Наследники Белого слона

Наталья Землянская

Наследники Белого слона

Часть 1

Под подушкой у меня живет Дрипс, а моя нижняя соседка – ведьма. Не по характеру, а по образу жизни… Не знаю, получится ли у меня рассказать эту историю внятно, – мысли так путаются!– я вообще очень рассеянная.

Как-то в воскресенье, ближе к середине дня, зазвонил домашний телефон и Дрипс схватил трубку. Он был голоден и сделал это нарочно, опасаясь, что я заболтаюсь надолго.

– Это Б.Б… – сказала трубка. То есть мой начальник.

Контора у нас небольшая и, соответственно, все на дружеской ноге, по крайней мере, когда глаза в глаза. Дрипс тоже вежливо так чего-то ответил, и трубка спросила, где я и что.

– Она на кухне, – сухо ответствовал Дрипс, – играется кастрюльками. Может, из этого даже получится обед… – меланхолично добавил он.

Дрипс не верит в мои кулинарные способности. Трубка уже была чем-то взволнована и потому окончательно растерялась:

– Она что, не может подойти?

– Нет! – решительно отрезал непрошеный секретарь. – Обед – это святое.

– А кто это говорит? – рассердился Б.Б.

– Автоответчик… – безмятежно заявил Дрипс и перекусил провод.

Не знаю – тупой он или просто плохо воспитан, но каждый его телефонный диалог кончается одним и тем же. Дрипс – вообще сплошные убытки, но без него было бы скучно. Я, честно говоря, как-то проворонила точный момент его появления в своей жизни: он просто завёлся сам по себе. Смутно подозреваю, что он был у меня и раньше, может быть, ещё в детстве, только тогда я не знала, что он – настоящий.

Разделавшись с телефоном, Дрипс пришлёпал ко мне, вскарабкался на стол и уселся на краешек тарелки с зачатками будущего салата. Мне было некогда: вечером намечался ужин на двоих – и чёрт меня дернул устроить это у себя, лучше бы напросилась в кабачок! Словом, должен был прийти Серж, и нужно было подготовиться.

– Убери свой зад из салатницы! – приказала я.

– Мне нужна бумага и ручка, – деловито заявил он, не двигаясь с места, но после тычка ложкой перебрался в чашку. Сел на краюшек и сунул в кофе ноги.

– Я тебя стирать не буду! – сурово предупредила я.

– Куда денешься! – благодушно отозвался нахал, и стал прихлёбывать чёрную жидкость, пока не показались его стоптанные ботинки. – А обувочка-то у меня – не фонтан! – задумчиво протянул он, задирая ноги на край чашки. – Э-эх, бесприглядный я…

– И бумагу не дам!

Тогда он начал противно канючить, – как всегда, – пришлось выдать требуемое, а в наказание я запихнула его на полку с цветами. Продолжая свои труды, я слышала, как он там пыхтит и сопит; потом эта мелочь сообщила:

– Тут места больше нет на листе…

Но я была сердита из-за кофе – вари-ка теперь новый! – и посоветовала:

– Пиши на пузе.

Он ещё посопел, и говорит:

– Неудобно…

– Что?

– Неудобно на пузе! Да и как оно в конверт потом влезет?

Оказывается, он сочинял письмо своей милашке, та как раз была в отъезде, – но про неё я ещё расскажу отдельно. Потом обнаружился перегрызенный провод – и я нудно ругалась, а Дрипс скучал и жевал цветок. Я бухтела долго – всё время, пока искала скотч, и занималась починкой, и Дрипс успел сгрызть один бок у цветочного горшка и, конечно, рассыпал землю. Позвонила Сержу, напросилась на встречу в нейтральном месте, съели с Дрипсом неоконченный салат, – и остаток дня прошел спокойно. А когда я достала приготовленное на вечер платье – миленькое такое, очень сексапильное и очень дорогое, – Дрипс неожиданно всполошился:

– И ты вот в этих верёвочках собралась в люди?!.

