Алая Завеса. Наследие Меркольта

Он вырос в довольно бедной семье. Всю свою жизнь работал ради того, чтобы построить дом и благоустроить детей. «Ауди» Уэствуд купил ещё восемнадцать лет назад, и с тех пор не возникало ни единой возможности приобрести что-то лучше.

Он не завидовал Циммерману. Не презирал его богатство. Не понимал лишь того, где таится справедливость – они оба трудились во благо города, но уровень их жизни был абсолютно несоизмерим.

– Меня, как и весь совет, потрясла новость об убийстве герра Забитцера, – сказал Циммерман, потрепав овчарку за ухо.

За тридцать лет Уэствуд научился распознавать по лицам, какие люди способны на преступление, а какие нет. Для незнающего наблюдателя Циммерман мог показаться совсем обычным – среднее телосложение, седые волосы, голубые глаза и острый нос.

Но Уэствуд замечал в нём взгляд хищника. Не обладающий такой особенностью никогда бы не смог стать ни помощником мэра, ни владельцем «Гроссбанка» – подобные достижения всегда сопровождаются хитростью, беспринципностью и хождением по головам.

– Это удар по всему городу, – согласился Уэствуд.

– Я могу вам чем-то помочь?

Уэствуду было сложно разговаривать с Циммерманом – он и впрямь чувствовал себя мухой на фоне слона. Нельзя задавать интересующие вопросы в лоб – случай не тот. Об этом впоследствии можно пожалеть и заплатить за это.

– У вас нет предположений по поводу того, что могло бы послужить мотивом для убийства? – спросил Уэствуд.

Циммерман сохранил каменное и равнодушное лицо, но Уэствуд заметил колебания в глубине его души. Помощник мэра думал, как выразить свой ответ, дабы не вызвать никаких подозрений.

Сработало же всё в обратную сторону – пауза уже выступала в качестве провокатора подозрений.

– С герром Забитцером нас связывали сугубо рабочие отношения, – сказал Циммерман. – Но мне известно, что, несмотря на безупречную репутацию, он обладал достаточным количеством недоброжелателей. Недоброжелателей, смею заметить, но никак не врагов.

Ответ не стал откровением для Уэствуда. И стажёру понятно, что люди, сидящие на столь высоких должностях, никогда не могут жить спокойно. Всю свою жизнь они ходят и оглядываются, ибо любая случайная неосмотрительность может обернуться пулей в затылке.

– Имелись ли у него недоброжелатели в городском совете?

Циммерман еле заметно улыбнулся. Ему хватило нескольких секунд для того, чтобы понять, к чему клонит Уэствуд. Глесон и не рассчитывал на лучшее – интеллектуальную битву с помощником мэра он проиграл ещё до того, как переступил через ворота.

– Совет для того и существует, чтобы спорить, – сказал Циммерман. – У нас не абсолютная монархия. Если позиция главенствующего не совсем объективна, мы стремимся переубедить его. Подчас решения не являются единогласными, что провоцирует лёгкое недопонимание. Недопонимание, повторяю, но не ссору.

– Выходит, совет всегда находил компромисс?

– Да, мы не покинем зал, не придя к общему знаменателю.

– Через день после своей гибели Густав Забитцер намеревался отправиться в Берлин с дипломатической миссией. Полагаю, весь совет поддержал его?

Людвиг Циммерман имел право не отвечать на подобные вопросы.

– Всё, что происходит в зале совета, там и остаётся. Скажу лишь, что по завершению заседания ни у кого не возникло желания сжечь герра Забитцера.

Чай был недостаточно сладким для Уэствуда. Он осмотрел стол в надежде найти сахарницу, но ничего не обнаружил.

Он увидел в этом двоякий смысл. Людвиг Циммерман не уточнил у Уэствуда, какой сорт чая он предпочитает и сколько ложек сахара туда кладёт. Это наталкивало на мысль о том, что Циммерман заранее обозначил свою позицию – играть сегодня будут только по его правилам. И это распространялось на всё – и на чай, и на обстановку, и на ход диалога.

– Полагаю, для вас не станет откровением, что Густав Забитцер был застрелен, а не сожжён, – сообщил Уэствуд.

– Я не осматривал его тело. Поэтому могу лишь прокомментировать – если кто-то посредством сожжения намеревался уничтожить улики, то сделал это из рук вон плохо.

Циммерман не был похож на того, кто способен случайно оставить улику. Он обдумывал каждое слово, даже самое малозначительное. А значит, и обо всех деталях убийства, и о возможных последствиях позаботился бы заранее.

