Наследники Белого слона

Как-то я спросила его:

– Ты всё время живешь здесь?

Он задумался:

– Нет.

Во мне вспыхнула безумная надежда, но он покачал головой:

– Мой мир совсем не похож на этот. Я помню лёд, кругом один лёд, и из трещин во льду – столбы огня… – Потом он вдруг прищурился лукаво: – Да и я не такой, каким ты меня видишь.

Я рассмеялась:

– На кого же ты похож?

– Скорее, на него, – он тоже засмеялся: мимо деловито семенил большой краб. Позже мне пришло в голову, что возможно, и меня он видит как-то иначе?

– Ты очень красивая, – ответил он.

– И что же тебе нравится больше всего?..

Но он учуял подвох, и с самым серьёзным видом ответил:

– Твои клешни. Они такие большие!

И снова длились море, небо, нежность… Но однажды, выходя из воды, я увидела Вишнёвого Лакея. Он стоял на песке, заложив руки за спину, и смотрел сквозь меня. Горбоносое лицо под белым париком было бесстрастным. Затем он отвернулся и не спеша направился к Карете, стоявшей прямо на мелководье. Кони пили морскую воду…

***

…Когда я пришла в себя было утро. В окно больничной палаты заползал одуряющий запах улицы.

– Мы думали, что потеряем вас, но вы удивительно живучи!..

Чередой мелькали лица: Б.Б, Амалия, ещё кто-то… Из этой нескончаемой ленты посетителей я особенно запомнила одно лицо – мою домовладелицу. Ведьма склонилась надо мной с букетом синих роз и прошипела:

– Это было только предупреждение, моя дорогая! – и положила цветы мне на кровать, словно на могильный холмик.

Кажется, я тут же велела сестре выкинуть их. А когда я слегка окрепла, лечащий врач сказал мне на очередном обходе:

– Я сожалею, что приходится это говорить, – и на лице его было подлинное сочувствие, – но вы теперь не сможете иметь детей. Мне очень жаль, поверьте… – так сказал он, а на тумбочке опять откуда-то появились синие розы.

***

Вернувшись тогда из клиники домой, я обнаружила очередной сюрприз. На диване перед телеком, хрустя какой-то дрянью, сидели Дрипс и… крохотная, как он, пухлая особа: ковбойская шляпа на рыжих локонах, засаленный джинсовый сарафанчик, клетчатая блуза, а поверх джинсы – потёртый кожаный фартук.

– Это Дрипзетта, – сияя, сообщил он. – Я выписал её с одной фермы наложенным платежом. Счет у телефона. Красивая, да?.. – у красивой в волосах торчали соломинки, и вся она восхитительно благоухала коровником.

Я приуныла: до сих пор-то была надежда, что мой квартирант – плод моего больного воображения, но теперь…

– Я женился! – застенчиво пояснил Дрипс, и его задриппа снисходительно улыбнулась мне.

После этого я окончательно расстроилась, представив себе своё обиталище, кишащее рыжими дрипсиками, жующими всё подряд, – было от чего окончательно спятить! Но, прочтя мои мысли, Дрипс поспешил утешить:

– Мы обычно подбрасываем яйца в чужие дома!

Ах, яйца!.. Ну, что же, это еще куда ни шло. Только вот кто мне-то устроил такую подлянку?!.

***

Буквально на следующий же день я спешно собрала вещи, запихнула дрипсов в карман, и съехала. Я подыскала себе довольно приличную квартирку на противоположном конце города, но Дрипс сказал:

– Она тебя все равно достанет, если захочет. Тем более, что у неё твои волосы…

Успокоил!..

Б.Б. не дал мне отпуск, так как у компании возникли серьёзные затруднения, но разрешил работать из дома: я не могла позволить себе новую машину, со страховкой тоже возникли какие-то непредвиденные трудности, а все сбережения уходили на лечение ; добираться же полтора часа на метро да ещё на костылях… Но, слава богу, он не выкинул меня на улицу.

