Тунисские напевы

– Да, но сегодня меня поведут. Мне будет противно.

Рука её скользнула по стене; душистая кожа тонкая и прекрасная устремилась к нему. Прикосновения таких рук стирают все прошлые увлечения. Она прыжком оказалась на ложе. Но не заключила его в объятьях, не поцеловала, а стыдливо взглянула. Перед огнём её глаз потускнели бы сапфиры.

– Фарид, научи меня твоей вере.

– Зачем же?

– Чтобы я стала твоей женой, и мы вечно были вместе.

– Вот как. Разве мы собирались жениться? – продолжая говорить, он делался ближе и ближе.

– Я готова верить в Аллаха; – говорила она. И для неё это значило сменить одно рабство на другое. – Я буду соблюдать посты, ходить в парандже, молиться денно и нощно, забуду своё имя и буду покорна, – повторяла дева, отдавшись нахлынувшему чувству.

– Мне совсем этого не надо, – перебил Фарид, – какой толк от завываний муллы, от молитв и покорности, если ты будешь несчастна и пойдёшь против себя.

Лицо Гайдэ выразило благодарность.

Женщины ценят мужчин, которым не нужно многого, для которых не нужно жертвовать гордостью, но это не значит, что они не готовы пожертвовать ей. В любовной жертве для дев есть особая сладость: бросив всё в огонь чувства, женщина и сама с улыбкой кинется в него, только чтобы потом сказать: «Я всё тебе отдала». И даже если такой огонь потухнет, женщина будет сжимать в руке тлеющий уголь, обжигая собственную кожу до костей; чувствуя себя обманутой любовью, дева способна найти в этом положении превосходство, словно вознаграждая себя за способность любить до безумия. Тут она вновь скажет: «Я всё ему отдала».

Фарид же не требовал гордости, не требовал всей души, и тем как будто был чужд мужскому эгоизму. Он чувствовал: сейчас Гайдэ в его власти. Но не воспользовался положением, чтобы сделать из неё рабу; и тем сделался ей ещё дороже.

Всё было как во сне, как в горном тумане. Минуты растворялись. И, вот, кто-то постучал в хлипкую дверь так громко и бешено, что Гайдэ вздрогнула от страха. Фарид вскочил, взял килидж и медленно на цыпочках подошёл к двери. Постучали снова. Всё ещё красный от поцелуев, с растрёпанными волосами, он хотел было найти брюки, дабы не встретить неприятеля нагишом, но подойдя к двери, услышал за ней голос: «Это Кирго. Нам уже пора».

Гайдэ быстро оделась, поцеловала янычара и выбежала прочь.

Пока шли назад, Кирго пытался о чём-то непринуждённо беседовать, но девушка не отвечала, тогда он начал оправдываться: – Прости, что так громко стучал. Должно быть ты испугалась. Сначала было тише, но вы не слышали… – тут он замолчал и более не пытался заговорить.

Уже подходя к дому, у той самой стены, где разросся дикий вьюн, Кирго услышал сильный окрик. Оба они обернулись на него. Пред ними стоял страж Ракыб, грозный вид которого заставил их испытать страх судорожный, тёмный, как морская глубина; Кирго умело скрыл его и поприветствовал Ракыба. Гайдэ стояла ошеломлённая и благодарила бога, что на ней была чадра, слабо скрывшая её волнение.

– Где вы были? – прогремело у них над головами.

– На рынке … – начал Кирго, едва не запнувшись, как человек, придумавший ложь на ходу.

– Ты же знаешь, что наложницам нельзя выходить, – перебил Ракыб и взгляд его карих стеклянных глаз скользнул по Гайдэ.

– Да, но… – стремился оправдаться юноша.

– Мне продали некачественный товар – вступилась Гайдэ. И Ракыб уже не вскольз, а прямо посмотрел на неё. В его глазах читалась мысль: не смей говорить без позволения. И при иных обстоятельствах Гайдэ бы взбунтовалась, но здесь, чувствуя свою вину, боясь к себе пристального внимания, она лишь опустила глаза.

