без промедления отвечала Гайдэ.

– Мне кажется, не дружбы ему от тебя надобно – в глазах Жарии зажегся странный огонёк, придавший всему её виду некоторую злобность. Такой огонёк у женщин загорается, когда они высказывают некую давно ими отмеченную правду, о которой долго думали.

– Мы лишь друзья… как о мужчине, я о нём и не мыслю.

– Очень зря, – отметила Асира и тут же данный пассаж был продолжен декорациями.

– О евнухах разные слухи ходят, – улыбнулась наложница с нефритовым браслетом, – говорят, они очень искусны в ласках…

– Да и Кирго какой ладный… будь он вполне мужчина, я бы с ним…– запнулась дева с узорами хны на руке.

Что было в этих словах – правда или насмешка, я как автор, уж поверьте, и сам не разберу. Да только девы после перешли к тому разговору о мужских достоинствах и делах сладострастья, которые ни одному мужчине, даже евнуху, полностью слышать не удавалось. Потому не вижу смысла предавать его бумаге, ведь он будет лишён главного, пусть и призрачного достоинства всех книжных разговоров – достоверности. Отмечу лишь, что Гайдэ вопреки ожиданиям не возмутилась насмешливым словам о Кирго и сама активно участвовала в обсуждении различных достоинств мужчин. Она даже пару раз посмеялась над Кирго, притворно или нет, какая разница. Это ведь не от зла. Смех есть анестезия души; нельзя смеяться и сопереживать. А Гайдэ нужно было сыграть безразличие перед испытующими глазами соперниц; во-первых, чтобы не открыть глубокой тайны, во-вторых, чтобы не унижать друга свои переживанием.

– Ох уж эти восточные нравы, – повторяла Гайдэ, переводя тему, – дикость и только.

Асира царственно восседала на кресле, перебирая пальцами в воздухе. На каждом из них блестело кольцо с драгоценным камнем. Она вопрошала едва заметно, – А что в них плохого? – тут дева декорация некстати захихикала. Асира, не обращая внимания, продолжала: – Взять хотя бы нашего господина: ещё красив, в постели вполне сносен, хоть и эгоистичен порой… – тут дева декорация некстати перестала хихикать, а остальные девы наоборот слабо засмеялись. – А всё же мы в достатке, у нас много украшений, пищи, одежд. Он даёт нам всё, хоть мы лишь его наложницы, – заключила она менторским тоном.

Глаза Гайдэ двумя углями впились в Асиру. Было странно, ведь генералы старались пренебрегать друг другом. – Пускай он даёт нам всё! – зазвенел голос гречанки, – я не хочу принадлежать. Я хочу быть равна.

«Какая глупость» – загудели девы декорации.

– Вы ведь тоже этого хотите! – поддерживала Гайнияр.

Асира слегка вышла из терпенья: – Зачем мне хотеть того, чего никогда не будет? Оставались бы в своих Итаках, жили бы всю жизнь в глиняной халупе и каблучили крестьянского дуралея. А здесь, в этом восточном мире, тем более на положении наложницы, даже не жены; такому не бывать, а значит, и хотеть этого не зачем.

Мусифа со вздохом вскрикнула: – И всё же было бы здорово! Как было бы замечательно!

– Тебе легко так говорить, Гайна, – отозвалась Жария небесным громом, – Ты на особом положении.

– Да! – тут же, как по волшебству, подхватила дева декорация с пухом над губой, глаза у ней посмотрели раскосо; и бородавка на щеке некстати почернела в солнечном свете, – Ты, Гайна, любимица Сеида. Тебе ещё можно говорить о равенстве, а что тем, кого природа не так одарила.

Толстушка Гайнияр хотела вновь защитить подругу, но внутренне сама почувствовала справедливость упрёка, хотя, причём тут справедливость, если и сама она была не столь красива, имея в душе похожую претензию.

– Ведь есть же и другие качества кроме красоты…– начинает Гайдэ.

– Но не за них ты получаешь лучшие подарки, – перебивает её Жария.

– У нас у всех прелестные украшения – простодушно изъясняет Мусифа, приложив пальчик к розовым губкам.

– Просто кто-то завидует – не выдерживает Гайдэ.

Жария ждала этого упрёка. Он был очевиден.

Да, Жария завидовала Гайдэ, но не потому что любила Сеида. Даже не потому что была тщеславна или жадна до драгоценностей. Она, может быть, не меньше Гайдэ тяготилась жизнью в гареме; те же мысли о свободе теснили её грудь, но не с кем было их разделить, и она решила, что пусть она несчастна, а даже в печали будет первой.

– Просто кому-то хочется быть не такой как все, напустить на себя идеалы и вуаль таинственности. Но этот кто-то, сколько мне известно, пошёл в гарем по собственной воле, – отвечала Жария и глаза её прищурились, высматривая реакцию оппонентки.