Курьер привез кипу деловых бумаг из офиса, и я сидела перед монитором, путаясь в цифрах, и забывая самые элементарные вещи, и понимала, что тону… К этому прибавились дикие головные боли и навязчивый страх: я боялась, что однажды в мою дверь постучат и… И что тогда? Снова бежать?..

– Эта мымра стучаться не станет, – заметил как-то Дрипс, лёжа вниз животом у меня на голове, и водя ладошками по виску, – от его прикосновений боль отступала.

Ко всему прибавилась и боязнь потерять работу. Дела компании шли из рук вон плохо.

***

– Навязчивые идеи, галлюцинации на фоне житейских затруднений… – заявил мне мой психоаналитик. Славный такой старикашка, он знавал когда-то моих родителей, когда они еще были вместе. – Новая эмоциональная травма наложилась на старое – случай с вашей подругой, развод родителей… Кроме того, человек всегда склонен обвинять в своих бедах других – своеобразный, понимаете ли, рефлекс самосохранения, в своем роде амортизатор, помогающий выжить…

Он басовито гудел, посматривая на меня маленькими добрыми глазками: физиотерапия… массаж… курс гипноза… И тут я встрепенулась, осознав в словах его скрытую угрозу!

– Ты всегда сможешь вернуться сюда, – как-то сказала мне Королева. Она почему-то была грустной в тот вечер. Мы бродили по улицам, в свете фонарей переливались струи фонтанов, сумерки пахли жасмином. – Если только не забудешь обо мне. Обо всём этом… – и устало пояснила: – Это может случиться нечаянно. Или тебя заставят забыть…

Именно тогда она подарила мне этот старый Будильник.

И вот, теперь он предлагает гипноз!

Нет уж, не выйдет! Пусть старая ведьма хоть каждую ночь дефилирует перед моими окнами, но я не хочу быть игрушкой в чужих руках.

Но глупо было бы совсем отказываться от лечения, и я разрывалась между клиникой и домом, где тоже скучать не приходилось.

***

Как-то раз, задумавшись, я вслух назвала дрипсиху Задриппой. Я всегда называла её так про себя – и вот случайно это сорвалось с языка. Невинный эпизод имел роковые последствия.

Она смертельно обиделась и в отместку сжевала мою чековую книжку, кредитные карточки, и все бумаги и флешки, что нашлись в столе, в том числе и те, что с курьером передал мне Б.Б.

Ситуация грозила серьезными неприятностями, и я пыталась хоть как-то спасти положение, благо самое необходимое для работы успела сохранить в компьютере. Но ей показалось маловато: я долго не могла понять, отчего комп постоянно зависает, пока не обнаружила дрипсиху, сидящую в укромном уголке под столом. Она таращила круглые глазёнки и ковырялась в носу, а когда это ей надоедало, щёлкала пухлыми пальчиками – и происходил сбой. На все предложения о мире она лишь презрительно фыркала.

Но все же она была женщиной, и я сумела найти пути к её маленькому сердцу: вывалила перед ней свою косметичку, подарила флакончик духов, а в довершении всего – устроила ей ванну.

И Дрипзетта оттаяла!

Она измалевала всю мордочку, съела губную помаду, высосав заодно из тюбиков то, что ещё оставалось от туши для ресниц и тонального крема; а когда в её поистине бездонной утробе исчезли остатки шампуня, чистящее средство для ванны и банка ароматической соли, – мы были уже лучшими подругами! Духи она вылила на себя все сразу, и еле удержалась, чтобы не слопать и флакон, но он был такой красивый!..

Кстати, когда я отмыла её от фермерского прошлого, выяснилось, что она очень даже симпатичная куклёшка. Только вот Дрипс, вернувшись с ближайшей свалки домой, перепугался, увидав супругу в макияже, да в квартирке нашей долго ещё стоял приторно-сладкий неистребимый аромат, вызывавший недоумение у редких посетителей.