– Идите в дом, госпожа, – сказал ей Кирго, стремясь освободить её от неожиданной пытки.

Она медленными шагами пошла далее, оставив евнуха и стража посредине улицы.

– Ты же знаешь, Кирго, что я охраняю собственность господина. Всю собственность. И мне не хотелось бы подвергать её риску, – выговорил Ракыб грозной скороговоркой.

– Она требовала лично обвинить продавца, – начал юноша, – а что я скажу любимице господина. Она ведь сегодня будет у него на ложе и может изъявить неудовольствие моей службой. Тогда я буду наказан.

Ракыб, поверивший притворству, сменил тон с гневного на порицающий: – Мог бы попросить меня сопроводить вас.

– Я не хотел беспокоить…

– Ох уж эти женщины… – вздохнул стражник.

– Лучшие наложницы самые капризные, – добавил юноша.

Оставшись довольным своим наставлением, Ракыб попрощался и пошёл вверх по улице. Кирго долго смотрел ему вслед; оставшись один, он тяжело вздохнул, ноги его подкосились.

Зайдя в прихожую, юноша увидел Малея, тот отвёл взгляд, будто не заметил его. Кирго прошёл дальше, вышел на внутренний двор, который был пуст – все наложницы сидели по комнатам своими маленькими компаниями.

Он прошёл в комнату младших наложниц, уже готовый громко говорить, но неожиданно он увидел Жарию, лежавшую на шести подушках. Гайдэ сидела на своём ложе, затаив дыхание, Мусифа и Гайнияр с сожалением смотрели на неё, не смея проронить и слова в присутствии Жарии.

В ту секунду, когда Кирго показался в дверях, Гайдэ вскочила, побежала к нему, вытолкала его из комнаты и указала в направлении беседки на крыше. Они пошли туда, а из дверей спален сверкнули несколько взглядов.

– Тебя не накажут? – произнесла она дрожащим голосом, как только они поднялись на крышу.

– Нет, – отвечал Кирго, – я заболтал его. Но больше в город выходить нельзя.

– Ох, всё ещё хуже! Заходил стражник, спрашивал об нас и Асира всё слышала. Все думали, что меня уводят по повелению господина. Теперь сплетничают.

– Это не беда, – утешал Кирго, – главное, чтобы Сеид и Ракыб ничего не заподозрили. А Малей старый, да похоже, меня боится.

– Но тебя ведь не накажут! – повторяла она, словно желая отделаться от неких мыслей, – ты такой добрый… ты самый лучший… а стражник так на тебя смотрел, словно хотел…

– Всё будет хорошо.

– Да?

– Да. Только больше нельзя встречаться с Фаридом.

Эти слова были для Кирго слаще рахат-лукума, и он благодарил Ракыба за его неожиданный визит, за страх, внушенный женскому сердцу. Гайдэ же встрепенулась: любовь оказалась сильнее страха.

– Мы будем осторожнее… – молвила она виновато, – не будем задерживаться, будем отправлять мальчишек разведать дорогу.

– Это опасно! – отвечал Кирго.

– Будем реже видеться с ним, – упрашивала она.

– Не будешь вовсе,

– Но…

– Никаких но. Пройдёт время. Всё забудут. Тогда быть может.

Гайдэ уступила. Но потому лишь, что на кону была не только её жизнь, но ещё и жизнь друга. Если бы можно было рискнуть лишь своей, она бы решилась. Юноша утешил её, отправил в комнату, а сам, оставшись один, почувствовал нечто вроде счастья: уверенный в том, что у Гайдэ и Фарида не будет больше свиданий. Да только есть арабская поговорка: что случилось два раза, непременно случится и третий.

20

Вечером в купальнях Кирго вновь выполнял свою печальную обязанность, готовя Гайдэ к ночи любви.