– Я пошла в гарем, потому что верю: везде можно быть свободной! – вспыхнула Гайдэ ещё сильнее.

– Значит ты дура! – прыснула Жария.

Кто из них прав я не знаю. Спор двух красивых женщин справедливо рассудит только слепой. Но Асира жеманно замахала руками и перебила. – Не ссорьтесь! Это повредит вашей коже – на ней появятся морщинки!

Две оппонентки косо посмотрели на неё, и внутренне упрекнули в глупости. Асира хорошо знала, что прервать непримиримую женскую баталию, можно только объединив соперниц против кого-то третьего; потому не преминула напомнить о себе. Мусифа, Гайнияр и все декорации были ей за то очень благодарны. Ведь одно дело судить за спиной и совсем другое высказывать в лицо. А в случае открытых боевых действий Гайдэ могла рассказать, как о Жарии отзывались Мусифа и Гайнияр, а Жария сослалась бы на мнение дев декораций о дарованиях Гайдэ. И в итоге эти два зоила дошли бы до того, что и Гайнияр вначале говорила Жарии, мол Гайдэ гордая, глупая и пустая особа. А Гайдэ бы отвечала, что когда Гайнияр нет рядом, Мусифа подшучивает над её полнотой. А Жария сказала бы, что девы декорации хулят Асиру по любому поводу. И так неизвестно чем бы всё это кончилось. Самое занимательное, что все, даже самые глупые женщины понимали это; чувствовали неким тайным женским инстинктом.

Жария извинилась. Гайдэ ответила: «Нет, что ты… это я слишком вспылила». Асира утвердила примирение. Все генералы разошлись. И долго после во всех приватных разговорах ещё вспоминали этот день.

Кирго тогда был у Карпера; рассказывал ему о свидании. Теперь юноша свободно отлучался хоть на весь день, так как Малей боялся и не смел ни упрекать, ни доносить. Контрабандист сидел на бочке, положив ногу на ногу. – Ты точно так ей говорил? – вопрошал он.

– Да, слово в слово – отвечал Кирго.

– Ну ты и бестолочь, – оскалилось бородатое лицо бандита, – женщине нужен повелитель, а не раб. А ты со своими: «Я знаю, что ты меня не любишь» или «Ты моя богиня».

– Второго я не говорил! – топнул Кирго, и в голосе его отозвалась мужская суровость.

– Мысль была такая, – ухмыльнулся Карпер, – но она видно не из простых. Что ж у вас дальше?

– Условились, что всё как прежде: я, мол, её не люблю и забыли… а мы друзья или даже брат и сестра, как она сказала.

– Да уж… женщины думают, что их отказ решает всё: перечёркивает наши чувства, избавляет от любви. Но нет. Мы мужчины можем любить и без взаимности; без видимых причин и даже без цели. Отказ для нас не более чем знак, что пора уводить чувства в подполье, а не редко и стимул…

Солёный ветер гудел в парусинах.

15

Сегодня пребывали корабли с новыми товарами и лавки наполнялись всякого рода диковинками. Торговые улицы неожиданно ожили; запруженные суетливым народом, они напоминал устья рек с бурными волнами.

Лавочники не кричали теперь наперебой, не боролись за каждого клиента, а преисполнившись важности, расхаживали туда-сюда, по временам отвечая любопытным покупателям. Тесные пространства меж белых двухэтажных домов, и окна открытые наружу.

Несколько лавок с украшениями стояли подряд, далее лавки с тканями, материей; остальные разбросаны. Девы торгуются; лавочники скидывают цену в два раза, охают, ахают, бранят торговок и соглашаются на их условия; они всё равно остаются в прибытке. Со страдающим лицом заворачивает лавочник украшение, а внутри смеётся.

Иные девы торговали шелк, базальтовые ленты, черкесские черевички. Как раз среди них были наши наложницы, стоявшие несколько обособленно. Огромная чёрная туча из хиджабов нависла над торговцами золотом. Ракыб с двумя маврами разошлись по периметру, оттесняя остальную толпу и давая немного пространства; Кирго принимал свёртки с покупками, Малей отсчитывал деньги, тяжело вздыхая, тужась, и иногда неправильно оплачивая счет. Бывало, он давал меньше уговора, и лавочник поднимал ужасный шум; случалось, однако, старому евнуху выдавать и больше нужного, тогда торгаш молчал.

Всё вокруг двигалось, толкалось, галдело. Время от времени шум усиливался, а течение реки-толпы относило от лавок тех, кто уже всё купил, и подносило новые, ещё полные кошельки.

