Русская Темрязань далекая и близкая

Около костра молодые солдаты уступили кулугуру место. Уселся Никита на конское седло, ноги вытянул, воды попросил умыться.

–А воды нет. Босой, есть только шампанское. Шампанским умывайся, кулугур, пей и шоколадом закусывай. Гуляем нынче, – ответил Никите солдат-первогодок с хитринкой в глазах.

Никита снял с пояса котелок, протянул его солдату и сказал:

–Лей шампанское, мне сейчас все равно, лишь бы было мокро. А откуда у вас столько добра взялось? Я смотрю у вас, и селедка есть, солонина, хлеб иноземный.

Солдат засмеялся и ответил:

–Пока ты спал, мы время не теряли. За речкой в овраге обоз Карла обнаружили, брошенный при поспешном отступлении.

–Понятно, сказал Никита. Сидя, он ополоснул иноземной шипучкой руки, лицо и не спеша, утерся холстиной.

Потом Босой размашисто перекрестился двумя перстами, допил шампанское, оставшееся в котелке, и, крякнув, сказал:

–Прими, Гослоди не за пьянство, а за лекарство.

Солдаты-первогодки, разинув рты, и со страхом смотрели на кулугура, как на святого. А тот хитренький курносый солдатик, который Никите шампанское предложил, улыбаясь, спросил:

–Проясни мне, богатырь, видел я тебя в рукопашном бою бледным как смерть, мычал ты как корова, командовал, со страху что ли?

Никита усмехнулся.

–Страх в бою нужен как воздух. Страх удесятеряет силы, быстрее соображать заставляет, глядеть в оба Страх рождает мужество. Только трус не ведает страха, у него в бою глаза закрыты. Много я видел трусов в рукопашных схватках среди врагов, и среди своих. Трусы гибнут первыми. Без страха не победишь. Вот так, курносый, учись на себя страх нагонять, и будешь героем.

Солдаты у костра захохотали, а солдатик курносый притих. Крыть ему было нечем.

Гуляло русское войско всю ночь. А наутро все полки собрались на площади в крепости. Царь Петр без головного убора, в кумачовой рубахе, подпоясанной по-русски шелковым поясом с длинными разноцветными кистями, стоял около бочки с вином и награждал подарками и кружкой вина, отличившихся во вчерашней баталии, солдат и офицеров.

Ждал и Никита своего вызова к государю, но не дождался. И не придал большого значения этому недоразумению, подумал, что про него просто забыли, потом вспомнят. А осадок в душе солдата остался. Если забыли о нем, то значит и забыли о штурмовом отряде, завоевавшем победу. Гвардейцы отряда Меншикова насмерть стояли в обороне и полегли. Один Никита живой остался из рядового состава.

Выяснилось все, когда Никита прощался со своими сослуживцами у братской могилы из отряда штурмовиков. В конце панихиды Меншиков подошел к Босому с недовольным видом и сказал:

–Дурак, ты! Разевался вчера на все поле, расхвастался. Крамолу кто-то углядел в твоем крике и доложил государю. Еле успокоил я его. Вместо золотых плаха тебе светила. И Никите стало все понятно. Он вспомнил незнакомого офицера, проходившего на поле боя мимо него, и подумал:

«Это тот самый, гад!». А Меншикову ответил:

–Я, Данилыч, переживу. Ты сам стерегись. Видел я на поле офицера с косым рылом – не иначе, как лазутчик. Все около тебя крутился. Увидеть его надо, разузнать, что за тип. Упредить!

–Разберемся! – со злом ответил Меншиков. – А ты сам дурь не пори. У меня что? Кроме как за тобой глядеть, и дел нет?

У Никиты панихида из головы не выходила, а тут еще Меншиков со своей кляузой. Босому совсем муторно стало и одиноко. Захотелось ему все бросить и уйти, куда глаза глядят. Но привычка к исполнению своего долга и совесть солдатская постоянно удерживали его от необдуманных поступков.

