Алая Завеса. Наследие Меркольта

– Ещё что-то? – спросил он.

– Думаю, мы всё, – ответила Гёсснер. – Понимаем, что всё вспомнить очень сложно, поэтому не будем давить на вас. Всего доброго, мсъе Шевалье.

– И вам.

– Спасибо, мсъе, – сказал Уэствуд и резко поднялся из-за стола.

Ему не терпелось поскорее убраться отсюда. Он никогда не мог бы представить раньше, что когда-то ему будет жаль француза, но этот день в итоге настал.

Выйдя из ресторана, Уэствуд первым делом запрыгнул в машину и завёл её. Прямо сейчас он мог нажать на педаль газа и, не дожидаясь Хлои, отправиться в полицейский участок.

Но замешкался, и секунда промедления сыграла свою роль. Фрау Гёсснер открыла дверь и присела рядом.

– То, что вы сделали, запрещено, – не поворачивая головы, пояснил Уэствуд.

– Быть может, для полиции и да. Но не для федерального агента.

Уэствуд тронулся с места. Он больше не мог видеть в зеркалах заднего вида блестящее тут и там золотом здание ресторана.

– Не думал, что вы и в самом деле опускаетесь до подобного, – укорительно произнёс инспектор.

– Давненько мне не читали нотаций. То, что я сделала, было самым безобидным из базового арсенала умений агента. Это сродни лёгкому опьянению – у человека совсем немного развязывается язык.

– Совсем немного? – опешил Глесон, едва не пропустив поворот. – Его глаза были стеклянными, как в абсолютном трансе!

– Полно преувеличивать, инспектор. Вас действительно беспокоит то, каким методом мы выяснили правду? Думаю, в первую очередь нас должно заботить то, что он лгал.

– Поздравляю, агент, вы были правы, – с немалой долей сарказма ответил Уэствуд. – Но меня могли уволить за это.

– То, о чём ваше начальство не узнает, ему не навредит.

Уэствуд никогда не руководствовался подобным принципом. Скорее, он придерживался противоположной позиции – оставаться честным и с самим собой, и с окружающими.

– Нам повезло, – сказал Глесон.

– Удача – это миф, инспектор. Мы должны радоваться, что наш тандем за рекордно короткие сроки раскрыл это дело.

– Раскрыл? – подорвался Уэствуд, переключив передачу. – Мы ещё ничего не раскрыли фрау Гёсснер. Наше дело только начинается.

– Вы ошибаетесь, инспектор. Вы нашли сразу несколько улик против Ковальски и Циммермана и ни одну в их пользу их невиновности. Пора задуматься, имеет ли смысл дальнейшее расследование.

– Имеет, – уверенно ответил Уэствуд. – Разве вам, федеральному агенту, не очевидно, что кто-то хочет подставить Ковальски и Циммермана?

Казалось, Хлоя Гёсснер впервые слышала слово «подставить».

– Не думаю, что в вашем захолустье могут вестись такие игры, – равнодушно ответила она.

– Вы даже не представляете, какие игры ведутся в нашем захолустье. Неужто вам неизвестно, что произошло в ноябре прошлого года? Сколько человек погибло, и какой ущерб был причинён нашим Центральным Часам?

– Единичный случай, инспектор.

– А события пятнадцатилетней давности? Помните, что случилось со зданием Парламента? Ах, да… Вы тогда ещё в первый класс ходили.

Уэствуд нажал на педаль газа и ускорился. Он надеялся, что это поможет ему быстрее добраться до участка и избавиться от компании раздражающей его Гёсснер.

– Я изучала всю информацию по этому делу, – гордо произнесла девушка. – Подумать только, два крупных преступления с интервалом в пятнадцать лет! Инспектор, этого мало даже для пригорода Берлина. Уверяю вас – Свайзлаутерн будет дышать спокойно по меньшей мере до вашего выхода на пенсию.

Пенсия Глесона была не так далека, как хотелось бы, но он знал, что столкнётся с подобным далеко не один раз.

– Я доберусь до правды, и вы мне помешаете.

– Я и не собиралась вам мешать. Напротив, буду рада, если вы докажете миру свою правоту. Но, знаете ли… Не оказались бы ваши усилия напрасны. В вашем возрасте вредно так себя перегружать.

Уэствуд никогда не переносил сарказм. Сам он очень плохо шутил, и никогда не стеснялся признавать это, потому и чужие попытки иронии не мог оценить по достоинству.