Следы недавних ласк, сорванных Фаридом, цвели кое-где на бархатном полотне женской шеи. Евнух применил всё своё мастерство, дабы скрыть их. Но сам с содроганием смотрел их перламутровые блики; видел бордовую линию, окаймляющую целованные губы; блеск карих глаз был другим – она думала о нём; изгибы бёдер словно вспоминали страстные покачивания под толщей воды.

Мокрые волосы наложницы завились почти в кудри, кожа из бледной стала молочной; лазурная венка пульсировала на шее, когда Гайдэ наклоняла голову набок и откидывала волосы, чтобы Кирго промыл их. Движения девы сделались уверенны и резки. Страсть прорисовывала в ней новые линии, изгибы, формы и глубины, будто лесной пожар сжигает несколько деревьев и открывает вид на длинный каменистый ручей, с прозрачной и быстрой водою.

Напрасно мы, мужчины, думаем, будто женская невинность заключается в физиологии. Напротив, лишь любившая женщина теряет эту прелесть. Гайдэ была до того на ложе Сеида, но ласки его не тронули её, не напоили разум причудливым скопом образов, который составляет любовь женщин. Она осталась безучастна; была покорна лишь от безразличия и теперь, познав Фарида, стала в полном смысле женщиной, утратила очарование невинности, но приобрела другой, не менее привлекательный дар. И теперь её сердце билось уже не для неё одной. И Кирго видел эту перемену. И обидно было ему. Гордость его становилась больше и больше. Она иногда нашептывала ему ужасные вещи: убить Фарида, сдать его Ракыбу, силой запереть Гайдэ в гареме. Юноша обдумывал это и находил себя жестоким и недостойным любви. Мы же вряд ли с этим согласимся: ведь у каждого достоинства есть сопутствующие недостатки, как у каждого лица есть затылок. И верно, душа сильная, способная на самый широкий спектр чувств, имеет часто необузданную гордость.

Но продолжим. Кирго заканчивал ритуал. Пар шёл от воды и ложился к пламени свеч, точно туман к горным хребтам. Плитку на стенах покрыла мягкая испарина, тазы и склянки стояли в ногах у Кирго; не задевая ни одного из них, он легко перепрыгивал с места на место, подавая Гайдэ длинное персидское полотенце.

Когда волосы просохли, он подал ей белую рубашку и стал одевать её. Тут Гайдэ словно очнулась; глаза её судорожно забегали по комнате, лицо выразило гримасу отвращения, всё же не способную испортить её великолепия. Чем более девушка приближалась к свиданию с повелителем, тем страшнее ей становилось. Новые слои одежды, как стрелки часов сигнализировали о наступлении заветного времени.

И когда чадра плотно окутала её тело, оставляя лишь лицо под светом свечей, она так посмотрела в сторону, так вздрогнула, что была похожа на юную монашку какого-нибудь католического монастыря. Быть может, читателю покажется неясным такое сравнение. Не беда. Я поясню. Христиане часто отправляли своих дочерей в монастырь, а мусульмане в гарем; и если позволите, у этих заведений довольно много сходства. В обоих случаях предполагается затворничество, несвобода, верность одному мужчине (неважно, богу или человеку) и черный балахон в придачу. Об остальных сходствах догадайтесь сами.

21

Новое утро было для Кирго радостным. Соловей в клетке не прекращая трезвонил одну и туже трель, словно композитор, не окончивший симфонию и беспрестанно подбирающий нужную гармонию. Наложницы обыкновенно занимались своими делами.

Гайдэ подошла к Кирго.

– Пойдём на крышу, – позвала девушка.

Они поднялись. Сели на лавку. Гайдэ взяла его за запястье.

– Благодарю тебя за всё, – сказала она тихим голосом, – но обстоятельства… я больше не могу… я вчера была на ложе Сеида и мне было так горько.

