Тунисские напевы

И вот, неожиданно, в один неприметный и скучный день в прихожую явился Ракыб – страж и хранитель господина, если кто-то забыл. Он сказал, что сегодня вечером сам господин Сеид придёт в гарем и что наложницам надлежит подготовиться к его приходу. Мысль эта была тут же передана Малеем всей округе, и начались пышные приготовления. Девы бегали из стороны в сторону, кидали одежды, советовались друг с другом, спрашивали: идут ли к серьгам туфельки et cetera. Даже Гайдэ как-то оживилась, она всё спрашивала у Гайнияр про господина. «Он очень мне противен; а странно: ни за что б я не хотела, чтоб и я ему так же не нравилась» – думала она. В комнате младших наложниц они вместе с Мусифой беспрестанно крутились перед маленькими ручными зеркалами. Гайнияр вплела себе в волосы лазурные ленты, некстати подчёркивающие её второй подбородок. Мусифа облачилась в розовые брюки и елек – жилет, плотно облегающий груди. Лишь Жария бездвижно лежала на своём ложе и смотрела в потолок, не сменив своего повседневного наряда.

В комнате старших наложниц происходило нечто другое. Все наложницы-декорации попеременно приходили советоваться с Асирой в выборе своего одеяния. Асира делала вид, будто она желает всем им только добра. Часто это было именно так, и она помогала. Но делала она это не из доброты, а скорее из желания казаться доброй и этим заполучить больше власти. Есть женщины, которых главная страсть повелевать. Они и полюбив, властвуют.

Наконец настал вечер. Двери прихожей открылись, и на внутренний двор взошёл Сеид, оставив своих охранников на улице. Представьте себе мужчину лет сорока, высокого, еще здорового, но с седыми волосами и потухшим взором, одетого в синее полукафтанье. Он сел на большой персидский ковёр, обложенный подушками, постеленный только для него. Несколько наложниц- декораций сидели в уголке с музыкальными инструментами: флейтами, удами, двухструнными ребабами. Музыка летела незатейливая и негромкая. Господин взял горсть винограда с серебряного подноса, стоявшего рядом.

Тем временем из покоев вышли все до одной наложницы, они обступили господина, приветствовали его и расположились рядом. Кто-то стоял поодаль, кто-то сидел вблизи, а рядом с ним остались две самого высокого статуса: по одну его руку сидела Асира, по другую, небрежно закинув ногу на ногу, Жария.

Гайдэ стояла рядом с Гайнияр у стены, подруги всегда стараются не разлучаться в таких обстоятельствах. Сеид сказал нечто обыкновенное и увеселение началось. Музыка зазвучала громче и трепетнее, все по очереди наложницы принялись танцевать, петь или читать трехстрочный стих.

– Мне же прислали в подарок новую. Где же? – заговорил Сеид, немного заскучав, – пусть покажется. Станцует или споёт.

Асира мягко наклонилась к Сеиду; так, что полуобнажённые груди её почти коснулись его плеча. – Как прикажете, – шепнула она и махнула Гайдэ рукой.

Та вышла из-за спин, встала перед господином и царственно кивнула ему. Затем без слов и реверансов она начала танцевать, легко войдя в ритм музыки, как входят в тёплое море.

Взоры были прикованы к ней. Она порхала, ее худые девственные руки высоко взносились над головой, пальцы, тонкие и белые были в положении, точно она тянулась к чему-то сверху. Хрупкая, с обнаженными плечами и изредка мелькавшими стройными ножками, черноволосая, быстрая, в золотистом жилете, в пёстром раздувшемся платье.

– Хорош подарок, – говорил Сеид во время танца, – она уже обучена? Готова прийти ко мне? – спрашивал он Асиру.

Ей следовало бы сказать, что Гайдэ ещё не готова, что ещё стоит поработать над манерами и стихами, но она не стала. Провал соперницы пошёл бы на пользу её женственности, пусть и уязвил бы образ благодетельницы.

– Тогда, пусть сегодня вечером приходит, – заявил господин и осушил кубок с холодной водой.

А Кирго, если вы не забыли, стоял тем временем в прихожей с кинжалом за поясом, дабы охранять покой кади и придать солидности своему виду. Ему надлежало всё время провести в передней. Он слышал доносившиеся до него звуки пляски, как звуки дальнего водопада или неясный шелест листвы. «Что же сейчас делает Гайдэ?» – думал евнух. И ему хотелось быть там, видеть, слышать, умиляться; нож сделался тяжел, обязанность жестокой. Он упёрся лбом в дверь, сладостные горькие звуки всё ещё доносились по ту сторону; тот, кто увидел бы его в эту секунду, протянул бы к нему руку. Но его никто не видел. Он вышел на воздух.