«Эх, мама, родненькая!» – вздохнул солдат.

Через неделю Преображенский полк был перебазирован на отдых под новый строящийся город Санкт-Петербург. Солдат поселили на берегу озера в только что построенную казарму. Рядом были и столовая, и баня. Никите понравилось на новом месте: кормили хорошо, разрешали купаться в озере, рыбачить.

В субботу, не сказав Никите ничего, после бани повезли его в город в карете Меншикова. Кучер оказался незнакомым и неразговорчивым. За дорогу Никита и не выяснил, зачем вызвал его Генерал-губернатор Санкт-Петербурга.

Меншиков его ждал. Когда солдат вошел в просторный кабинет с зеркалами во всю стену, стеснительным себя почувствовал в необычной обстановке, боялся наследить ботфортами на ковровой дорожке. Но потом на все махнул рукой, встал во фрунт и доложил:

–Ваше превосходительство, гренадер Босой прибыл в ваше распоряжение!

Меншиков в генеральской форме, отутюженный и напомаженный, красавец в рыжем парике встал из-за стола и протянул богатырю длинную худую ладонь.

–Здравствуй, Босой! Рад видеть тебя живым и здоровым. Смотрю – постригся, румяным стал.

Никита осторожно пожал генеральскую ладонь и ответил:

–Спасибо! Живу без забот. Кормят хорошо. По берегу озера гуляю. Бредешком с солдатами рыбу ловлю. Приезжайте к нам. На воде уху сварганим.

–Нет Босой, царь не отпускает. Мы с ним все воюем здесь, с дипломатами. Я тебя вызвал вот по какому поводу: помощник мне нужен на стройке нового города, свой человек, деловой, непьющий. Может, возглавишь бригаду военных строителей, оклад тебе дам генеральский, жилье, женим тебя здесь. Есть у меня на примете молодая кулугурочка при богатых родителях, с косой и томными глазами, заневестилась красавица. Государя сватом пошлем. Царю не откажут. Деньги будешь большие получать, почет, уважение. Мать с дедом из леса к себе заберешь. И у меня на стройке будет свой человек. Как, по рукам? Конечно, отпуск тебе сразу дадим, домой съездишь, с родными свидишься, посоветуешься.

Никита нахмурился, почесал в затылке и ответил:

–Нет, Данилыч, сей отпуск мне ни к чему, война идет. Дома мне нельзя появляться на короткое время. Мать и дед не выдержат вторичных проводов. Умереть могут от горя. Сюда тоже жить не поедут: сыро здесь и холодно. И благословения на женитьбу не дадут. Меншиков занервничал.

–Какого же рожна тебе- надо?

–Отставку мне давайте, генерал, без всяких должностей. В лес отпустите насовсем. Да вы сами войдите в мое положение. Сколько мне лет уже? Ровесник ведь я государю. Мама сказывала, что в одном году мы с ним родились и в один день. Царь вон, своего добился. Окно в Европу прорубил и генералом стал. А у меня богатырский род того… На грани исчезновения мой род. Последний я в роду и трудно ручаться, что у меня после стольких лет службы еще дети будут.

На лице светлейшего появилась озабоченность.

–Эх, Босой, что ты за человек, упрямый как бык. Вишь ли отпуск его не устраивает, отставку ему подавай. Отпущу, а что государь на это скажет, и кто ему новую штурмовую команду готовить будет. Тебе что у нас плохо? Все льготы тебе. Давно бы завел себе бабу, народила бы она тебе кучу потомства и проблем у рода никаких.

–Все не так просто, Данилыч. Вот вы сказывали, что царь тараканов боится, а я вот грязных баб. Таким меня воспитали. Не на суде я, не в чем мне оправдываться. Отпускайте говорю, в отставку. Не отпустите – сбегу.