Почему он вдруг стал таким ревнителем нравственности, я поняла, когда обнаружила, что в платьице прожевана большая дыра.

– Знаешь, – виновато пытался объяснить негодяй, удирая по занавеске в открытую форточку, – у этой синтетики довольно приятный вкус…

Этого я понять не смогла, и вечер был испорчен так же, как и платье. C расстройства снова позвонила Сержу и отменила встречу. Потом, пригрозив Дрипсу сделать с ним что-нибудь ужасное, натянула джинсы и свитер, и отправилась в кафе на встречу с Б.Б, который сумел-таки дозвониться: что-то в голосе его было странное…

***

Кафешка, где мы уговорились встретиться, расположена в том же доме, где я живу. Но я всё равно умудрилась опоздать минут на двадцать – это моя норма. Правда, у меня есть оправдание: примерно с год назад я попала в аварию, и с тех пор ещё неважно хожу, а костылями стараюсь не пользоваться.

Б.Б торчал у входа, явно нервничая: глаза за стеклами очков – шальные, морда вспотевшая. Схватил меня за руку и чуть ли не ползком потащил между столиками. Успокоился он, только оказавшись в затемнённом углу.

– Что такое? – спросила я. – Твой банкир сбежал в Бразилию или контору накрыла налоговая? Между прочим, из-за тебя я пропускаю свидание и недополучу свою порцию гормонов радости, и потому буду завтра, а может, и послезавтра! – злая и нервная…

Но он продолжал таращиться куда-то в сторону и, казалось, не слышал. Потом взглянул как-то странно и испуганно, мне даже стало жаль его: такой приятный, большой, импозантный мужик, – и такой испуганный взгляд! – и говорит:

– Посмотри, вон там… видишь девушку? – и тычет пальцем.

Я посмотрела. Там, куда он показывал, была целая россыпь девиц, этакий герл – Клондайк.

– Которая? – спрашиваю.

– В чёрном, – говорит, – и длинные светлые волосы…

Сколько я не пялилась, подобного экземпляра не заметила. Он вздрогнул, сквозь его очки сочилась неподдельная тревога:

– Не видишь её?..

Я честно напряглась снова – и вдруг увидела: там и вправду была такая женщина. Это длилось несколько секунд – точно вспышка, а потом она исчезла. И вот, что интересно: я тут же забыла её лицо, запомнила лишь, что она молода и очень красива. Обычно я часто что-нибудь забываю – нечаянно или нарочно, особенно неприятные моменты, – это, знаете ли, лучшее средство от стресса. Но не так быстро.

– Так ты её все-таки увидела? – взвился Б.Б. и я не могла понять, рад ли он этому.

– Какие-то проблемы? – поинтересовалась я осторожно, а он промычал в ответ что-то невразумительное. Я поняла только, что с ним произошло нечто такое, «во что я ни за что не поверю!..»

Ха!.. Если бы он знал о Дрипсе и обо всём остальном, он бы понял, что уж меня-то удивить трудно! Интуитивно, однако, он всегда подозревал, что я немного не от мира сего. Да, он так и сказал:

– Мне обязательно нужно этим с кем-нибудь поделиться, но ты же понимаешь – ни Амалия, ни Соня, ни ребята для этого не годятся…

Это я хорошо понимала.

– Я… Только не сегодня… Как-нибудь потом я тебе кое-что расскажу, – бормотал он и беспрестанно вытирал лицо носовым платком.

Между прочим, я давно приметила, что с некоторых пор он не в своей тарелке – с того самого времени, как купил новый дом. Он еще хвалился, что взял его задёшево. Видать, чересчур много сэкономил, и это ударило ему в голову.

Мы заговорили о работе – после аварии, госпиталя и реабилитационного курса я, в основном, работаю дома, и, конечно, иногда у нас с Б.Б. возникают кое-какие вопросы, которые не решить по телефону. Но я все время почему-то ощущала, что он хотел бы поговорить вовсе не о делах. Может, о той девице?