Ракыб ходил вниз и вверх по улице, стремясь развеять безделье. У стены стояли два стражника, подчиненных Ракыба. Высокие мавры в серых платках и засаленных кафтанах. Один из них говорил только об арабских скакунах, а другой… лучше бы он подражал первому. Ракыб посмотрел на евнуха смутным взглядом, полным толи дремоты, толи неожиданной наблюдательности. Кирго сделался неприятен взор, который, казалось, отгадывал его беспокойство. Пришлось вернуться в прихожую, закрыв за собой дверь.

С внутреннего двора вбежал Малей и с подобострастным вздохом, сказал, что Асира желает его видеть. Кирго обрадовался и вбежал во двор, как пёс, которому позволили зайти домой. Но музыка уже затихла, Гайдэ окончила танец, её не было видно, и повелитель слушал фальшивое пение Гайнияр, которая не хотела танцевать, так как была несколько неуклюжа. Асира стояла возле своих покоев, ей пришлось покинуть завидное место по правую руку господина, дабы исполнить его просьбу. Кирго подошёл, и она несколько злым голосом, отрывисто передала ему приказания Сеида.

Это означало, что у Кирго появилась быть может, более горькая для него обязанность. Вам нужно знать, читатель, что Кирго готовил всех наложниц для господина. Малей был слишком отвратителен, и девы не допускали его до своих тел. А Кирго с малых лет жил в гареме и ещё мальчиком научился всем. Теперь же он был взрослым, и это выглядело своеобразной насмешкой судьбы.

Когда пляски закончились, и господин покинул их, Кирго отправился в покои Гайдэ. Она задумчиво сидела на кровати, ноги её были на скамье, стоявшей перед ложе. Красные занавески с узорами падали вниз. Евнух хотел ободрить её, а вместо этого строго поторопил, указав на дверь; дева покорно отправилась в ванны. На втором этаже возле кухни была комната, обложенная белой плиткой с зелёными узорами – едва ли не самая сладострастная комната гарема, спорящая в этом звании разве что со спальней. Здесь на стенах ютились полки с множеством бутыльков разнообразной амбры, по углам стояли тазы, несколько скамеек. Вёдра нагретой воды были предусмотрительно принесены, и даже бассейн, маленький и угловатый, похожий на выбитый в полу ушат, был полон до краёв. Кирго сказал ей раздеваться, а сам ушёл за одеждой, специально сшитой и приготовленной для неё.

Вот он вернулся с особыми атласными шелками, оставил их возле входа и взошёл. Вечер был отчего-то прохладный, так что в ваннах ему показалось очень жарко. Обнажённая Гайдэ сидела в бассейне; от воды, на поверхности которой плавали розовые лепестки мальвы, шёл пар. Она медленно игралась с лепестками пальцами, и лицо её было напряжено. Кирго подошёл, достал тёмные склянки с шампунями, посмотрел на неё вопросительно, она кивнула, и евнух принялся мыть её волосы. Нежные его прикосновения не смутили Гайдэ, хоть и показались ей несколько неожиданными. Он делал всё с необычайным искусством: массировал волосы сначала пеной, потом маслами, потом смывал водой и повторял уже с другими настойками.

– Я рада, что это ты, – неожиданно произнесла Гайдэ – с тобой мне не страшно.

На ее черных ресницах заблестели толи слезинки, толи капли воды, упавшие с локонов.

Кирго указал на лавку, дева встала из бассейна, прошла и села. В неясном свете свечей её тело выглядело ещё свежее. Кирго взял склянку с маслом мальвы, наклонился к Гайдэ и начал натирать её. Дева чуть склонила голову. Евнух скользил рукой меж лопаток и по позвоночнику, равномерно распределяя масло. Его пальцы дрожали, он тщетно пытался скрыть дрожь. Но Гайдэ ничего не замечала. Она была погружена в странную задумчивость.

«О чём она думала?» – Спросите вы меня. «О свободе» – Отвечу я.

Всё это продолжалось ещё бог знает сколько. Эти маски, благовонья, эфир, вода. И сам Кирго, привыкший к подобным трудам, утомился необычайно. Хотя, быть может, ему теперь они стоили двойных усилий.