Меншиков по столу кулаком стукнул и тоже зло ответил:

–До побега мы договорились. Я к нему с предложениями. Судьбу его хочу устроить, а он бежать собирается. Да, беги! И догонять тебя не будем. Только помни, что без льгот останешься. Без отставного жалования. И беглым будешь числиться.

Светлейший умолк, откинулся на высокую спинку кресла, взял в ладонь дымящуюся трубку, затянулся и выпустил дым из ноздрей.

Никита стоял около стола бледный и удрученный.

–Данилыч, пойми, не о себе я пекусь. Мама хворая, домой меня зовет. Сердце кровью обливается, как маму жалко. Деду уже больше ста лет – плохой. Перед предками я в долгу. И царь должен совесть иметь. Мыслимо ли солдата бессрочно на службе держать до погибели? Все, с кем я службу начинал, в потешной в земле лежат. И мне по-хорошему отставки не дождаться…

И тут неожиданно для солдата генерал-губернатор вскочил с кресла, вытянулся во фрунт, трубка выпала у него изо рта, лицо стало бледным и губы прошептали:

–Мин херц!

–Никита оглянулся и увидел около зеркальной стены, стоящего с пистолетом в руке, царя Петра. Непонятно было Босому, как государь в кабинете очутился.

«Эка государь озадачил, неужто для него антихриста стены прозрачны?».

У Никиты возникло желание перекреститься. Он поднял руку, но тут же передумал. Так остался стоять с поднятой рукой.

–Хороши вояки, оба в портки наложили, – сказал царь Петр и прошел к столу, – дай-ка огоньку прикурить, вольно!

Меншиков засуетился, шаря по карманам.

–Совсем растерялся, князь! – сказал царь Петр и рассмеялся, – да вон твоя железка на столе, перед носом!

Светлейший трясущимися руками схватил огниво, трут с кремнем и стал высекать искру, ударяя железкой то по острой грани кремня, то по пальцам. Наконец-то трут задымил и Меншиков сказал:

–Мин Херц, ты как из зеркала вышел! В себя не войду. А пистолет зачем?

Царь Петр взял у князя из рук тлеющий трут, раскурил трубку и только после хорошей затяжки ответил:

–Признаюсь, побоялся твоего ангела-хранителя: вдруг бросится с перепугу на меня. Он же мастер рукопашного боя. Вишь руку держит на взводе.

Никита опустил руку и засмеялся. Царь Петр, попыхивая трубкой, стал ходить по кабинету. Меншиков махнул рукой Никите, чтобы тот вышел. А государь перехватил жест и сказал:

–Продолжайте разговор, я не помешаю. Интересно вы говорили, про совесть царя, продолжайте, продолжайте.

Меншиков облегченно вздохнул, поднял с пола свою трубку.

–Мин Херц, отставку просит Босой. Причина у него уважительная.

–Слышал я все, – перебил Меншикова царь, – последний он в роду, таких, и на службу не должны были брать. Ворон ловят чиновники у нас, а не службу несут. Обновить надо указ о воинской повинности.

Никита с надеждой глянул на царя. Государь улыбнулся ему и сказал:

–Спасибо тебе солдат за верную службу. Доносили мне на днях, на тебя, да я разобрался. Некто пытались вас с Алексашкой обоих моими руками убрать, но высоко замахнулись.

Государь подошел к столу, взял в руки звонок и позвонил. В кабинет тут же вошел офицер, увидев Царя, он замигал глазами, но не растерялся и бойко доложил:

–Дежурный по приказу поручик Федоров, государь, что прикажите?

Царь сказал дежурному:

–Распорядитесь, чтобы сюда доставили бочонок старого меда, шампанского, три жареных гуся и вареного картофеля, действуйте?

–Хорошо, государь, я мигом!

Поручик вышел. Меншиков стал убирать свои бумаги со стола, А государь обратился к Никите:

–Ну что, кулугур, будешь мед пить?

–А за что?