***

Б.Б. уволил часть рабочих и административных работников.

– Я не могу позволить себе благотворительность, – рявкнул он по телефону, – я практически банкрот!

Я поняла намёк, и постаралась сосредоточиться на работе. Теперь мне приходилось таскаться с костылями по всему городу и даже заменять его в офисе, покуда он пытался выклянчить кредиты.

Маленькой рыбёшке нелегко среди больших акул, а наша "Фарма – Х" была к тому же лакомым кусочком, и многим бы хотелось прибрать её к рукам, – но без нас. Б.Б всегда пытался вести дела честно: скажем, подпольное производство наркотиков в наших лабораториях – это было не для него. Те же, кто зарились на "Фарму", были людьми широких понятий и весьма расплывчатых принципов, и такой им был не нужен. Поэтому, стоило только компании уплыть в чужие руки, как его вышибли бы вон – и меня заодно… А тут ещё пропажа документов!.. Я чувствовала себя загнанной в угол: боль, костыли, деньги, работа, страх, снова боль… Передо мной отчетливо вырисовывались два варианта: нищета, если я завалю всю работу, или психушка, если я объясню, как они пропали.

И тут, на моё счастье, кто-то ссудил-таки Б.Б нужную сумму. На радостях босс вдруг заявил, что, дескать, пусть пока все "бумажки" полежат у меня, а спустя какое-то время даже передал мне ещё целую кучу документации, чтобы я могла продолжать работать дома. Не успела я расчувствоваться по поводу такой заботливости, как дрипсы сожрали и это.

Будь я тогда в нормальном состоянии духа, бессовестных обжор ожидало бы нечто почище казней египетских! Но мне вдруг стало не до них: внезапно, ниоткуда, точно ветер пригнал чёрное облако, которое заволокло всё вокруг, меня придавило ощущение неведомой опасности. Тоскливый страх сжимал сердце, и я не могла ни спать, ни есть, ни думать…

***

…В тот раз я попала в Город ночью. По тротуарам и мостовым бродили нарядные праздные толпы – давненько я не видела такого множества веселых и приветливых лиц! Кусты и деревья были увешаны цветными фонариками. В воздухе витал запах моря и лимона. Неумолчный гомон и шорох шагов мешались с гулом прибоя и орудийными залпами.

Течение людского потока вынесло меня на Королевскую площадь. Дворец сиял огнями, а над ним на чёрном бархате ночного неба с треском взрывались огни фейерверков. Почему-то я почувствовала себя одинокой среди толпы, но это чувство было сладким – хотелось себя пожалеть, слегка всплакнуть, благо в темноте не заметят. Но когда защипало глаза и окружающее стало подозрительно расплывчатым, чьи-то ласковые руки обняли меня за плечи, и теплое дыхание обожгло шею:

– Привет!..

**

– В твоем мире есть такие острова?

– Да… Но я никогда не видела их наяву. Только во сне.

– Почему?

– Долго объяснять. Да и потом – там ведь нет тебя…

Он внимательно посмотрел на неё и отвернулся. Сгорбился у кромки воды, медленно пересыпая белый песок из ладони в ладонь. Ветерок ерошил его тёмные волосы, волны с лёгким шипением расстилались у его ног. Он резко поднялся, стряхнул с рук налипшие песчинки и, подойдя к ней, обнял и заглянул в глаза – в самую душу:

– Я люблю тебя.

А она не сказала вслух ничего – пустые слова стали вдруг не нужны, ведь они всё равно – лишь тусклые отголоски чувств.

…Это был вальс… Водяной смерч увлекал их выше и выше, потом он отстал, растеряв свою силу, и упругие облака прогибались под их босыми ногами. Пылающий закат сменила ночь, – и Мореход рвал с неба звёзды и осыпал её серебряным дождем…

Ночь ушла – и белый парус резал синюю гладь…

Они снова на площади у фонтана… Он кормил голубей, а она сидела на каменной скамье, и смотрела, как они взлетают к нему на плечи.