Гайдэ сама не заметила, как оказалась в атласных шелках, полностью готовой к ночи любви. Кирго стоял перед ней и не мог… «отвести взгляда» хотелось бы сказать, если б я только не знал, что это восклицание уже тысячу раз произносилось во всех русских романах. Девушка очнулась, оглянулась, спохватилась, потупилась и скользнула мимо евнуха дальше по коридору. Кирго тотчас вышел вслед, но она уже облачилась в чадру и вбежала в прихожую. Там ожидали её Ракыб и Малей, которые должны был сопроводить её до дома господина, стоявшего выше по улице.

–Готова? – спросил Ракыб.

–Да, – отвечал Кирго полушёпотом.

Все трое вышли наружу. Он остался недвижим, смотря им вслед.

8

За дверью послышались тихие шаги, похожие на звуки пианино. Гайдэ взошла из тьмы в полуосвещенное помещение. По бокам от дверей висели красные шторы, обшитые золотым узором, изображающим листья. В углу стояла одна большая кровать для утех, рядом с ней вторая маленькая. Сеид уже сидел на кровати и глаза его впервые за долгое время светились сладострастным отблеском. Гайдэ не обратила внимания на окружающую роскошь и, полусогнувшись, подошла к дивану рядом с ложе. Наложницам нельзя было ходить прямо в покоях господина, что ей было уж очень неприятно.

Итак, Гайдэ поприветствовала господина, как учили; в руках девушка держала струнный уд; она мягко присела и начала играть. Сандаловый корпус инструмента скользил по шёлковому одеянию и норовил упасть. Руки не слушались, и звуки струн были глухие и дрожащие, как биение страдающего сердца. Она часто сбивалась, ставила пальцы не на тот лад и внутренне сетовала на себя. Наконец пытка для слуха закончилась. Гайдэ было совестно, она резко подняла глаза полные толи стыда, толи гордости и увидела Сеида, умильно улыбающегося ей.

Господин, казалось, и не слышал ничего. Вся его душа была в глазах. Неловкость Гайдэ, трепет её движений, испуг голоса, придавали ей ещё больше прелести. Он пригласил её на ложе и зажёг специальную масляную лампу, какая использовалась ещё римлянами для того, чтобы гарантировать мужу, что он доставляет жене удовольствие. Доказательством этого служил свет лампы, и муж продолжал пока она не погаснет. Сама лампа представляла из себя нечто вроде глиняного кубка с узором возлежащих в амурной близости мужчины и женщины. Сеид зажигал её лишь для жён, но, увидев Гайде, не мог поступить иначе.

Дева робко ступила вперёд.

В это время Кирго ворочался в своей постели. Странные, неизъяснимые мысли висели в воздухе с запахом благовоний, ложились ему на лицо тенями, отброшенными от огня; эти мысли были вне его головы, но рядом с нею, и казалось, готовились ворваться в неё. Постепенно размышления становились яснее. Вот уже он ясно видел в себе благодарность к Сеиду за его покровительство, за доброту, которую господин не обязан был проявлять; евнух видел в господине уже чуть ли ни отца; благодарность переходила в уважение и венчалась верностью. Но вдруг Кирго начинал думать о Гайдэ и Сеид становился ему неприятен. Будто яд разливался по всему его составу.

И Кирго теперь думал о своей новой подруге. Кто она? Кто она для него? И почему мысли о ней сделались для него единственной отрадой? Почему, когда он представляет её на ложе с господином: их ласки, шелест простыней и вздохи страсти… почему гнев клокочет внутри и кулак сжимается для удара?

Кирго теперь и любил, и ненавидел Сеида, как могут только родные сыновья. Что-то в этом духе описывал Фрейд, но комплекс кастрации будет тут не уместен.

А Гайдэ, эта Гайдэ… была как луч солнца, увиденный человеком, всю жизнь прожившим в тёмной пещере. И очерствелая душа, утратившая всё, не способная ни на счастье, ни на мечты, воскресла. Кирго вдруг ясно понял, что он испытывал сейчас.

И на глазах у него блеснула слеза: быть может, первая слеза с тех самых пор, как он был мальчиком. Слеза такая, каких можно проронить лишь несколько за всю жизнь, истощающая душу, отнимающая несколько лет жизни – слеза отчаяния.

Лампа догорела. Наложница поднялась с ложе и сразу ушла. Запах её тела ещё висел в воздухе. Сеид долго не смыкал глаз.