Потом он заказал мне ликёр и кучу пирожных, себе – виски, мы стали трепаться о вещах совершенно посторонних, но я видела, что он напряжён и мысли его далеко. Из-за этого я опять так и не решилась сообщить ему о том, что у меня при несколько необычных обстоятельствах безвозвратно погибли важные служебные документы.

Где-то через часок мы попрощались и разошлись по домам.

Вернувшись, я зажгла свет в гостиной и обнаружила Сержа. У него были ключи от моей квартиры. При иных обстоятельствах я была бы рада, но…

Он лежал на полу у дивана, и ковер вокруг его головы и светлые волосы пропитались кровью, потому что кто-то проткнул ему шею осколком бутылки.

Какое-то время я просто не хотела верить увиденному. Потом меня затопила ледяная волна – не страха, нет… Я не знаю, каким человеческим словом назвать то, что я чувствовала.

Помню, я закричала… Негнущиеся пальцы давили кнопки телефона…

Полиция, соседи, "скорая"…

***

Дело поручили детективу Шедлингу. "Я буду копать!" – пообещал он многозначительно. Ну, пусть себе копает, – вряд ли мне станет легче. Внутри словно перегорело что-то, и Сержа он не вернёт.

Я взяла отпуск на неделю и целыми днями оцепенело валялась на диване, а рядом сочувственно пыхтел Дрипс.

– Ты что-нибудь видел? – спросила я его.

– Нет, – ответил он, – я был в магазине игрушек.

Он часто воровал игрушки и прочие понравившиеся вещи. Я поначалу ругалась, а потом махнула рукой: не смогла ему объяснить, почему нельзя этого делать, – трудно втолковать нормы человеческой морали существу иного порядка: до него просто не доходило.

– У меня ведь нет денег, чтобы поменяться, – наивно заявлял он.

– Но ты же можешь попросить их у меня!

– Зачем? – удивлялся он. – Когда я и так могу взять всё, что захочу?

На этот раз он стащил роскошный заводной автомобиль. Игрушка работала от двух небольших батареек, но батарейки Дрипс съел, и авто бегало просто так, само по себе. Пытаясь меня утешить, он переключился на консервы: таскал мне икру, банки с тунцом, сардины, еще что-то, но есть мне не хотелось…

А потом вдруг зазвонил Будильник.

Это случилось в день после похорон.

Боже! Я думала, что этого больше никогда не будет! Этот звук словно вытащил меня из могилы, куда опустили гроб с телом близкого. Глотая слезы, я поспешно оделась, накинула плащ и шляпу, и бросилась вниз по лестнице. Тёмно-вишневая Карета с позолоченным узором на дверцах ждала у входа. Огромные, почти чёрные Кони нетерпеливо высекали из мостовой золотые брызги. Лакей в ливрее цвета переспелой вишни сидел на козлах и, как обычно, не удостоил меня даже взглядом. Отчего-то я всегда неуютно чувствую себя рядом с ним: мне кажется, что это кто-то, кто всё обо мне знает, всё плохое… Я торопливо приоткрыла дверцу и юркнула внутрь, и в тот же миг Кони сорвались с места, огни за окном слились в цветные полосы и пропали в ночи…

***

…Я шла по влажной осенней аллее, еле-еле моросил тёплый редкий дождик, в просветы рваного неба проглядывало солнце. Вдали темнело море. Я с наслаждением вдыхала свежий морской воздух, – он действовал как хорошее шампанское: всё будет хорошо, печали призрачны, и всё мирское – суета.

День был тихий и пасмурный, но не грустный. Он наполнял душу покоем. Под ногами шуршали листья, из окон доносились приглушённые голоса, иногда – смех или музыка. Рождающиеся звуки вплетались в тихую мелодию осеннего города, и ветерок тут же подхватывал и уносил их прочь вместе с опавшей листвой.