Кирго не отвечал ничего. В этих словах видел он предисловие к чему-то.

– Я хочу попросить – продолжала она, потупя голову, – устрой мне побег.

Кирго отшатнулся от неё.

– Пожалуйста, Кирго, прошу тебя! Мне не выжить в клетке. Я не могу без Фарида, не могу принадлежать другому – это отвратительно. Только ты можешь спасти меня, бедную девушку. Я ведь не говорила, что мой дядя принудил, заставил меня пойти в гарем. Я из гордости молчала. У меня есть брат маленький, ему нет и пяти лет; дядя обещал содержать его, если я соглашусь. Если бы отказалась, он бы с ним… Но сейчас у меня есть любимый, есть Фарид, он защитит меня. И ты защитишь, и ты поможешь.

– Нет, – выдавил юноша нечеловеческим усилием.

– Ты же говорил, что любишь меня, клялся, что сердце пылает…

– Говорил.

– Если любишь, то помоги. Ради любви помоги. Помоги той, кого любишь… устрой мне побег.

– Я… не могу.

– Можешь! Можешь! – начинает Гайдэ плакать.– Я люблю Фарида! Он мой, а я его… я умру без него, умру от тоски… или убью себя.

– Что ты говоришь? – кинулся к ней Кирго, пытаясь ухватить её за руку. Но она вырвала её.

– То, до чего ты довёл меня, жестокий человек. Разве так поступают любящие мужчины? Разве они толкают своих любимых на смерть.

– Я…

–Ты убийца! Ты будешь убийцей той, кого любишь, если не поможешь…

Гайде остановилась и, широко открыв глаза, громко зарыдала. В этот миг её душа сделалась камнем, но ведь есть камни, из которых бьёт чистый источник. И рыданья рвались из груди от слов, что она сказала родному человеку, да назад пути не было.

– Ты же любишь меня! Я тоже тебя люблю, как друга, как брата, но я не могу быть твоей… – мягкостью дышали эти слова, – ты не мужчина! Ты евнух и этого не изменить! Не держи меня, я не буду твоей! – изменившись в лице, крикнула Гайдэ, выпрямившись, – Помоги мне бежать. Помоги обрести счастье, и я буду любить тебя ещё сильней, – снова мягко повторяла она, – Всегда, будучи с Фаридом, я буду вспоминать о тебе и часть любви к нему станет твоей. Я буду любить тебя, как мужчину. Буду видеть в нём тебя, разве мало? Я назову наших детей твоим именем. Ты моё спасение! Только ты можешь мне помочь. Ты можешь всё устроить.

– Но, если нас поймают, меня же… – Кирго осёкся и не стал заканчивать. Он видел, что Гайде уже всё решила. Ей не нужно было слышать, что Кирго могут убить, в глубине души она знала это.

– Хорошо, – прохрипел юноша – я помогу… – и выбежал прочь.

«В мщении и любви женщина более варвар, чем мужчина» – сказал было один философ. Да кто осудит её за это?

На следующий день Кирго явился неизвестно откуда. Ночь он провёл в степи. Раннее солнце осветило его усталое лицо. Юноша тихо зашёл в прихожую. Малей робко поприветствовал его и вышел. Кирго переоделся и отправился выполнять свои обязанности: приготовил ванночки, очистил фрукты, забрал одежду для прачки. Усерднее и тщательнее чем когда-либо сделались его движения. Так узник в последний день заключения с особой расторопностью свершает каждодневный тюремный распорядок.

22

Что передумал Кирго в эту ночь?