9

На следующее утро в покои Гайдэ были принесены украшения, как дар господина за ночь любви. Серьги довольно грубой работы, но искупающие этот недостаток большим количеством золота и огромными камнями; они были лучше всех украшений в гареме. И когда Гайдэ утром вышла в них, все тут же поняли, что у господина новая любимица. И с тех пор чаще всего на ложе к Сеиду вызывали именно её. Девы стали завидовать. Больше всех в этом преуспела Жария. Она делала это со злобой, из-за угла, тайно и напоказ; сознавая при том, что предпочтение, отданное сопернице, скоро пройдёт, вызванное скорее новизной, а не превосходством. Иными словами, завидовала не всерьёз, но со всей серьезностью, как умеют только искусные кокетки. Асира, делала это, не признаваясь себе самой. Гайнияр завидовала по-доброму, как могут только близкие подруги. Мусифа не завидовала, однако и не радовалась. Остальные завидовали за компанию.

Дни понеслись, словно золотые облака пред надвигающейся грозой. Появилась ещё одна перемена. Юный Евнух стал всё время крутиться вокруг новой наложницы и днём, и ночью, и наедине, и при остальных. Кирго потакал Гайдэ, предвкушал любое желание; пытался угадать в каждом её движении следы особого к себе расположения. Он не знал, что есть цветы, которые чем более за ними ухаживают, тем менее отвечают стараниям садовника. Не знал, что если женщина тебя любит, то это нужно знать точно или иметь гордость не знать этого вовсе, да и много чего он ещё не знал. Откуда?

Малей принимал эту перемену за желание евнуха угодить новой любимице господина и тем выслужиться. Многие души видят очертания мира через призму собственной мелочности. Многие, но не все. Старушка Милима понимала это как выражение дружбы меж Кирго и Гайдэ; в старомодном понимании кухарки евнухи всё же были полностью преданы своему господину и не могли посягнуть на его собственность. И пусть мысли этих двоих были схожи, но сходство их было как у ишака с рысаком: четыре копыта, один хвост.

Каждый день юноша спорил с самим собой до посинения. То ему казалось, что Гайдэ относится к нему, как к мебели, то она вдруг уже любила его до безумия. Вот, он замечал на себе её нежный взгляд, а когда сам смотрел на неё с нежностью, то находил лишь безразличие. Чудилось, будто одной и той же женской улыбки хватало, чтобы по два раза переубедить его и в том и в другом. Словом, Кирго пришёл ко второй проблеме юношеской любви: полностью уверившись в собственных чувствах, он начал искать подтверждений чувств взаимных. Но дело было не только в этом. Всё осложнялось положением Кирго – ведь он евнух, что есть слуга. Он сомневался: рассказать ей или нет. В нём будто было две души. Одна новая, сильная и смелая, готовая на всё, а другая от прежнего Кирго – рабская. Но первая была ещё мала и только разрасталась. А сомнения были полем битвы, где каждодневно побеждала рабская осторожность, но как вы понимаете, когда-нибудь должны были победить искренность и свобода.

Мечты о Гайдэ сделались его святыней, его Меккой. Солнце восходило лишь для того, чтобы он мог полюбоваться ей. День наступал, чтобы дать им побыть вместе, а ночь, чтобы разлучить их и дать Кирго насладиться разлукой и мечтами. Он грезил, что Гайдэ полюбит его, что они будут вместе тайно; но почти сразу этого ему показалось мало, и грёзы эти сменились грёзами побега, вольной жизни. «Мы отправимся на мою родину» – с жаром повторял Кирго шёпотом, лёжа на своей жёсткой перине.

Но и других женщин теперь желал Кирго, хотя лишь от того, что они были похожи на неё. Тем сложнее ему было исполнять свою каждодневную обязанность по приготовлению наложниц к встрече с господином. Это стало нестерпимой пыткой. Когда он мыл дев, когда натирал их маслами и благовоньями, желание становилось таким сильным, что ему хотелось касаться, обнимать, кусать губы, грудь, бедра наложниц, которые даже не думали прикрывать рядом с ним своё обнаженное тело. Но во всех них он видел лишь один образ. И душа его тянулась лишь к нему. Таково сердце мужчины: любовь к одной отзывается в нём в страсти к прочим.

Но и мрачен был Кирго, когда, чувствуя в себе предательство, юноша задавался вопросом долга; бывали часы, когда, стараясь победить страсть обязательством, евнух подолгу выполнял монотонную работу, силился не думать, забыться… и не мог.