Хлоя Гёсснер тоже в этом не преуспела. Возможно, ей казалось, что она выглядит невероятно эффектно, но сам Уэствуд видел в ней лишь мышь, которая пытается пересилить слона.

У неё всё равно ничего не получится – Глесон не из тех, кто обращает внимание на лай, устремлённый в спину.

Благо, весь следующий день Уэствуд не видел фрау Гёсснер. То ли она взяла выходной, то ли занималась какими-то другими важными делами, но в участке ей даже не пахло.

Инспектор был счастлив. Не в полной мере, а по-своему – сдержанно, но дышал как никогда спокойно. Он вновь ощущал себя хозяином положения и своего кабинета, и мысли в голове начали проясняться.

Но после обеда его спокойствие было развеяно, потому что поступил звонок от Харвиуса Маннингера – начальника участка. Это немного смутило Уэствуда, но он понадеялся, что повод вызова не будет серьёзным.

Он немного ошибался.

Переступив через порог просторного, но тёмного помещения – окно было слишком малым для таких размеров, а солнечные лучи падали на другую сторону здания, он почувствовал тревогу.

Сначала он увидел только Харвиуса Маннингера – высокого и тучного мужчину, обладателя волнистых седых волос и роскошных бакенбард, которые он считал своей главное гордостью. Комиссар просматривал чей-то отчёт, но Уэствуд видел в его глазах то, что он в этом совсем не разбирается.

Глесон никому и никогда не говорил, что не считает Маннингера профессионалом своего дела. Феликс Зальцман, предыдущий начальник участка, всех сильно разочаровал, но Уэствуд ни за что не упрекнул бы его в некомпетентности. Маннингер же в его глазах выглядел человеком, далёким от полицейской деятельности – тем, кого посадили сюда благодаря своячничеству, но никак не за фактические заслуги.

К великому разочарованию, Маннингер был в кабинете не один. Возле окна стоял Стюарт Тёрнер – молодой круглощёкий представитель Департамента. Уэствуд всегда относился к этому человеку с лёгким недоверием и про себя зачастую называл «червём».

Увидев Тёрнера, Уэствуд всё понял. Оставалось лишь услышать это и признать правоту своих домыслов.

– Вызывали, герр Маннингер? – спросил Глесон.

– Да, инспектор, проходите, – вежливо ответил комиссар.

Маннингер говорил раздражающе медленно. Уэствуд подозревал, что тем самым он пытается скрыть врождённое заикание.

– Рад вас видеть, мистер Глесон, – обернулся Тёрнер.

Уэствуд знал, что после того, как лично освободил из следственного изолятора Юлиана Мерлина, попал в немилость к Стюарту. Он до конца не верил в искренность намерений инспектора и никогда не скрывал своей неприязни.

– До меня дошли слухи, что вы почти раскрыли дело Густава Забитцера? – спросил молодой сотрудник Департамента, приблизившись к Уэствуду.

Несмотря на то, что Тёрнер был молод и красив, его внешний вид раздражал Глесона. Люди, которые думают больше о своём внешнем виде, а не работы, неспособны принести пользы городу.

Тёрнер был как раз из тех – оказался устроен на хорошую должность в Департаменте своим богатым отцом, не имя при этом никаких надлежащих талантов.

– Не сомневаюсь, что вы уже изучили нужные документы. Но, смею расстроить, пока я нахожусь лишь посередине, – ответил Уэствуд.

– У меня другая информация, инспектор.

– Ваши источники сомнительны, мистер Тёрнер.

– Как бы то ни было, я хочу выразить вам благодарность. Несмотря на то, что вы потратили так много времени, ваше расследование принесло нам пользу.

Уэствуд бросил взгляд на Маннингера, но тот сделал столь отрешённый вид, что инспектор сразу понял, что комиссар пытается держаться нейтралитета и не вмешиваться.

– Кому это «вам»? – спросил Глесон.

– Департаменту, – усмехнулся Тёрнер, словно разговаривал со школьником. – Очевидно же, мистер Глесон. Дело приобрело статус «особо опасного». А «особо опасными» преступлениями мы и занимаемся.

– Повторяю, мистер Тёрнер – моё расследование ещё не закончено. Я дам вам знать, когда во всём разберусь, и тогда забирайте что хотите.

– Боюсь, ваш начальник считает, что закончено.

Уэствуд снова обернулся к Маннингеру в ожидании ответа. Тот продолжал делать вид, будто ничего не замечает и усиленно всматриваться к отчёты.