Рассеянно глядя по сторонам, я испытывала радость узнавания, как это бывает, когда возвращаешься в близкие сердцу места, где не был целую вечность. Возвращаешься, и оживают все твои редкие сны о былом, и кажется, будто и не было долгих лет, что провел вдали, и тихие волны смывают ил и грязь, что оседают на дне души просто потому, что приходится жить. Жить в мире, придуманном людьми. Я не знала, что это за город – город детства, или город, где хотелось бы жить. Это было и неважно.

На углу, там, где кончалась аллея, устремил ввысь острые шпили Собор. Проглянувшее сквозь серое небо солнце золотило цветные стекла витражей. Кажется, в прошлый раз здесь стоял белоснежный храм – светлая память погибшей Византии, а вот теперь – готическая громада, торжественная и чуть суровая, и проплывающие облака цеплялись за её вершины. Но детали здесь тоже не имели значения.

Поднявшись по гранитным ступеням, я толкнула тяжёлую дверь. Полутёмная прохлада внутри встретила запахом горящих свечей, ладана и старых книг. На мозаичные плиты пола из высоких окон ложились дрожащие цветные пятна, в глубине негромко звучал орган, и высоко, под самым куполом, ворковали голуби. Я направилась туда, где трепетали огоньки свечей, зажгла ещё одну… Молитва моя была долгой. Потом кто-то сказал беззвучно: ступай с миром, Бог любит тебя! Он любит нас всех. Но как трудно об этом помнить!

За Собором лежала Набережная – уступы, одетые в белый мрамор и ракушечник. На этих уступах – разбросаны клумбы, горевшие яркими красками осенних цветов. Я спустилась к самому морю, туда, где обрывался мрамор, и волны омывали огромные чёрные камни, поросшие зелёными и коричневыми водорослями, оживавшими с каждым набегом волны. Однажды какой-то великан в припадке безумного веселья пошвырял эти глыбы в воду, и с тех пор они и жили в море, точно большие странные животные, – всегда безмолвные, всегда неподвижные, – и волны разбивались об их скользкие бока.

Я присела за один из стоявших на мокром мраморе столиков. Над головой проносились, пронзительно крича, большие чайки. Солнце спустилось ниже, и по беспокойному морю пролегла кипящая дорожка.

Рядом бесшумно возник официант, приветливо улыбнулся, и поставил передо мной бокал с янтарной жидкостью.

– Что это? – засмеявшись, спросила я. Он снова улыбнулся и исчез – он никогда не отвечал.

Справа выдавался в море высокий меловой мыс, на его вершине стоял маяк. Ночью он посылал проходящим кораблям красные и белые лучи. Из-за мыса показался белокрылый парусник… А вон за тем столиком у парапета я когда-то впервые увидела Морехода…

***

Я попала тогда в аварию – у моей машины вдруг отказали тормоза. И это не было простой роковой случайностью.

Накануне вечером я сидела дома, настроение ввиду нечаянной простуды было неважным: голова болит, нос заложен, в горле точно железной щеткой скребут, а на улице – жара!

Дрипс упал головой в банку со сгущенкой, да так и приклеился там, пока всё не слопал (как можно есть вверх ногами?) Я еле вытащила эту рыжую бестию обратно – раздувшееся брюшко мешало ему вылезти. Пришлось, конечно, отмывать его. Все время, пока я его полоскала, он прихлебывал из таза мыльную водичку.

– И откуда ты только взялся на мою голову, чудик? – устало поинтересовалась я.

Раньше я часто его пытала: кто он такой – гном, домовой, или ещё что-нибудь, но он с негодованием отвергал подобные измышления:

– Я – дитя асфальта и бензиновых паров! – гордо заявлял Дрипс.