Предрассудки и ограничения прошлого неизменно кажутся потомкам смешными. Что ж, смешными могут быть и некоторые достоинства, и это ещё не повод считать их бесполезными. Над нами тоже будут смеяться. Тем не менее, дабы объяснить современному человеку положение того времени, нужно соблюсти некоторую литературную традицию. Автор исторического произведения принуждён пускаться в долгие объяснения согласно повествуемого времени. Однако я думал, что будет достаточно нескольких замечаний в начале повести, чтобы читатель понял время и место. Но придётся немного углубиться… Это время, когда в Европе Англия и Франция напрягали все народные силы, опустошали каждый кошелёк и желудок своих граждан ради войны за Испанское наследство. Война, длившаяся десятилетие, не терпела гражданских свобод и прочих радостей жизни. Миллионы Европейцев были её рабами в ту пору: почитая свою жизнь, не более чем игрушку в руках монаршего ребёнка. В России тем временем бушевал великий вождь и великий тиран Пётр. На костях рабочих строилась северная столица. Армия захлёбывалась кровью в войне со Шведами. Крестьян грабили и закрепощали.

Греция – колыбель цивилизации, была ещё под властью османов, лишь Венеция оставалась свободна. А в самой Турции поднимал голову воинственный османский орёл. Пятая часть населения были рабы, а большинство чиновников были либо детьми рабов, либо освобождёнными рабами. Что уж тут говорить о свободе. Тунис же повторял судьбу Турции, хоть и избавился от её наместников, обзавёдшись собственным беем, а затем и целой династией.

И так, мы выяснили дух той эпохи, между делом отметив странную общность меж западом и востоком, которую никак не предполагали. Чтобы быть немного справедливым, скажу: хоть то время было кровавым; была, верно, и красота. Французы, наконец, достроили знаменитый Версаль. Золотой кораблик плыл по небесным волнам над воротами Адмиралтейства в Петрограде. Здесь же уже бушевала гранитом Фонтанка, и закладывался Невский проспект. Цвёл дворец Сераль в Стамбуле – пристанище двух тысяч наложниц султана. И много ещё творений архитектуры, наук и художеств вскормлено страданьями тех несчастных миллионов убитых и униженных. И те люди считали, что живут в разных мирах, что не имеют ничего общего друг с другом, жаждав славы и денег лишь для своих господ. И целые империи воздвигли на их могилах. И все они разрушены. И неизъяснимый закон также довлеет над человечеством: аксиома, которую чувствуешь, глядя сквозь ткань веков, но высказать не можешь.

10

Вечерело. Зажигались лампы и факелы. Наложницы расходились по комнатам. Кирго стоял в спальне старших наложниц напротив Асиры, сидевшей на кресле в пол-оборота к нему, и выслушивал её приказанья на завтра. Она всегда только отдавала ему приказы, всегда была повелительно снисходительна, но не по сердцу или гордости, а по долгу сана первой наложницы.

– Ты всё понял? – обыкновенно заканчивала она длинный список безделиц, который евнух знал наизусть.

– Да, госпожа – машинально отвечал юноша.

Асира окинула его быстрым взором, словно нечто привлекло её. Ей показалось, будто на лице его скользнула гримаса неудовольствия.

– Свободен, – небрежно бросила она и осталась в раздумье. Следя мелькающий силуэт юноши, удаляющийся во внутренний двор.

Кирго вошёл в спальню младших наложниц. Девы готовились ко сну и украдкой болтали. Одетые в ночные рубашки и брюки: бархатные наряды кремового цвета, свободные, лёгкие, как вершины облаков. Только Жарии не было в комнате. В эти часы она бродила где-то, и никто не знал где. По секрету могу сказать вам, что вечерами Жария сидела одна на крыше и смотрела, как садиться солнце. Она не ходила в комнату и никогда не вела бесед с Гайдэ, Мусифой и Гайнияр.

– Кирго, чего так долго? – возмутилась Мусифа, оторвавшись от болтовни.

Юноша ухмыльнулся: – Опять Асира приказывала.

– Тоже мне госпожа! – звонко рассмеялась Гайдэ, сидевшая на своём ложе и перебиравшая горсть роскошных украшений. – Злится видно, что её к Сеиду в прошлую неделю не повели.

Кирго сел на кресло в середине комнаты, под хрустальной люстрой. Прямо между двумя картинами, которые, как мы помним, изображали женщин: одну в городе, опершуюся локтем на колонну, в белом греческом наряде с непокрытыми плечами, а другую среди зелёных лугов, в голубом платье, закрывающем всё, кроме шеи. Юноша отвлёкся на созерцание двух картин. А девы принялись перемывать кости Асире.