–За твою отставку.

–За отставку буду.

–Алексашка, слышишь? За отставку он будет пить!

–Государь с Меншиковым переглянулись и расхохотались. А Босой помалкивал.

Всему бывает конец и царской службе тоже. Проводил Преображенский полк Никиту Босого домой. Ехал Никита на коне, которого сослуживцы на свои деньги купили ему в подарок с кованой уздечкой и высоким боевым седлом, ехал и думал: «Есть Бог».

Далек путь от Невы до средней Волги, но дорога домой не в тягость. Много дней и ночей добирался отставной солдат до своих дремучих лесов. По плохим дорогам конь обезножил. Оставил его Никита на попечение одиноким старикам под Симбирском, А другого коня не стал покупать, решил, что в лесу сподручнее идти пешком.

И вот уже шагает Никита неторопливо по знакомому косогору по берегу речки Темрязанка заросшему ивой, ольхой и крапивой. Саму речку не видно, слышно ее журчание.

Скоро появится на горизонте плешь Лысой горы из-под которой она вытекает. Там и родное село Сосновка в котором ждут не дождутся со службы: его мама, дед и невеста.

Приятно идти по знакомым с детства местам. Не так далеко от сюда, здесь в низине, есть живописное место старица, названная Черной речкой, любимое место отдыха всей округи. И солдату Никите вспомнилась эта Черная речка в пути, как он в этой старице мальчишкой с друзьями – пацанами их села ловил бреднем большущих щук, вьюнов и налимов. На высоком берегу, на ветерке, где было меньше комаров, ребятня варила вкуснейшую уху. Перед сном у костра рассказывали друг другу сказки про леших, про хвостатых русалок. Такое всегда запоминается надолго.

Никита шел в лаптях, солдатские ботфорты за спиной нес. Берег он их. Дома будет обувать по праздникам. Привычен солдат к походам, а умаялся, и жажда мучила все больше и больше. Но пить теплую речную воду не хотелось. Он все родник высматривал. И вот он под бугром среди берез. На одной из которых был вырублен староверский крест.

–Наш крест кулугурский! – громко сказал Никита и лицо его засветилось, как при встрече с хорошим человеком.

Сбросил солдат ношу с натруженных плеч на рядом лежащую плаху, перекрестился двумя перстами и приблизился к роднику, интересуясь его сооружением.

Песчаное дно лесного зеркала колыхалось, как живое, пропуская через себя звенящую от чистоты воду, которая скапливалась в нише плотно выложенной крупным гранитным камнем, и стекала по дубовому желобу в ложбину, заросшую осокой, и дальше в озеро.

Никита с волнением взялся за ручку ковша, висевшого на сучке березы. Осторожно, чтобы не поднять песок со дна, наполнил он берестяную посудинку, сел на каменную стенку родника, перекрестился, сделал первый глоток, еще, и еще.... Вода плескалась ему на лицо, текла по бороде, лилась за воротник.... Никита смеялся, радуясь живительной прохладе. Напившись, он с благоговением смотрел в зеркало родника, стараясь постичь тайну рождения этого лесного чуда, смотрел долго и не мог оторвать зачарованного взгляда от такого расточительного изобилия. «Бог щедр». С молитвой зачерпнул Никита еще один ковш воды, распрямился во весь богатырский рост, и пил уже маленькими глотками, наслаждаясь и осматриваясь вокруг. Помолодел богатырь от живой воды, показалось, что и лес вокруг весело помолодел, даже солнце, вроде бы ярче заиграло.... Щебетали на березах птахи, гудели в далеком бору верхушки столетних сосен, плескалась рыба в озере. Кукушка пророчила ему долгие годы, крупные, белые ромашки кивали ему головами, улыбались позолоченные цветки зверобоя, голубые цветочки приглашали отведать сочной медуницы, воздушные шарики одуванчиков, разросшиеся на поляне сплошным ковром, призывали прилечь, отдохнуть, а над всем этим разнотравьем порхали нарядные бабочки, хлопотливо кружились пчелы, ветерок с поляны доносил замах душицы и меда....