Стражи города сидели на папертях храмов торговли, не вмешиваясь в толпу и лениво зевая. А меж людей сновало несколько тех ловкачей, которые любят поживиться чужими кошельками. За день непременно кто-то вскрикивал, что его обокрали. Стражи при сих возгласах только пожимали плечами. «Где же нам тут разглядеть шайтана, – говорили они потерпевшему, – кабы поймали, изрубили бы, а так…»

Каждый знал, что в такие дни на базаре кошель в опасности, но всё равно шёл сюда, думая, точно беда его не коснётся – жалкая привычка, без которой, однако, люди боялись бы выйти из дому.

Если бы европейцу удалось наблюдать то озлобление, ту страсть доходящую до азарта заядлого игрока, ту напряженность лица, с которыми торгуются азиаты и африканцы, то он нашел бы здесь немало любопытного. К сожалению, автор не в состоянии описать столь причудливую гамму эмоций, похожую, к слову, на американский карнавал. Поэтому избавимся от дальнейших описаний и прейдём к нашим героям.

Гайдэ стояла в чадре возле прилавка. Она любовалась на нефритовый шелк платья и мягко гладила его рукой из-под непроницаемой черной ткани. Вся она была в этих движениях и ни одна тяжелая дума не тревожила её. Кирго стоял рядом, он долго наблюдал за ней.

«Человек быстро ко всему привыкает» – вспомнились ему слова контрабандиста Карпера; и он обвёл глазами чадру.

Гречанка без неудовольствия, а с неосознанным смирением носила чёрную ширму мусульманской моды. Хотя здесь, быть может, повинны украшения и наряды. Они составляют половину счастья женщин и лишь другую половину имеем мы, мужчины.

Гайдэ, выторговав себе несколько изящных персидских тканей, была довольна и потому придалась той чисто женской мечтательности, когда воображение не знает на что направлено, когда оно не имеет в себе конкретного образа, а как бы предчувствует; (так дети радуются чему-то, сами не зная чему). Тогда карие её глаза, оттенённые ресницами, без цели обводят окружающих, ожидая немедленного и невероятного счастья. Неожиданно взгляд остановился на странной фигуре, стоявшей боком у лавки, среди толпы, дрожащей как рябь на воде. Эту фигуру нельзя было заметить случайно, в узлах спин и плечей, криков торгашей и торговок; словно какая-то неизъяснимая сила влекла внимание девы.

Гайдэ пошла в сторону фигуры, не сводя с неё глаз. И только подойдя ближе, не доходя до двух мавров и стража Ракыба, она полностью в мельчайших деталях рассмотрела следующий образ: высокий чернобровый красавец со смуглым, но не слишком лицом, похожий чем-то на иранца, чем-то на кабардинца, чем-то на араба: вместивший лучшие их черты. Густые чёрные волосы были щегольски подстрижены и вымыты, что было редкостью для тех времён. Карие глаза озаряла фиолетовая искра, когда незнакомец вертел в руке очередной кинжал с серебряной рукоятью. Дева сделала вид, что рассматривает безделушки, а сама не сводила зрачков с фигуры. Одет он был прекрасно. Красный распахнутый капанич (турецкий кафтан) стягивал синий кушак из грубого сукна (пояс). Из-под капанича торчала хлопковая рубашка, заправленная в желтый дзагшин – широкие штаны. А от колен вниз уходили кожаные сапоги. Пёстрый, но гармоничный наряд подчёркивал широкие плечи, рост и худобу незнакомца; висевший на бедре килидж (сабля с изогнутым вверху лезвием) предавал его виду грозную силу, как бы обещая отмщение за любую обиду. И при всём том лицо его было лишено тех несменных атрибутов грозных людей: нос был не сломан и тонок, щёки были не рябы и не имели шрамов, кожа была гладкая, без морщин; он был ещё довольно молод, хоть уже не юн.

Гордая осанка, всегда поднятый подбородок и пренебрежительное выражение лица выдавали в нём человека военного. Он был янычаром, османским воином, выполнявшим и полицейские, и управленческие функции. Судя по синему поясу, звания он был не высокого и начал карьеру недавно; но в Тунисе, да ещё и в провинциальном Суссе, этого было достаточно для всеобщих почестей со стороны мужей, и мягких дрожащих взглядов от женщин. И Фарид, а так звали фигуру, которую мы наблюдаем, Фарид был полностью доволен своим положением. Тем более теперь, когда перед ним сейчас блистали шашмиры с чёрными рукоятями (сабли), позолоченный кинжал кама и пара недавно привезенных из самого Стамбула ятаганов; для мужчин орудия, как и кони, те же наряды для женщин.