Любуясь видами Сусса, шатаясь в степи, обнимая увядшие ветви олив, валяясь на голой земле; о чём мог думать он, чужеземец, напитавшись пейзажами этой небольшой страны. Страны, которая первой в мусульманском мире приняла конституцию. Страны, которая единственная среди всей Африки и Азии участвовала в принятии Бернской конвенции в 1889 году – документе памятном для любого писателя. Страны, безусловно, значимой; незаслуженно обойдённой всеобщим вниманием историков. Но в то время всего того не случалось. Это её будущее. Да и нужны ли нам факты истории? Ведь в горестях знания бесполезны; и оставшись одни, мы остаёмся один на один с природой. Природа неминуемо откликается на страдания сердца и окаймляет их своим пейзажем. «В разных сторонках по-разному грустить» – говорила как-то старушка Милима. И верно, у печали, словно у вина, есть характерный привкус местности.

Кирго понял, что всё это время был одинок. Что и Гайдэ, и Гайнияр, и даже Мусифа предпочли бы ему кого-то другого. Что все их разговоры, веселье, радость – всё было лишь от скуки, от отсутствия альтернативы. И никто в целом мире не мог понять его горя, его ненависти к чужой любви и чужому счастью. А кто говорит, что ненавидеть счастье любимых нельзя, тот верно никогда не становился для него пьедесталом, не жертвовал собой. Чужое счастье скучно нам, как добродетельный роман, а своё счастье казалось Кирго химерой. Да и на что одинокому счастье, ведь его нужно с кем-то делить.

В голове роились воспоминания о Гайдэ, о её внимании, о её ласковости, о дружбе, на которую он согласился, боясь одиночества.

«Боже мой, как же мог я это думать? – Вопрошал евнух у степи. – Как же мог я быть так слеп, когда уже всё взято другим, всё не мое; когда, наконец, даже эта самая нежность ее, ее забота, ее любовь… да, любовь ко мне, – была не что иное, как радость о скором свидании с ним».

И степь отвечала горьким молчанием. И пустота пейзажа: пустыня, остывающая во тьме; тундра без деревьев, без жизни; показалась такой чуждой, такой далёкой, что Кирго побежал вперёд, надеясь встретить на пути хоть что-то кроме маленьких спутавшихся кустарников и серо-жемчужных камней. В темноте он упал, порвал шаровары, ободрал локти, взвыл, встал, хотел найти море, но не помнил где оно. Наконец сел на землю, оглянулся; слабый свет города доносился из-за холма.

«Зачем со мной всё это случилось? Почему меня похитили, привезли в чужой край, будто ручного зверька? Я бы мог жить другой жизнью: пахать землю или охотиться, иметь семью, детей. А вместо этого…».

И небо без звёзд не ответило ему.

«Почему Аллах так жесток? Чего он хочет от меня? – Кирго уткнулся носом в землю так быстро, что ещё немного, и он проломил бы себе череп, – И ведь я не знал печалей, пока не встретил её. Жизнь моя была жалкая штука, но без страданий; что же, ему было мало изуродовать меня и сделать рабом, так он ещё и решил восстановить меня против моего рабства, заставить презирать себя и восхищаться чужой неведомой душой». Он запустил руки в какие-то коренья и с силой выдрал их вместе с землёй. Луна всю ночь пряталась в чёрной туче, поэтому никто не мог его видеть. А если б увидел… каким жалким он бы показался этому случайному свидетелю. Люди порой кажутся жалкими даже друг другу, какого же богу любоваться на нас?

Но немое рыданье смолкло. Ни росы, ни свежего ветра нет в тех краях, потому Кирго ощутил лишь холод ночной пустыни. Он заговорил вслух:

«Я так много и часто думал, что не хочу на родину, что у меня там ничего нет, что жизнь моя здесь. И лишь теперь, полюбив, понимаю – это не правда. Так было легче… и говорить, и думать. Так было легче, а теперь не легкость мне нужна. Великая и страшная истина, бушующая, как ураган».

И долго он лежал неподвижно. Пока мысль не промелькнула перед ним, как падающая звезда:

«Что ж, возможно Аллах сделал со мной всё это зло, чтобы я встретил Гайдэ и помог ей освободиться».