– Что тебя тревожит? – Королева неслышно возникла позади неё и опёрлась локтями о спинку скамьи.

– Ведьма… – машинально, не оборачиваясь, ответила она, продолжая смотреть на него.

– Он – хорош! – одобрительно заметила Королева, и властно потянула её за руку. – Идём. У меня мало времени.

На соседней улице ждал экипаж с королевскими гербами на дверцах. Он привез их к Собору.

– Идём! – нетерпеливо повторила Королева, и первой выскочила наружу, не дожидаясь, пока слуга поможет ей.

Шла служба… Огромный зал вроде был пуст, но она смутно уловила присутствие многих людей, отдалённое приглушенное пение хора – высокие чистые звуки уносились ввысь… И ещё – просветлённо-приподнятое настроение воскресного утра. Занятая своими ощущениями, она очнулась лишь когда Королева, макнув пальцы в чашу со святой водой, коснулась ими её лба.

– Вот и всё. Больше она не посмеет… Если, конечно, ты не совершишь чего-то такого… Теперь иди. Иди-иди! Тебя ждут.

С тяжёлым сердцем она вышла наружу, ожидая увидеть что-нибудь вишнёвое, но на бордюре нагретой солнцем мостовой – прямо против дверей церкви – сидел Мореход.

***

Они обедали в маленьком ресторане, на веранде, увитой плющом. Играл джазовый оркестрик. На красных плитах мощёного булыжником двора танцевали маленькие дети и важно расхаживали павлины. С веранды открывался потрясающий вид на море. Море здесь видно вообще отовсюду: оно – неотъемлемая и, наверное, самая значимая деталь этой жизни.

– Теперь у нас будет ребёнок, – сказал он. – Ведь мы любим друг друга, а ребёнок – квинтэссенция любви. Лишь новая жизнь придает ей смысл…

Ароматная, чуть горьковатая жидкость обожгла ей горло. Она осторожно поставила горячую чашку на стол, стараясь, чтобы не дрожали руки.

– Что-то не так? – встревожился он.

Оркестр в углу замолчал – просто передышка, но ей возникшая пауза показалась зловещей. Она беспомощно оглянулась по сторонам: вишнёвая ливрея была бы очень кстати!.. Её взгляд приковала искрящаяся поверхность моря. Она смотрела на неё так долго, что перестала различать окружающее, и лишь тогда, почти ослепнув от ярких бликов, – чтобы не видеть его глаз, тихо сказала:

– Я не могу иметь детей. Понимаешь… – и неожиданно почувствовала, как с плеч сползла гора, – она и не подозревала о её существовании!

Не подозревала о том, что между ними существует недосказанность, грозящая перерасти в обман. И теперь ей стало легче.

Его глаза покрылись ледяной коркой:

– Не можешь или не хочешь?..

– Я хочу! Но…

И тут же всё вернулось: его улыбка, солнечный день, голубая даль, незатейливая мелодия. Они взяли катер и отправились в маленькую пустынную бухточку. Город остался позади.

– Пусть дитя родится в море, – сказал он, – и тогда оно никогда не причинит ему зла.

Начался прилив. Он держал её за руку, вода доходила им уже до плеч.

– А если у меня не получится?!.

Он улыбнулся в ответ, и сказал:

– Здесь всё получится. Лишь бы ты захотела… А как тебе киты?..

Это выглядело фантастически: синяя толща воды, пронизанная косыми зеленоватыми лучами, уходящими вниз, в тёмную бездну, а вверху – серебристая плёнка поверхности. И в этой синей толще парили огромные чёрные животные…

Она даже не почувствовала боли. Новорожденный ткнулся носом в её бок, и тут она увидела вокруг других: гиганты, приплывшие из неведомых далей, пели гимн во славу чуда рождения!