–Красота-то какая, как у деда на пасеке. И откуда здесь столько пчел? Посмотреть надо! – Думал Никита, вновь собираясь в дорогу.

Чуть приметная тропинка повела его в сосновый бор к шалашу, покрытому камышом. Солдат приоткрыл плетеный из липовых дранок полог и заглянул внутрь. В шалаше было просторно и уютно, на стенах висели березовые веники, пучки зверобоя, чабреца и мяты. Посередине стоял грубо сколоченный из липовых плах стол. Около стенки на полу была устроена лежанка из толстых сосновых жердей, выстланная игольником вперемежку с полынью и застланная старой дерюгой. У входа стоял закопченный котел, а рядом лежали трут, огниво и камень. Около дальней стенки на перекладине висел холщовый мешочек с сухарями, а ниже на полке стояла старая плетеная корзина, доверху наполненная сухими пчелиными сотами. Вверху, в камышовой крыше жужжали трудолюбивые шмели. Воздух был настоян на травах и меде.

«Хорош шалаш, в непогоду укроет, от голодного зверя защитит».

Никита снял с потолка мешочек, нащупал маленький сухарик и положил в рот. Вкус ржаного хлеба напомнил ему о доме. Мысль, что он завтра будет дома, радовала его.

После сухарика Никита ощутил голод. Он расстелил на столе холстину и выложил на нее из сумки продукты, какие остались от утренней трапезы: краюху хлеба, кусок жареной баранины, очищенную луковицу. Откусывая от того и другого понемногу, солдат не торопясь, жевал, продляя удовольствие.

Снаружи шалаша послышался шорох и повизгивание, как вроде бы собака скребла полог. Никита с кусками в руках поднялся из-за стола, выглянул наружу и увидел около шалаша огромного худого волка с ободранными боками. Волк отскочил шага на четыре и остался стоять на тропе, его взгляд был жалкий, просящий, как у старой дворняги.

Никита сначала испугался, а потом понял, что перед ним старый немощный волк, которому уже не под силу живая добыча, вот и канючит у шалаша, подачку ждет. Видимо он и раньше не один раз приходил к шалашу за подачками, может даже живет здесь на пару с хозяином шалаша. Никита заинтересовался поведением волка, ему понравился его собачий взгляд без тревоги и зла и он бросил волку оставшийся поджаристый кусок баранины.

–Лопай зверюга и гуляй отсюда!

Волк схватил налету подачку и не жуя, сглотнул.

–Во циркач, насобачился куски налету хватать, приученный видать.

Никита продолжал смотреть в глаза волка, а тот, облизываясь, смотрел с не меньшим интересом на человека.

-Не наелся?

–Спросил солдат волка и бросил ему оставшийся кусок хлеба.

Волк поймал пастью хлеб и вытянув поленом хвост, развернулся и нырнул в густой орешник.

Только солдат проводил взглядом сбежавшего старого волка, как перед ним почти у самых ног объявилась пушистая белочка. Она смело села на тропу, опершись на свой красный хвост. И выставив грациозно напоказ свою белую грудку, посмотрела на солдата большими главами, навострив ушки.

–А тебе, красавица, тоже гостинец требуется? Что же тебе дать? Может сухарик? Сейчас дам!

Никита протянул руку к перекладине, пальцами и через проруху вытащил из мешочка большой сухарь и положил его на тропу перед очаровательной гостьей. Белка в мгновение ока схватила цепкими лапками сухарь, сунула в рот, показав острые зубки, и припустилась по стволу высокой сосны вверх к дуплу.

–Деткам понесла, – засмеялся Никита, – им, конечно, пить дать. Мать – есть мать.

Развеселили солдата волк с белкой, навели на мысль о хозяине этого уютного шалаша.