Уэствуда трудно было обмануть. Особенно, когда пытавшийся совсем не умел этого делать.

– Герр Маннингер, я требую вашего внимания, – командирским тоном произнёс Уэствуд.

Комиссар замялся, после чего неуверенно ответил:

– Так будет лучше для всех нас.

Неуверенность Маннингера раздражала Уэствуда, но он ничего не мог ей противопоставить.

– Слышали, мистер Глесон? – спросил Тёрнер. – Это делается в том числе и ради вашего блага.

Уэствуду хотелось вмазать как следует по лицу зазнавшемуся юноше, но профессионализм сдерживал его.

– Видимо, вы всё уже сами решили, – сказал он. – Зачем тогда меня вызвали?

– Некоторые детали не описаны в материалах следствия, – учтиво, но наигранно произнёс Тёрнер. – Я хотел бы провести с вами личную беседу.

– Не дождётесь, – уверенно отрезал Уэствуд.

– Ваша гордость идёт наперекор благосостоянию нашего города, инспектор. К чему ваша упёртость, если всё, как вы уже сказали, решено? Вы отказываетесь сотрудничать с Департаментом?

– Что бы вы хотели узнать от меня? Всё, что мне удалось выяснить, я внёс в отчёт.

– Нет, не всё. Пуля, кровь, фальшивое алиби – всё это есть. Но мне нужны детали ваших разговоров с Ковальски и Циммерманом. Вы очень бегло прошлись по ним.

– Вся суть там отражена. Если вы позволите мне закончить дело, я предоставлю вам всё в мельчайших деталях. Вплоть до поведения собаки Циммермана и всего того, что съел в ресторане Ковальски.

– Всегда считал вас более благоразумным, мистер Глесон, – покачал головой Тёрнер. – Наши люди проведут допрос Ковальски и Циммермана после их ареста, и всё выяснят. Вы же сохраните свою гордость. Если вам угодно молчать – молчите. Я отлучаюсь, герр Маннингер.

Он на прощание кивнул Уэствуду и вышел из кабинета, громко хлопнув дверью и оставив после себя ауру отвращения к этому месту. Инспектор хотел выдохнуть, но почувствовал внутри себя невероятную злость.

Маннингер вновь игнорировал существование Уэствуда. Наверняка, он рассчитывал, что строптивый инспектор покинет кабинет вслед за Тёрнером, но у Глесона даже мысли такой не возникло.

– Как это понимать, герр Маннингер? – учительским тоном спросил Уэствуд. – Вы передали дело Департаменту, не согласовав это со мной!

Комиссар был похож на провинившегося школьника, осознающего свою вину, но не готового публично извиниться за это.

– Это дело висит мёртвым грузом на нас, инспектор, – ответил он. – Нам толком ничего так и не удалось выяснить.

– Так вы называете это? Я предоставил вам массу улик, а вы упрекаете меня в непрофессионализме?

– Вы мыслите радикально, Глесон. Говорите о какой-то фальсификации, но ни одним фактом это не подкрепили. Сколько я ещё могу позориться перед Департаментом? Как я выгляжу в их глазах, когда говорю, что инспектор Глесон не верит в правдивость улик?

– Как полицейский, грамотно выполняющий свою работу.

Маннингер подорвался и, казалось, обиженно надул щёки. Глесон, в упрёк себе, на секунду подумал, что лучше бы на этом месте сейчас находился Феликс Зальцман.

– Не заигрывайтесь, Глесон! – воскликнул Маннингер, бакенбарды которого едва не начали шевелиться. – Я итак дозволяю вам больше, чем вы заслуживаете!

Уэствуд знал, что позволил себе лишнего, и такая манера не могла привести ни к чему хорошему. Но он не мог усмирить свой пыл, ибо на кону стояло очень многое.

– Дайте мне неделю, герр Маннингер, – всё ещё дрожащим от непокорности, но тихим голосом произнёс инспектор. – Всего неделю, и я во всём разберусь.

Комиссар недовольно посмотрел на Уэствуда. Его маленькие, далеко расположенные друг от друга глаза пытались быть злостными и сверлить оппонента, но Глесон нисколько не смущался, глядя в них. Он не чувствовал, что должен был хоть в чём-то уступать Маннингеру, несмотря на разницу в служебном положении.

– В чём вы намерены разобраться, Глесон? До вчерашнего дня я допускал вероятность того, что в ваших словах есть доля правды, но после того, как вы совместно с фрау Гёсснер посетили «L’Assiette»… Даже у дилетанта не осталось бы сомнений.