Уж это точно: на прогулках он бросался к каждой останавливающейся машине и, подпрыгивая, с наслаждением вдыхал газ, идущий из выхлопной трубы. Один раз какая-то тачка дала назад и переехала его. У меня в тот момент чуть не случился инфаркт, а ему – хоть бы хны! Потом он ещё как-то раз до смерти перепугал меня: возвращаюсь домой, а он лежит неподвижно на дне наполненной ванны. Заснул, говорит.

Отвлекаюсь…

Так вот, выстирала я его, и повесила на форточке сушиться. Полюбовалась, как он чертыхается и дёргается, пытаясь освободиться. Смешной такой, похожий на маленькую тряпичную куклу: мордаха толстая, круглая – аж щёки по плечам; на голове – рыжий мягкий ёжик, и рыжая шёрстка полоской спускается от шеи по спине, и плавно переходит в короткий хвостик на манер кошачьего. Полюбовалась, и уползла к телеку, радуясь, что в кои-то веки посмотрю в тишине и покое, ибо у Дрипса только три состояния – есть, спать и таращиться в ящик. Но, к сожалению, спит он мало, а чавкать можно и на диване перед экраном. И вся-то беда в том, что больше пяти минут один канал он смотреть не может, а захватывать пульт дистанционки бесполезно – он переключает каналы мысленно.

Сижу я, значит, радуюсь. Дрипс на форточке любуется звездами. И вдруг он сообщает, так это между прочим:

– А старуха-то снизу – ведьма… Надо же! Не одна ты ненормальная…

Я с ним тотчас же согласилась: эта престарелая леди, всегда хорошо одетая, разъезжающая на шикарном "ройсе", никогда мне не нравилась. Вид у неё был уж очень злющий, и если нам случалось столкнуться, я здоровалась скороговоркой, стараясь не встречаться с ней взглядом, и скорей пробегала мимо. А он:

– Да нет! Я говорю тебе, что она – всамделишная ведьма… Гляди! Вон полетела!

Нехотя, я подошла к окну, и тут же невольно спряталась за штору: эта злючка кружила в ночи на помеле, потом взмыла ввысь, эффектно нарисовалась на фоне полной безмятежной луны, и скрылась во мраке.

– Я за ней не первый раз подобное баловство замечаю, – наябедничал Дрипс. – Она еще и чёрной кошкой по крышам бегает!

Мне стало жутко, я быстренько сняла его с форточки, захлопнула её и задернула шторы.

Но пришло утро, а при свете солнца ночные страхи бледнеют, тают и становятся нелепыми. Я попыталась забыть увиденное, и это мне почти удалось, тем более, что приехав на работу, я узнала куда более сногсшибательную новость: нашей Амалии привалило наследство. Слава Богу, я не завистлива!

Амалия – двухметровый носорог с улыбкой Джоконды – из-за нечаянной радости находилась в состоянии "грогги". Кроме обворожительной внешности у неё было ещё одно дополнительное сходство с этим обитателем жарких широт – грация, агрессивная раздражительность по малейшему поводу, и плохое зрение. Впрочем, как работник она была незаменима – профессионал и трудоголик. Мы приходим – она уже торчит на своем месте, уходим – ещё сидит. Не то, что я, – вечно опаздываю, путаю, забываю.

Не успели мы оправиться от этого известия, как секретарша сообщает, что у Б.Б. умерла жена. Вторая, заметьте. И тоже скоропостижно.

Одним словом, я напрочь забыла о ночной шалунье, и вспоминать не собиралась, да только в тот же день – на меня, как правило, всё наваливается сразу, – старуха встречается мне в лифте, и говорит таким томным голосочком:

– Не зайдете ли на чашечку кофе? Сегодня. То есть, сейчас… – а сама так и сверлит меня взглядом.