«Что же за старец-кудесник живет здесь в лесу, в безлюдном урочище? Волк старый и немощный к нему запросто обедать ходит, рядом с ним над шалашом белка с бельчатами в дупле живет. И его ружья не боится. А может здесь в Колдыбани мой дед промышляет?…».

Никита задумался, вспомнил и мать, потом прилег на лежанку и уснул, но спать ему не дали комары. Налетело их в шалаш тьма. Солдат, чертыхаясь и махая руками, вышел из шалаша и пошел к краю леса на ветерок. Усевшись на поваленную бурей сосну, он стал любоваться видом, открывшимся с бугра.

Вечерело над долиной. За дальним лесом догорала вечерняя заря. По широкой пойме говорливой речки покрывалом стлался туман. Местность солдату понравилась. Все здесь было для жизни человеку охочему до работы. По косогору проглядывались большие поляны с черной плодородной землей. До самого горизонта виделся лес с непуганным зверьем. Вдоль речки зеленели луга, кусты смородины, калины. В бору вокруг болот спела черника, костяника, брусника. А в тени трех берез бьет ключом живой родник с целебной водой. И тут же под бугром чистое озеро с крупной рыбой, рыбачь, не ленись.

–Здесь рай-то божий, – сказал вслух Никита и засмеялся, от пришедшей на ум мысли, – возьму да поселюсь здесь! Срублю избу и заживу, как мечталось, грезилось!

В лесу быстро темнело. Погода портилась. Небо заволокло тучами. Похоже было, что дождь будет. А пока было тихо.

По ту сторону речки стали сверкать молнии, свежестью потянуло оттуда. В низине завыл хриплым воем старый волк. Филин ухнул в бору. Сухой сук треснул на дереве. Набежал ветерок, стало прохладно и одиноко, на душе как-то неспокойно стало у солдата. А впереди ночь-матушка в диком урочище, в самом центре Берендеева царства. Никита вспомнил, что костер можно разжечь. Дрова он с вечера около шалаша приметил. Их там столько, что на всю ночь греться хватит, да еще и останутся для других путников.

Солдат на ощупь чиркнул два раза огнивом по острому краю кремня – искры взлетели до бороды, завонял трут, листочки бересты вспыхнули пламенем, игольник подожгли. Побежал огонь из рук солдата по сухим сучьям, по стволам валежника. Разгорелся большой костер и пошло полыхать жаркое малиновое, колдовское пламя, которое издревле жило с человеком, охраняло его от диких зверей, помогало людям коротать длинные холодные ночи, рисовало им картины прошлого, вещало будущее.

Около шалаша стало светло и тепло. Комары поднялись высоко вверх. Тени и призраки попрятались за деревья. Смолкие сучья потрескивали мушкетными выстрелами. Солдат смотрел, как плавились в огне добела раскаленные угли. Его бородатое лицо, обезображенное шрамами, подергивалось судорогами. Грустно было ему, одиноко. Своего друга Федора Громова – покойного он вспомнил.

Первая дружба, как первая любовь - не забывается.

«Эх, друг, не хватать мне будет тебя всю оставшуюся жизнь»

И только солдат подумал, как из темноты к костру бесшумно вышел солдат в форме Преображенского полка лицом похожий на Федора Громова, молча кивнул головой Никите в знак приветствия и сел рядом с ним, положив руки на колени, как делал всегда. Понял Никита, что это призрак Федора и у него со страху треуголка зашевелилась на голове, язык отнялся, по спине мурашки поползли. Хотел он перекреститься, но рукой шевельнуть не мог.

«Не сотвори себе кумира…» – вспомнил солдат, предостерегающие слова из библии и попытался расслабиться, побороть в себе страх.

«Господи, помилуй. Господи помилуй. Господи помилуй» – прошептал про себя Никита, а потом, перекрестившись, вслух сказал призраку, глядя прямо тому в глаза:

–Дома я теперь, друг, спасибо, что проводил меня, теперь прощай!