Потом она лежала на тёплом песке, солнце таяло в море, и оранжевое растекалось по синему. Поодаль потрескивал бледный костер. Малыш тихо посапывал на руках у Морехода, и тот с нежностью всматривался в крохотное личико, – какие мысли обуревали его?.. А она смотрела широко раскрытыми глазами в высокое небо, и по щекам её катились слезы. Она плакала от счастья, ибо до сих пор, оказывается, не знала – какое оно!– и чувствовала, будто растворяется в этом небе, в этих закатных лучах, в этом песке… И на память пришли слышанные когда-то слова: "…снизошла благодать Божия…"

– Да, – прошептала она, – да!..

***

Они поселились в доме на окраине. Вокруг дома был сад – дикий, неухоженный, но им нравилось. Вдали синели горы, а шум прибоя был еле слышен. По ночам они любовались огнями Города.

Яхта Морехода ржавела у пирса. В доме было мало мебели, скрипели старые дощатые полы, на чердаке шуршали застенчивые тени, но были камин и кот, детский смех и вездесущий топот маленьких ножек. Всё, что нужно для счастья.

Как-то они решили выбраться в город. Она вышла первой, он задержался, закрывая калитку, сын сидел у него на руках.

И в этот миг налетел вихрь! – длинное, неестественно долгое тело Кареты – долгое, словно поезд… Она с нетерпеливым гневом ждала, пока та проедет, поднимаясь на цыпочки и вытягивая шею, чтобы разглядеть их на другой стороне. Грохот колёс и копыт оглушил её, и она не могла дождаться: когда же это кончится?!. Но когда наступила тишина, она поняла, что Карета стала между ними. Распахнулась дверца, и она инстинктивно бросилась внутрь, стремясь поскорее прильнуть к противоположному окну – убедиться, что с ними все в порядке, – и увидела… Но вздох облегчения прервался щелчком захлопнувшейся двери, и Карета рванулась ввысь, оставив далеко внизу их растерянные лица.

– Не-е-ет!!!

…Я тогда в конце концов справилась с дверцей – и вывалилась из Кареты наружу. И повисла в пространстве. Меня окутала плотная серая пустота… Стало непереносимо холодно, и дикая тоска проглотила сердце. Вдруг нахлынуло странное осознание сгустившейся неподвижной вечности – и неизбывности этой тоски… Далеко внизу Карета сделала в мглистой бездне крутой разворот. Кони яростно и обречённо перебирали в пустоте ногами, им было тяжело. Глаза их горели огнем, из ноздрей вырывался дым… Поравнявшись со мной, Вишнёвый Лакей вытянул руку и втащил меня к себе на козлы.

– Дура!.. – рявкнул он. – Ты же могла остаться в Нигде! – и впервые я уловила на его лице какое-то проявление чувств.

***

…Диван… Дрипсы на люстре очумело таращат глазёнки… Запах лекарств… Я точно вынырнула со дна глубокого озера. С трудом вынырнула… Что же – всё только сон?! От этой мысли хотелось взвыть – и я завыла. Дико, надсадно, утробно! – так, что стало больно в груди. Какое право они имеют – кто они? – чтобы так поступать со мной!..

Потом было тихое светлое место, туманный свет из окон, суета солнечных зайчиков на никелированных поверхностях незнакомых приборов. Кто-то поблескивал глазами в оправе стёкол – я узнала: мой персональный теоретик искривленных душ. Он бубнил какие-то умные, холодные и безликие слова:

– Вы хорошо устроились, милочка! Ваша нервная система просто отключается в моменты перегрузок… Р-раз – и в пещерку!.. М-да..

Я много чего тогда узнала о себе, и всё это было, по моему глубокому убеждению, сущей ерундой и нелепицей. Как можно проникнуть в джунгли чужого сознания, когда каждому, дай Бог разобраться в своем собственном Хаосе?

И всё-таки я уверила себя, что всё было сном. Так было легче.