Вполне можно было бы отказаться, хотя старушенция – владелица дома, где я снимаю квартиру, за которую плачу не очень-то аккуратно. Но этот её взгляд…

Мы вошли в её апартаменты: роскошно, но ничего такого особенного. Она усадила меня в огромное кресло, откуда-то из глубин жилища появилась проворная молчаливая служанка – может старуха отрезала ей язык? – и на столе по мановению её рук появились салфеточки, чашки, кофейник, хрустальные вазочки со сладостями. Я осмелела, пригубила кофеёк. Перекинулись с хозяйкой десятком фраз, и вдруг она поднимается с места, устраивается на подлокотник моего кресла, и цепко, точно клещами, хватает меня за предплечье. У неё были такие длинные когти!.. Она перевернула мою кисть ладонью вверх, взглянула, соскочила с подлокотника, – я только ойкнула, потому что она ухитрилась при этом выдернуть у меня клок волос. А она забегала-засеменила по комнате, и давай объяснять на ходу, что, дескать, старая совсем, от жизни устала, помереть охота, а не может.

– Ты же, – говорит, – всё теперь знаешь. Видела меня вчера… И я про тебя – всё знаю.

Я тут вежливо этак замечаю: мол, я не врач, и не наёмный убийца. А она отвечает, что на костёр ей почему-то не хочется, да и не модно это теперь. И потому надо ей скинуть на кого-то свой груз, поделиться, то есть, секретами мастерства. Чтобы не перевелись, значит, чудеса-пакости на белом свете. И тогда сможет спокойно испустить дух. С чувством выполненного долга. А иначе – никак.

После этого монолога – счастье, что нас никто не слышал, точно бы засадили в психушку! – я деликатно удивляюсь: почему бы ей не пожить ещё? Тем более, судя по антуражу, денежки есть. Живи да пользуйся.

А она уставилась на меня злыми круглыми глазами, точно филин, и с сердцем так говорит:

– Да сколько же можно?!

Я пригляделась: в самом деле, она уже совсем ветхая… А как же вечная молодость? Она было ручками-то всплеснула: сколько, говорит, чужой кровищи пролить надо для всяких таких ритуалов! Утомилась она от этих дел. Да тут сообразила, что несёт, и язычок-то прикусила.

Ну, я поблагодарила ее за кофе-и-чудесный-вечер, и потихоньку стала отступать к выходу. Найдите, говорю, кого-нибудь ещё – мало ли дур кругом? А она – давай меня уламывать! Чего только не сулила, начиная с завещания! Потом рассвирепела – у меня прямо мороз по коже!

– Ладно, – тихим таким голосом, – уходи…

И вот на следующее же утро я и влетела в грузовик. Господи, как же мне было страшно и больно!.. Помню хмурые лица врачей и медсестёр: они склонялись надо мною всё ниже, потом стали расплываться, терять очертания, их голоса пробивались точно сквозь вату, я не могла понять, о чём они говорят… И падала-падала в холодную туманную пропасть, и боль заполняла меня всю! – ничего не осталось, кроме этой безжалостной боли… Ещё помню пронзительное отчаяние: неужели это случилось со мной?!. Но ведь со мной ничего такого случиться не может! А потом сквозь эту боль и отчаяние донесся тихий-тихий звон…

Я ещё не успела понять, что это, как появился суровый Вишневый Лакей. Он нагнулся ко мне откуда-то сверху – сквозь ставший прозрачным потолок – и выдернул за руку из этой гущи зелёных халатов с профессиональной тревогой на лицах. А эти люди в операционной даже ничего не заметили, и мне стало смешно. По пожарной лестнице мы поднялись на больничную крышу – там уже ждала Карета и весело всхрапывали Кони…

***

Карета привезла меня тогда прямо на Набережную. Из-за дальнего столика в тени ивы мне помахала рукой Королева. Я бегом спустилась вниз по мраморным ступеням и плюхнулась рядом с ней на стул.

– У тебя забавный вид, – засмеялась она. Ну, если окровавленные бинты выглядят смешно… – Иди, поплавай, – всё ещё смеясь, предложила она.