Лицо призрака исказила гримаса печали, глаза повлажнели и глянули на Никиту с укором. Жалко солдату стало друга. Руки протянул он к нему, хотел обнять, как бывало живого, но наткнулся на пустое место.

Вздрогнув, Никита очнулся, встал, загасил остатки костра и полез в шалаш, стараясь не думать о пригрезившимся. Чтобы не донимали комары, он закрылся солдатским кафтаном.

Уснул Никита сразу же, как куда-то провалился и стал ему сниться другой сон. Вроде бы было утро. Шел он к роднику умываться. А у родника под березой стоит его мать нарядная, но какая-то неживая, прозрачная и молодая. Не испугался солдат, только остановился на тропе и стал ждать, что та ему скажет. А мать протянула руки вперед и заговорила грудным голосом с печалью:

–Здравствуй, Никитушка-кровинушка моя! Мать я твоя, только бестелесная. Сокол мой, очень долго ты служил, извелась я от тоски по тебе и умерла. Душа моя встречает тебя, потому прозрачной гляжусь. Ждала я тебя здесь у живого родника. Больно хотелось вперед всех тебя увидеть и слово тебе ласковое сказать. Вот увидела тебя и говорю: могучий ты стал да ладный, в деда пошел, значит, тоже долго будешь жить. Ему сейчас больше ста лет, а он еще не сдается, с хозяйством управляется. В свободное время сюда в Колдыбань на гнедом мерине ездит. С пчелами он возится здесь в бору. Это его шалаш и колоды с пчелами им на сосны повешены, штук сорок их тут. Дед тебя со службы ждет, для тебя старается. Последний ты у нас в роду. Но ты не унывай. В твоем роду мужики-богатыри до сорока лет росли и до ста лет от них бабы рожали. И твоя жизнь еще впереди. Слышь, Никитка, обязательно, чтобы у тебя сын был, внуки. В твоих потомках наше возрождение. Прощай, дитятко мое, солнышко! Живи долго! Дома тебя мой подарок ждет!

Лицо матери заколыхалось и стало таять. Никита спохватился, руки протянул к матери и закричал:

–Мама, не уходи!

Но было уже поздно. Мать растворилась в воздухе. От своего крика и проснулся солдат. Поняв, что это был с ним опять сон, он стал приходить в себя, твердя молитву и, успокоившись поднялся с лежанки и вышел из шалаша.

В бору было уже светло. Крупная роса выпала на траве и кустах подлеска. Никита понял, что ему до схода росы о продолжении пути и думать нечего: версту не пройдет, а вымокнет до нитки. Ночной сон не выходил у него из головы. Желание появилось у солдата лес посмотреть, как будто кто его в спину толкал в бор. Никита не стал противиться странному желанию и пошел по косогору в сосновую рощу размышляя.

«Пройтись надо по сосняку, а вдруг и вправду здесь дед Родион колоды с пчелами понавешал».

Пройдя шагов сто по старому редколесью, Никита издали увидел на одной высокой сосне что-то привязанное, наподобие колоды. Он подбежал ближе к сосне, и его сомнения рассеялись. К сучку сосны на большой высоте мочальной веревкой была привязана долбленка с пчелами.

–Господи, Иисусе Христе! – запричитал Никита, – похоже, это одна из сорока колод, про которые мне мама во сне вещала. Мама, родненькая? Неужто это правда, что ты умерла, и я тебя больше не увижу. Не хочу этому верить. Желаю тебя живой увидеть. И думать о плохом не хочу. Мало ли кто здесь долбленку повесил, не один мой дед пчелами промышляет. Что это за наваждение нашло на меня здесь? Не Колдыбанский ли леший подсмеивается надо мной? За нос водит. Уходить отсюда надо. С ума может свести нечистая сила. Вертаться скорее.