– Что она о себе думает – кривилась пышка Гайнияр – вечно указывает, как одеваться, как Сеида ублажать. Может она и старшая наложница, да только я ей не сильно верю. Она нарочно советует глупый наряд, чтобы ты плохо выглядела, а она была на твоём фоне…

Мусифа в задумчивости приложила палец к розовым приоткрытым губкам. – Да, да, так и Тасмин говорит – согласилась она.

– Тасмин сама Асире в рот заглядывает, сама в её шайке, – равнодушно произнесла Гайдэ.

Эта Тасмин была одной из дев декораций.

– А всё же, вы видели сегодняшний наряд Асиры? – подзадоривала толстушка Гайнияр.

– Да, да, такая безвкусица, желтый Курди (халат) совсем ей не шёл –Мусифа пустилась в обычный для неё разбор драгоценностей и одежд, который нет надобности пересказывать. Гайнияр иногда вставляла свои два слова, просто посмеиваясь. Гайдэ говорила чаще и с большой злобой отмечала некоторые упущения. Мусифа же просто перечисляла недостатки вкуса, казавшиеся ей скорее забавными, нежели глупыми.

– А ты чего молчишь? – в порыве разбора платья Жарии, обратилась Мусифа к Кирго. Ему было не интересно, но он делал вид обратного.

– Кирго, я хотела узнать, – переключилась Мусифа, – говорят, к мечети подкинули младенца.

– Да, наверное. Я слышал в городе об этом болтают.

Гайнияр удивлённо сморщилась. – А тебе в мечети не рассказывали?

– Я там не был. – Кирго уже давно не видел муллу Мактуба и не вёл бесед об Аллахе.

– Должно быть, какая-нибудь нищая крестьянка понесла, – заключила Гайдэ, разглядывая своими ониксовыми глазами вышивку на шторе.

– Не замужняя, вот и пришлось младенца подбросить – добавляла Гайнияр.

– Бедняжка! – вздохнула Мусифа. – Что же теперь будет с ребёнком?

– Отдадут в услужение, сделают крестьянином, или слугой, или евнухом…– запнулся Кирго.

Гайдэ встала с ложе, прошлась по комнате своими широкими грациозными шагами и устремила взгляд на Кирго. – А если наложницы забеременеют, что будет с их ребёнком?

Внутри у юноши зашевелилось беспокойство. – Вашего ребёнка передадут Сейиду – начал он, скрепя силы, – и господин решит, что с ним делать. Если мальчик, то его введут в семью и будут растить с другими сыновьями… если девочка, то вырастят среди домашних служанок и сделают служанкой… а если жены скажут, то и отправят куда-нибудь.

– А жёны могут… – вступила Гайнияр назидательным тоном, – они не любят нас, наложниц, и дети наши им как живой укор. Мальчики господину нужны, так что они их не трогают, а судьба девочек зависит только от милосердия жен.

– Но в любом случае ребенка заберут? – продолжала любопытствовать Гайдэ, сжимая сердце Кирго.

– У нас да. Говорят, у Османов огромные гаремы, где наложницы сами воспитывают детей.

– А чего ты? Есть повод? – вопросила Гайнияр с тем обеспокоенным выражением лица, с каким женщины упоминают о беременности. Мусифа навострила ушки, а Кирго хотел бы сейчас быть далеко, дабы не слышать ответа.

– Нет. Просто интересно, – ответила Гайдэ, – А сами эти жёны, сколько их?

Кирго громко выдохнул. – Всего две. Больше четырех Аллах не велел. У Сеида пока две.

– И страшные уродки! – рассмеялась Гайнияр, отчего её живот и полные бёдра затряслись, подобно щербету на тарелке.

– Да, да, я видела одну из них однажды, когда шла в покои господина, – произнесла Мусифа. – Такая толстая и маленькая; лицо сплюснутое и руки большие. Асира говорила, что и вторая не лучше.

– Жёны у Сеида дурны, – подтвердил юноша, – Асира во сто крат красивее. От того они наговаривали на неё, не позволяя ей стать третьей.

Гайдэ игралась теперь с золотым кольцом, перекидывая его между пальцев. – Ох уж эти дикарские обычаи. Интриги какие-то. Сам Сеид, конечно, не лучше. Уже почти старик, а всё завет меня на ложе. Всё требует чего-то взглядом.