***

А потом в моей жизни – в реальной жизни – появился Серж. Я влюбилась в него бездумно, безоглядно. Когтями вцепилась, как утопающий в соломинку. Он был совсем не такой… ну, не такой, какого мне хотелось бы любить… Глаза Морехода лучились солнцем, а его – сочились холодным лунным светом. Он был весь такой ровный, практичный, целесообразный. Негде плюнуть.

Серж занимался программным обеспечением, а на досуге увлекался абстрактной живописью. Его картины – заумь бледных цветовых пятен и линий – имели некоторый отклик у публики, но не слишком, и Сержика это злило. Он мог часами изливать свою желчь по этому поводу, а я ведь не перевариваю раздражительных зануд… Да что там: даже волосы – светлые, тонкие, – совершенно не то! Я ведь всегда неровно дышала к брюнетам… И тем не менее, я влюбилась. Этот человек давал мне ощущение реальности, уверенности в себе. Он спокойно воспринимал меня такой, какая я есть, – вместе с моими костылями, рассеянностью, несуразностью, – и чего уж там! – психическими особенностями. Он был нужен мне. Чтобы окончательно не свихнуться.

Прежние воспоминания поблекли, отодвинулись в сумерки, и стали, наконец, действительно сном. Сладостным и горьким.

Даже дрипсы теперь реже попадались на глаза. Когда Серж первый раз появился у нас, они замерли на каминной полке, только глазки поблескивали.

– Милые пупсы, – заметил он. – Хранишь на память детские игрушки?

Я кивнула, и тайком показала «пупсам» кулак, чтобы не вздумали выкинуть какой-нибудь номер. Но всё обошлось. Они даже не шелохнулись в течение всего вечера, только их ноздри жадно затрепетали, когда он закурил, но Серж ничего не заметил.

Едва за ним захлопнулась дверь, дрипсы наперегонки бросились к пепельнице и сожрали все окурки. Дрипзетте, само собой, досталась львиная доля добычи: она просто выпихнула муженька из хрустального рая и уселась сверху, накрыв всю вкуснотищу своими юбками, а потом пухлыми ручками суетливо выискивала у себя под задом лакомые кусочки, не забывая при этом бдительно отбрыкиваться ножками от рассерженного супруга. Получив несколько раз по носу, он обиделся и пришёл ко мне. Я как раз завтракала.

– Жаль, что ты не куришь! – посетовал он.

– Курить вредно.

– Не вреднее, чем есть дохлятину! – в сердцах заявил он, топая ногами по моему бифштексу.

Вот, кстати, парадокс: эти всеядные создания не едят мясного. Просто на дух не переносят!

***

Дела в фирме пошли на поправку примерно в это же время, но меня всё это мало интересовало – я была влюблена! На одной вечеринке я представила Сержа коллегам, и наши девицы оценили его весьма восторженно. Его же, помнится, насмешила Амалия… Потом я неожиданно забеременела.

– Это какое-то чудо! – сказал мой врач. – Чудо! Но, если вы сделаете аборт, то…

А милый категорически настаивал на таком исходе:

– Мы не можем позволить себе иметь детей. Особенно ты…Вдруг потом совсем не сможешь ходить?.. Да и я только-только пошёл в гору…

У нас был долгий неприятный разговор. И я сделала это.

Я сделала это!

Моя услужливая память попыталась сгладить воспоминания: помню только белый пластиковый поднос, на белом – розовая капсула, что превращает прообраз живого человечка в кровяную кашу… Боль… Осознание непоправимого. Презрение… Презрение к самой себе… И – всё. Всё было кончено…

Той же ночью был мне сон: я грызла чью-то тонкую шею, тигриной лапой терзая упрямые позвонки и сердясь на их неподатливость. Не разжимая зубов, я мотнула головой, кожица наконец поддалась, я почувствовала стекающую тонкую струйку… Кровь?.. Кажется, я даже обрадовалась на мгновение, что у меня получилось, – и тут же меня охватил ужас: это была шейка моего сына, мальчика лет пяти… Я отшвырнула его и проснулась, все еще ощущая эту струйку в пересохшем рту.