23

Днём Гайдэ незаметно подошла к Кирго и дала ему знак ждать её в беседке.

Солнце прямыми лучами упадало на стены и белый навес, когда юноша поднялся на крышу. Ветра опять не было; липкая жара обхватывала сразу, без предупреждения. Юноша не сел на лавку; ходил из стороны в сторону, глядя под ноги. Его новые шаровары красновато-бурого цвета, надетые взамен прошлых: изорванных и грязных, будто осыпанных прахом; развивались из стороны в сторону, когда он поворачивался на месте.

Секунды ожидания неприятно стучали в висках. Кирго не хотел видеть Гайдэ, не хотел с ней говорить, понимая, что его твёрдые и благородные намеренья могли быть в секунду низвергнуты той гордостью, ставшей неминуемым спутником любви.

Но Гайдэ лёгкой поступью выскочила из двери. Её лазурные брюки и елек(жилет) делали стан девы ещё более воздушным, снежно белая кожа сияла в лучах, а чёрные волосы, подпрыгивающие от торопливых шагов, вились волной; вся она походила на облако с чёрным и густым краем, бегущее по ясному небу, готовое вскоре обратиться тучей.

После нескольких секунд молчания Кирго сказал ей, приняв самый покорный вид:

– Сегодня же я пойду к контрабандисту и упрошу его отвести вас куда захочешь.

– Ты думаешь, я только поэтому хотела тебя видеть?

– Больше незачем, – отвечал он, отвернувшись к стене.

– Кирго, я обидела тебя, но позволь мне извиниться. Ты ведь мой лучший друг.

– Не стоит…

– Отчего же?

– Оттого, что ты сказала, что думала. Я евнух, моё дело служить, не тому так другому.

«Как он теперь суров, – подумала она, – и взгляд такой магнетический».

Суровость Кирго доставляла ей удовольствие. А сила души, обнаруживающаяся во взгляде, в магнетизме, который приобретается лишь диким и всепоглощающим страданием; та сила внушала деве смутное восхищение.

– Послушай, – говорила ему Гайдэ, – я знаю, что ты осуждаешь меня. Так суди строго.

– Я не могу осуждать тебя, и мне от того еще больнее, – отвечал он без всякого жеманства или напускной грусти, коя может с первого взгляда почудиться в таких словах.

– Знаешь, Кирго, мне нужно сегодня в город просить Фарида бежать со мной, – дева покраснела. Она понимала, что ввела Кирго в заблуждение, ведь он подумал, будто Фарид уже всё знает и готов к побегу.

– После обеда, – безразлично отозвался голос юноши.

Он старался не смотреть на неё. Она облокотилась рукой о стену, поднесла запястье к лицу и глазами искала его глаз. Новое чувство зарождалось в ней: ни благодарность, ни жалость и ни дружба. Страдания Кирго, которые она не могла понять, рождали новое смутное забытье: сладкое до необычайности, но горькое в собственной неосознанности. И с женщинами нередко бывает так: решившись исторгнуть из себя любовь к ним, мы можем тем самым заслужить их взаимность.

Всё же оставим наших героев. Слишком уж много было сказано об их чувствах и печалях, а такие излияния неминуемо надоедают читателю. Не то чтобы я сильно заботился о капризном внимании публики, но перечитывая такие строки, с каждым разом всё меньше и меньше веришь их справедливости. И, признаться, я довольно их перечитал.

24

В полдень того же дня Кирго был у Карпера. Он рассказал ему всё и просил сладить дело.

–Я не помогу, – отвечал Карпер.

–Отчего?

–Не то чтобы я боюсь умирать, но тебе-то это зачем?

–Я её люблю.

–Вот именно! Ты же без неё зачахнешь, Кирго. А если поймают… того хуже.

–Она его любит… пускай…

–Не слушай её увещеваний, угроз, просьб и слез. Оставь в гареме, через месяц забудет и простит.