Уэствуд едва не выпалил правду о том, какой на самом деле способ применила Гёсснер, выбывая информацию из де Шевалье. Он остановился за секунду до того, как успел открыть рот, потому что осознал, что это похоронило бы все его оставшиеся надежды.

– Двадцать лет назад я подумал бы так же, – в итоге сказал инспектор. – Но нынешний опыт буквально кричит мне, что нас умело водят на нос. Всего неделю, герр Маннингер. После чего, клянусь, я ни разу не вспомню про это дело.

– Вы честен, Глесон, и я в вас это ценю. Неделя – срок немалый. Будет сложно убедить Департамент пойти на подобные уступки, но… Я попробую.

Глесон застыл в ожидании, опасаясь, что Маннингер испугается и тут же передумает. Но он говорил уверенно, и в его голосе чувствовалась решительность. Что было не столь частым явлением в отношении комиссара.

Конечно, Уэствуд знал, что Маннингер не пойдёт до последнего. В нём не было и капли ответственности, присущей Глесону, который костями бы лёг и всем пожертвовал, лишь бы доказать правоту.

Но он обязан был поблагодарить комиссара хотя бы за это.

– Спасибо, герр Маннингер.

– Не подведи меня, Глесон.

На этом разговор комиссара и инспектора был закончен.

Действительно, двадцать лет назад Уэствуд посчитал бы, что раскрыл дело. Будучи молодым парнем, возле ног которого лежал весь мир, он был бы непомерно горд собой. Кричал бы направо и налево о том, что раскусил коварных членов совета, воткнувших нож в спину мэра города.

Но годы были не те. Взрослые сказки заканчиваются совсем не так, как детские. Фраза «и жили они долго и счастливо» не распространятся на Свайзлаутерн. Более вероятным выглядит то окончание, в котором никакая справедливость не восторжествовала. Сильные мира сего получают то, что хотят, и остаются на коне, в то время как слабые получают порцию лжи и принимают её как должное.

Этот порочный круг должен быть кем-то разрушен. Глесон являлся слишком малой и незначительной фигурой, чтобы совершить этот подвиг, но он должен был заложить хотя бы первый кирпичик. Там, где есть идея, когда-то появляется слово, а за ним совершается и действие. Важно лишь не забывать, в какой форме и в чьём присутствии выразить эту идею.

Уэствуд оставался одним в этом мире. Марв всегда был с ним солидарен, но то было скорее уважением, но не слепой верой. О других инспектор даже не пытался думать – масштабы и качества были совершенно другими.

Минула ночь, а за ней ещё одна. Уэствуд, будучи в ставшем традиционным для себя сонливом состоянии, пил утренний чай и жевал пончик. Кусок в горло не лез, но он впихивал в себя булочное изделие лишь из уважения к Маргарет, которая его испекла.

Листая газету, он осознал, что прочитал её всю ещё вчера – большую часть вскользь, потому в голове не осталось ровным счётом ничего. По правде говоря, ни одна из статей у него не вызвала ни капли интереса, потому ни о чём жалеть не приходилось.

Отложив «Экспресс Свайзлаутерна» в сторону, он сосредоточился на чае. Несмотря на то, что Маргарет клала туда ровно столько сахара, сколько нужно, удовольствия от этого процесса он не испытывал.

Шумел висящий над столом маленький телевизор. Маргарет была настолько увлечена рекламой бисера, что полностью игнорировала существование своего мужа. Возможно, это было к лучшему, потому что Уэствуд вряд ли сейчас смог выслушать очередной её рассказ об убежавшем молоке или строптивом племяннике их соседки.

Он макнул пончиком в чай в надежде, что это сделает его мягче, но кусочек теста предательски оторвался и погрузился на самое дно чашки. Глесон сварливо выругался внутри, но вслух не издал ни звука, потому что не позволял себе грубых слов в обществе жены или детей.

Реклама прервалась, заставив Маргарет возмущённо подпрыгнуть с места, потому что это случилось на самом интересном для неё месте. Телеканал «Вестник Свайзлаутерна» анонсировал срочный выпуск новостей.

Корреспондент, хрупкий и застенчивый юноша в круглых очках, чем-то напоминавший лаборанта Стивена Локвуда, неуверенно пробежался глазами вокруг, проверяя, работает ли камера, после чего начал репортаж.