Я остатки моих одежд, старательно изрезанных хирургическими ножницами, и с разбегу прыгнула в искрящиеся зелёные волны. Я ушла под воду с головой – здесь было очень глубоко. Прохладная, горьковато-солёная глубина приняла меня в свои объятия, смыла кровь и боль, зализала раны. Я оставалась в этом тёмном, беззвучном мире насколько хватило лёгких. Потом вынырнула, хватая воздух, и поплыла к чёрным камням. На моих мокрых ресницах сверкали алмазные капли, небо было ослепительно-голубым, и в этом голубом шёлке плавилось солнце… Как же это было хорошо!

Вылезла на большой камень, постояла, ощущая ступнями мягкие живые водоросли. Волны разбивались у моих ног, рождая мириады брызг, и далеко-далеко на горизонте виднелся парус.

…Потом я сидела на каменном парапете, горячем от солнца, и официант принес мне большое полотенце и высокий бокал с соломинкой.

И я надеялась, что уж теперь-то останусь тут навсегда.

– Здесь тебе не рай для зазевавшихся водил! – фыркнула Королева. Небрежно откинувшись в плетеном кресле, она смотрела на меня ласково и насмешливо.

– Выходит, я… не умру? – свет солнечного дня разом померк.

– Ты выкарабкаешься! – нежно приободрила она, допивая коктейль, и, опустив вниз руку, поставила свой бокал прямо на мраморные плиты.

– Но почему… – я вспомнила мертвенный синеватый свет ламп в операционной, свою боль, страх и запах – запах стерильности и беды. – Почему я не могу остаться здесь насовсем?!

– Я не знаю! – искренне удивилась она. – Но отчего ты решила, что, умерев, попадёшь сюда?

– Но ведь ты-то… – начала было я и осеклась.

Когда-то, очень давно, где-то в ином мире, в городе, похожем на этот, мы были очень близки, нас связывали крепкие узы, а потом… Потом…

– Я понимаю, о чём ты подумала… – тихо и ласково сказала она. – Но это не так. Ты же знаешь

И тут я увидела за дальним столом высокого черноволосого парня. В его карих её глазах билось солнце. У пирса как раз появился новый парус. "Быть может, он приплыл на этом корабле?", – подумала я. "Это, верно, его я видела у горизонта…" Мужчина поймал мой взгляд, поднялся, и подошёл к нам. Он почтительно преклонил колено перед Королевой – и как только узнал её в пляжном наряде! Мне же – едва кивнул, но его глаза не умели врать…

– Это – Мореход, – с великосветской учтивостью представила его Королева и, чуть теплее, добавила: – Мореход, познакомьтесь с Валери!

Я не помню, о чём мы разговаривали тогда. Помню только крикливых чаек, что с пронзительным хохотом носились вокруг, на лету ловя кусочки хлеба; помню, ветер дул с моря, подгоняя белогривые волны… Мы смеялись чему-то… Мореход и Королева – у них были такие прекрасные лица…

Потом она коснулась губами на прощание моей щеки, и заторопилась вверх по мраморной лестнице. А мы Мореходом остались на дощатом пирсе. Над морем буйствовал закат: оранжевое солнце садилось в море, окрашивая вечереющее небо и пенные облака в розовый, лимонный, сиреневый…

–Ты поплывешь со мной? – и мы удрали на Острова.

Мы провели целое лето посреди теплого синего океана – там, где протянулась цепочка белых песчаных островков. Сидели под пальмами или бродили по песку, или просто лежали у воды: волны лизали берег, и мы смотрели, как выплывают из морских глубин огромные черепахи и, скользя ластами по песку, копают ямки для будущего потомства. Иногда мы превращались в дельфинов и резвились в волнах, высоко выпрыгивая вверх, и солнце блестело на наших спинах. Вечерами он разводил костёр, и при его отблесках рождались самые нежные ласки…