–Это эгоистично.

–Она уплывет и всё! Неужели ты отдашь этому немытому янычару свое счастье? Свою Гайдэ…

–Я обещал.

–Разве он достоин… разве оценит? Долго ли она будет любить?

–Думаешь, я не знаю? Думаешь, я не задавал себе эти вопросы тысячу раз… уже решено.

– Ну, раз так, Кирго, тогда послушай вот какую историю, – Карпер уселся поудобнее и начал; он, как и все преступники, имел дар рассказчика.

«Эту легенду услышал я на Балканах…

Рассказ Карпера

Ночь осторожно опускалась на пустынный пляж. Волны, тихо изнывая, стелились по берегу восточным ковром, отражая узоры только что взошедшей, ещё не зажженной луны. Острый горизонт, словно рваная рана вырастал из моря и оканчивался в звёздном небе. Казалось, целые галактики клубятся и текут словно тучи, переливаясь и готовясь облить землю звёздным дождём. Дикий берег пускал от себя тропинку вверх по склону. Склон, заросший полевой травой, нависал к морю, как будто хотел зачерпнуть своей усталой рукой живительной морской влаги. Всё тянулось друг к другу и держалось друг о друга, ожидая часа ночи – часа свиданий.

Вдохновение, благодать, счастье, много других слов можно припомнить, чтобы описать странное чувство, теснимое в груди человека и заставляющее его ощущать необъяснимую красоту мира. Но слова это лишь тени самой сущности того, что они означают. А тени боятся только одного – света. И вот луна зажглась полной силой, осветив полуночным сиянием прозрачный воздух, а вдали показались очертания человека.

Их было двое, два очертания. Они бежали так близко, что слились воедино, быть может, у их единого силуэта была и другая причина, но луна не любит обрисовывать детали и предпочитает изъясняться намёками.

Силуэты сбежали со склона ветвистой тропинкой и взошли на посеребренный берег. Растворившись в свете, они обратились в юношу и девушку. Черноволосая девушка блистала яркими как звёзды глазами. Её тонкий стан, робко поставленные плечи, плавные, будто волны движения, всё спорило в совершенстве с природой.

Юноша, плечистый и светлый, словно орёл, улыбался, и глаза его блистали светом любви. Оба ока, играя цветом юного пыла, казалось, хотели обглядеть целый мир в единое мгновение.

– Любимая, я люблю тебя больше всего. Больше неба и земли, больше отца и матери и уж точно больше себя. Дни мои лишь тебе отдать готов. Мечты меркнут рядом с тобой, ты мечта моя…

– Любимый, светла моя любовь. Ты, один ты имеешь ключ от моего сердца, и твой образ согревает его, ты моё солнце. Лучи твои сияют так ярко, что счастье кажется бесконечным…

– Любимая, душа моя, мысль о разлуке с тобой ранит меня. Сам я ненавижу себя за эту мысль и готов тот час закопаться в песок и умереть, только бы не думать об этом. Отец отсылает меня, долгая разлука нам предстоит! Мне не хочется уезжать… нет, я не уеду… так сильно во мне чувство любви, что хоть целый океан поставь между нами, я переплыву его…

– Любимый, я боюсь спать, мне страшно оставлять тебя даже в сновидениях, а если ты уедешь, я не переживу. Я бы бросилась тот час в это жадное море, узнав о твоём отъезде, но и меня отсылают, ах боже! Мне не устоять, мне хочется плакать… скажи, что ты не уедешь! Скажи, что мы навеки не расстанемся…

– Нет, не расстанемся, давай сбежим! Наш мир это мы сами, мы есть друг у друга и нас никому не разлучить.

– Да, завтра! Тёмной ночью, в это же время, когда волны громко шепчутся о будущем, а луна молчалива и задумчива. Любимый, нет мне покоя без тебя, и завтрашняя тьма скроет нас от нечестивых, непонимающих глаз.