– Здравствуйте, дорогие друзья, – пробурчал он. – Срочный выпуск новостей Свайзлаутерна. По сообщениям Департамента Расследования Особо Важных Преступлений, сегодня были арестованы Людвиг Циммерман и Роберт Ковальски, обвиняемые в убийстве экс-мэра города Густава Забитцера. Инцидент произошёл девятнадцатого февраля текущего года в отеле «Фридрихграбен». Согласно заявлениям Департамента и федерального агента Хлои Гёсснер убийство было спланировано заранее из-за разногласий в городском совете.

Камера переключилась на стоявшую в парке Хлою, которая удерживала в руке микрофон. Уэствуд ощущал, что её улыбка адресуется именно ему, смотрящему на неё сквозь стекло телевизора.

Глесон готов был запустить в неё пульт, но, к несчастью, этот телевизор переключался только при помощи кнопок на корпусе.

– Во время обыска Людвига Циммермана у него был найден револьвер «Кольт Уокер», идентифицированный как тот, из которого раздался роковой выстрел, – сообщала Гёсснер. – Роберт Ковальски подозревается как сообщник в убийстве, потому что именно его кровь была найдена на полу гостиничного номера. Хотелось бы выразить благодарность Департаменту…

Уэствуд отказывался слушать это и воспринимать. Он впервые в своей жизни видел, чтобы федеральные агенты так охотно лезли в телевизор и добровольно раскрывали свои прикрытия.

– Ты не говорил, что раскрыл это дело, – обернулась Маргарет.

Она была невероятно сильно горда за своего мужа.

– У меня украли его, – сквозь зубы проговорил Уэствуд.

– Что? Как это понимать, Пол?

Уэствуд мог бы объяснить ей всё, но вероятность того, что она хоть что-то поймёт, сводилась к нулю. Полиция, Департамент и МИ5 были для неё настолько похожи, что она подозревала, что это одна и та же организация.

– Мне пора на работу, дорогая, – едва сдерживая порыв ярости, сообщил Уэствуд.

– Как? А чай?

– Прости, но не сегодня.

Он поспешно поднялся из-за стола и обнаружил, что всё ещё одет в халат, а не костюм, а на ногах болтались домашние тапочки вместо лакированных туфель. Выругавшись из-за своей же неторопливости, он отправился наверх в поисках подходящей одежды.

Обычно Маргарет отглаживала с утра его форму и едва ли не помогала её надеть, но сегодняшние обстоятельства не позволяли задумываться о таких мелочах. Вытащив из шкафа первый попавшийся китель, он неловко накинул его и принялся застёгивать пуговицы.

Уэствуда обманули. Предали. Никто ещё не поступал с ним настолько бесчеловечно.

Наскоро одевшись и пулей пролетев мимо кухни, Уэствуд с горечью отметил, что забыл поцеловать Маргарет. Но возвращаться – дурная привычка, потому, дав себе обещание, что загладит вину вечером, он вышел на улицу и проследовал к автомобилю.

Машина не завелась с первого раза, потому что руки Уэствуда дрожали. Когда мотор всё же загудел, инспектор нервно бросил сцепление, и «Ауди» заглохла. Он ударил руками по рулю и застыл.

Нужно было отдышаться и прийти в себя.

Собравшись с мыслями настолько, насколько это возможно, Уэствуд наконец тронулся. Несмотря на то, что дорога до участка занимала примерно двадцать минут, она покажется Глесону вечностью.

– Как это понимать, Харвиус? – ворвался в кабинет начальника Уэствуд, не утруждая себя правилами приличия, которые обязывали прежде стучать в дверь.

Возмущённый Маннингер попытался встать с кресла, но задел коленями стол и не смог этого сделать.

– Что вы себе позволяете, Глесон? – громко спросил он, прожёвывая остатки завтрака.

– Вы смотрели утренние новости? Циммерман и Ковальски арестованы!

Маннингер неторопливо дожевал и, сглотнув слюну, тихо ответил:

– Я осведомлён. Что вы хотите от меня услышать?

– Их арестовал Департамент. И выдвинул обвинения. Ещё позавчера вы обещали, что у меня будет неделя на выяснение.

– Присядьте, Глесон.

Уэствуду совсем не хотелось сидеть. Ему было даже трудно стоять, потому что огонь внутри двигал его из стороны в сторону и вот-вот угрожал вырваться наружу.

– Оставьте учтивость для ваших цепных псов, Маннингер. Неделя. Я просил всего лишь неделю. Неужели так трудно было пойти мне навстречу? Хотя бы единожды!