Я успокаивала себя – это всего лишь слюна! Но ужас и омерзение не уходили.

– Это нервы, – Серж был спокоен и доброжелателен. – Тысячи женщин делают это. Или ты боишься, что тебя не пустят в рай?

Не помню, в этот же день или позже на улице мне попалась старушенция со смутно знакомым лицом. Она явно намеревалась мне что-то сказать, но вдруг, пристально вглядевшись, стремительно шарахнулась прочь, будто её кипятком ошпарили, запрыгнула с неприличным для её возраста проворством в ожидавшую машину, и черный "ройс", взвизгнув на повороте, скрылся за углом. Я так и не смогла вспомнить тогда, какое же она имела ко мне отношение?

Будильник отправился в кладовую, где пылился среди всякого хлама. Я продолжала встречаться с Сержем, безумно боясь его потерять: ведь отныне он был оправданием того, что я сделала. Оправданием убийства… Я ведь сделала это ради него! Ради нас… Я обманывала себя? Да. Но теперь это не имеет значения. Теперь, когда он умер. Потому что всё потеряло смысл.

***

…Ночь поглотила море. Остался только ровный шум прибоя. Зажегся маяк. Она видела, как под стеклянным куполом вращаются зеркала, посылая сигналы неведомым кораблям в невидимом море. На Набережной вспыхнули огни – десятки ярких жёлтых шаров. Ветер пробирался в складки плаща, пытался сорвать её шляпу, но она не двигалась с места, хотя поняла уже, что не стоит надеяться на встречу. Словно в подтверждение тому, неподалеку мягко зацокали подковы. Она оглянулась: Карета остановилась в жёлтом, освещённом фонарём круге.

– Я хочу подождать еще немного! – охрипшим от долгого молчания голосом попросила она.

– Никто не придёт… – негромко сказал Лакей.

– Пусть я виновата перед ними, – выкрикнула она, – но Королева?!

– Её Величество занята, – сухо ответил он.

– Занята?! Когда она так мне нужна? Мореход пропал, Серж мёртв, а она – занята?!

– Много вас таких!

– Каких?!

– Которых надо спасать от самих себя…

Когда она выходила из Кареты, Вишнёвый Лакей неожиданно протянул ей что-то:

– Возьми! – это была золотая пуговица от его ливреи.

– Зачем?

– Чтобы ты больше не сомневалась. Нельзя верить лишь чуть-чуть.

Она взяла блестяшку, и неожиданно для себя вдруг показала ему язык:

– Все равно ты мне – только снишься!..

Часть 2

…Луна стояла над горизонтом вплоть до восхода солнца, и он, ворочаясь на циновках, так и не смог заснуть, и слушал доносящиеся с холмов голоса и смех влюбленных парочек.

Но вот на коричневые крыши хижин лег рассвет, и под пальмами началась повседневная жизнь. Ему нездоровилось: рубашка за недолгую тропическую ночь намокла от пота, лоб покрывала испарина. Он тяжело поднялся, выпил воды, и вышел наружу, ступая босыми ногами по галечному полу.

Полусонные туземцы, по одному или группками, брели к берегу, чтобы освежить заспанные лица морской водой. Женщины несли к дальнему ручью кипы белья, молодёжь собиралась вглубь острова на огороды. Отчаянно хрюкая, пронеслась мимо чёрная тощая свинья, за ней, улюлюкая, – несколько бездельников. Полуодетые молодухи с младенцами на бёдрах перекликались с товарками. Где-то застучал топор. В очагах тлели пальмовые листья: чуть позже проворные руки хозяек подбросят дровишек, забулькают глиняные горшки на закопчённых камнях, и по деревне поплывёт запах нехитрых кушаний.