И если какой-нибудь из духовных лиц или соратников бея Хусейнида (правитель тех мест) обходился с Фаридом высокомерно и пренебрежительно, то сейчас он точно об этом забыл. А вот Гайдэ отчего-то смутилась своей чадры, своей невозможности подойти и поговорить – собственного положения. Она оглянулась. Кирго шёл со свёртками в обеих руках.

Дева скользнула к нему, миновав нескольких прохожих.

– Отведи меня к той лавке, под любым предлогом – шептала она на ухо Кирго.

Евнух лишь удивлённо покачал головой: – Мы уже уходим. Ракыб сказал: время покупок прошло.

– Пожалуйста… – в голосе девы слышались и просьба, и приказ, и мольба.

Кирго покорился, принимая это за сию минутный каприз. Евнух подошёл к Ракыбу, который стоял, скрестив руки на груди. Шрам чернел у него на лбу, искрясь в каплях пота, блестящих на дневном солнце. Кирго сказал, что наложница хочет ещё поторговать безделушку; Ракыб ответил отказом; тогда юноша предложил останется с ней на рынке и через пол часа вернуться в гарем. Он был так красноречив, так старался, что верный страж не выдержал и согласился. Часто мы стараемся приблизить пользу, грозящую затем лютой бедой. Но Кирго с гордым видом отдал свёртки одному из мавров и направился к Гайдэ.

– Пошли – сказал он.

Гайдэ невольно улыбнулась. И они вдвоём ушли дальше по рынку, проталкиваясь сквозь людей. Она благодарила судьбу за такого друга. А когда оказались возле той лавки, где стоял Фарид, сначала обошла его сзади, пристально оглядела; янычар не отвлекался от клинка и всё крутил его в руке. Затем девушка приблизилась к нему, делая вид, что разглядывает что-то на прилавке; там было одно оружие. Кирго стоял сзади, забытый ею. Минутная женская благодарность была рассеяна женским же любопытством.

Ей хотелось привлечь красавца-янычара. Да трудно сделать, когда всё твоё тело перетянуто непроницаемой ширмой. Гайдэ обернулась вокруг себя, скакнула вперёд к прилавку на одной ножке, отскочила. Даже чадра не могла скрыть плавных и гибких движений берёзы, раскачивающейся на ветру.

– У этой лавки нет ни шелка, ни брильянтов, потому девушке здесь нечего делать – заговорил Фарид, не отрываясь от сабли.

– Разве дева не может иметь оружие?

– У вашего пола есть кинжал более острый, более смертельный, чем любое лезвие в мире.

Фарид говорил складно, с охотой и искусством – это хороший знак. Кирго подошёл ближе и слышал нарождающийся разговор, но не смел двинуться; потому остался незаметен. Смущённый взгляд Гайдэ не ускользнул от его внимания; понимая, что вмешавшись, он пойдёт против воли Гайдэ, он покорился этому несказанному приказу.

– Что ж, Энгин, друг мой, – обратился Фарид к тучному лавочнику в белом грязном жилете и с неровно растущей, рассыпанной по щекам бородой, – я, пожалуй, взял бы вот этот ятаган, да у меня совсем нет денег. Я займу их у Багатура и приду к тебе завтра.

– Завтра могут уже купить, – заметил Энгин, смотря как бы в сторону.

– Тогда отложи его для старого друга – усмехнулся Фарид.

Гайдэ была возмущена. Янычар не мог не знать, что перед ним чья-то наложница; к тому же сама искавшая его общества. Герою какого-нибудь французского романа это обещало бы большое приключение, и он с радостью откликнулся бы на немой разговор сладострастья, стучавший в груди под чёрной чадрой. А вместо этого Фарид пристально смотрел на сальное лицо торговца, похожего своим сложением на то животное, которое запрещает есть Коран. Торговец Энгин тем временем отвечал: – Добавь пол цены, и я отложу его для тебя.

– Пол цены… – возмущался Фарид. Это уже сближало их с наложницей, – максимум десять динаров!

– Двадцать, – выкрикивал Энгин, торжествуя, – и лучшего ятагана в Суссе не найдёшь.

– Согласен, – ответил Фарид, кинул ятаган на прилавок и, сказав, – До завтра, – пошёл куда-то.

Гайдэ окаменела. Он уходил, не ответив, будто оскорбив безразличием. Нужно что-то делать. Нельзя оставлять последнего слова за мужчиной.

Девушка бросилась за Фаридом; Кирго последовал за ней, оставив улыбающегося Энгина радоваться своей ловкости. И верно, люди лишённые ловкости физической, как наш толстый лавочник, имеют всегда ловкость в чём-то ином – будь то торговля или обман; часто сложно отличить одно от другого.

Гайдэ почти добралась до Фарида, но Кирго нагнал её и схватил за руку так крепко, что ей стало не по себе.

– Нужно идти – произнёс юноша твёрдо.

– Дай поговорить с ним.