– Я требую уважения! – стукнул по столу комиссар, но выглядело это скорее комично, чем угрожающе. – Вы разговариваете со своим начальником, а не с женой!

– Вам ли говорить про уважение, Маннингер? Вы проявили его ко мне, когда выдали всех и вся Департаменту?

– Вы считаете, что так просто договориться с Департаментом? Присядьте на моё место и удивите меня.

– Присел бы, да только некому посадить, комиссар. Вы понимаете, что обрекли, возможно, невиновных людей? Эта змея Хлоя Гёсснер готова была пойти на самые грязные поступки, лишь бы обвинить тех, кого выгодно. А Стюарт Тёрнер? Этот напыщенный сынок! У него в голове опилки, и ничего более. Он родному брату предъявит обвинения, если эта стерва поманит его пальцем.

Стеклянные глаза Маннингера застыли. Уэствуд смотрел в них не отрываясь, но не видел ничего. Вполне возможно, внутри головы комиссара всё было точно так же.

– Мне поставили ультиматум, Глесон.

– Это был ультиматум или мотивация? Всё зависит от контекста, Маннингер.

– Хлоя Гёсснер напомнила мне, что я лишь исполняющий обязанности комиссара. В случае моего отказа отдать дело Департаменту она могла бы ускорить процесс назначения постоянного начальника участка.

Глесону стало смешно. Он не рассмеялся во всю глотку, потому что одновременно чувствовал и гнев.

Всё, что он предрекал, сбылось. Маннингер нисколько не разочаровал его. Напротив, он оправдал ожидания – оказался полицейским, которого прежде всего беспокоит своё положение, а не справедливость.

Смех, презрение и гнев смешались внутри инспектора. Он не помнил, когда в последний раз пребывал в подобном состоянии. Вполне возможно, что никогда.

– А вы рассчитывали, что это процесс растянется на несколько лет? – спросил Уэствуд. – Быть может, вы проявите себя так хорошо, что вас оставят начальником насовсем?

– Не несите чушь, Глесон! Мне неприятно это слышать!

– А мне неприятно работать под вашим руководством. Запомните – всё, что случится с Циммерманом и Ковальски окажется на вашей совести. И, если они всё же будут оправданы, знайте – по вашу душу они придут в первую очередь.

Возможно, Маннингер боялся. Но вида не подал никакого, потому что искренне надеялся, что обвинённые советники больше никогда не будут принимать участия в жизни города.

Уэствуд хоронил себя. За оскорбительные слова в адрес начальника участка могли запросто уволить и запретить заниматься служебной деятельностью до конца жизни. Но Глесон не страшился этого. Возможно, ему и впрямь уже пора на пенсию.

– Мы никто на их фоне, Глесон, – подозрительно спокойно ответил Маннингер.– Нас съедят, если мы покажем зубы.

– Нас съедают, потому что мы как раз не показываем зубы.

– Можете отправиться в Департамент и высказать им всё, что он них думаете. Нет никакого смысла обсуждать это со мной.

– Не было смысла полагаться на вас.

– Мне надоело это слушать, Глесон! Немедленно прекратите и отправляйтесь в свой кабинет!

– Нет, я беру отгул, – уверенно сказал Уэствуд.

Это не было вопросом или просьбой. Инспектору требовалось разрешение Маннингера, который в этот момент перестал существовать для него как личность.

Уэствуд многократно перегнул палку, но извиняться после того, как остыл, не привык. Никто не должен запомнить его как человека, не отвечающего за свои слова.

Во власти Маннингера было поступить с Уэствудом так, как заблагорассудится. Но Глесон знал, что тем самым комиссар лишится любого уважения со стороны своих подчинённых. И, прежде всего, от Марва. Несмотря на то, что Уэствуд давно потерял свою актуальность, он оставался авторитетным полицейским, с которым считались все в этом месте.

– Приступайте к работе, Глесон! – попытался приказать Маннингер.

Уэствуд был слугой закона, но не выполнял приказы тех, кто к этому самому закону имеет весьма посредственное отношение. Инстинктивно подняв подбородок, Глесон развернулся и покинул кабинет комиссара.

Его не интересовало, что будут кричать в спину. Инспектор взял отгул, и даже сам канцлер не сможет вернуть его в участок.

Уэствуд ненавидел всех. Маннингера, Гёсснер, Тёрнера – все они были для него одним и тем же. Но соблазна что-то им высказывать по отдельности не было – Глесон понял, что его изначально никто не собирался слушать.