– Мы установили, что герр Забитцер был убит из эксклюзивного «Кольт Уокер» 1849 года.

Циммерман сделал всё, чтобы не показать своего волнения, но Уэствуд заметил, как огонь в его глазах слегка потускнел.

– Редкое оружие, – сообщил он.

В голосе не было ни единого колебания.

– Вы купили муляж такого оружия у Ганса Сорвенгера несколько недель назад, – сказал Уэствуд.

Он тоже старался сделать вид, что держится спокойно. Увы, даже он сам расслышал неровность своего голоса.

– Это обвинение? – спросил Циммерман, положив обе руки на стол.

Тем самым он дал понять, что безоружен.

– Не обвинение, герр Циммерман. Я должен удостовериться в том, что это оружие – действительно муляж, из которого нельзя убить человека.

Помощник мэра заглянул вглубь глаз Уэствуда. Инспектору стало не по себе. Он чувствовал, как Циммерман намеревается тем самым подавить его волю и заставить сдаться.

– Сожалею, инспектор, но это мои личные вещи, – сказал он. – Без надлежащего ордера вам никогда не провести обыск.

– Мне не нужен обыск. Я лишь хочу взглянуть на револьвер одним глазом. Мы решим этот вопрос раз и навсегда – вы получите алиби, и никто больше не посмеет потревожить вас. Если это дело перейдёт к Департаменту, им не понадобятся никакие ордеры.

– Пугаете меня Департаментом?

– Не пугаю. Если я не справлюсь с расследованием, они заберут это дело.

– Пусть забирают. Вы же не передадите им все улики?

Циммерман не скрывал того, что лукавит. Он давал ясно понять, что потуги Уэствуда – ничто на фоне его возможностей. Глесон искренне верил в это, но вместе с этим он таил внутри себя надежду, что правосудие ещё не мертво.

Нельзя показывать свою слабость. Никому и никогда. Кто бы ни стоял напротив – мэр, канцлер или сам Господь.

– Боюсь, меня не спросят.

– Понимаю вас, инспектор Глесон. Если в свет выйдет хотя бы малейшее известие о моей вовлеченности в это тёмное дело, моя репутация пострадает. А вместе с этим и доверие к помощнику мэра. Дабы уладить это недоразумение, я предоставлю вам другое алиби. Во время убийства Густава Забитцера я и все члены городского совета находились в ресторане «L’Assiette» по поводу дня рождения Себастиана фон Рихтера.

«Если хотите охарактеризовать графа фон Рихтера, расскажите о его богатстве». Себастиан фон Рихтер был одним из богатейших людей Свайзлаутерна. Помимо этого, он славился своим подхалимством и желанием выделиться. Он регулярно устраивал званые ужины для видных людей города и пытался вписаться в их компанию, тем самым завоевав влияние, но все его попытки оставались лишь попытками.

Поэтому известие о роскошном празднестве дня рождения в его собственном ресторане, в числе приглашённых на который оказались все члены городского совета, не стало неожиданностью для Уэствуда.

– Все, кроме Густава Забитцера, – насторожился он.

– Он принципиально не посещал подобные мероприятия, – поведал Циммерман.

Об этом Уэствуд тоже знал.

– Благодарю вас за помощь, герр Циммерман, – сказал он.

Помощник мэра улыбнулся. Он знал, что никакой помощи Уэствуду не оказал. Скорее, даже наоборот – запутал следствие, добавив в него ресторан «L’Assiette» и Себастиана фон Рихтера.

Но у Уэствуда ещё оставались лазейки для того, чтобы прояснить дело. Он отправился к Роберту Ковальски – второму подозреваемому.

Сейчас могло многое решиться. Если показания Ковальски и Людвига Циммермана хоть в чём-то разойдутся, появится возможность выявить ложь. Сколько искусно не был бы продуман обман, он никогда не будет звучать одинаково из уст сразу двух людей.

На практике Глесона ещё не случалось такого, чтобы сообщники пересказывали одно и то же событие с детальной точностью. Кто-то неосознанно спотыкался о свою же ложь и выдавал себя.

Несомненно, Ковальски и Циммерман – птицы совершенно другого полёта, и с ними точно не будет легче. Именно поэтому Уэствуд решил лично с ними пообщаться, потому что другие детективы – менее опытные, не смогли бы обнаружить наиболее скрытые детали.

Когда Уэствуд вернулся за руль своего автомобиля, он поблагодарил Бога за то, что всё обошлось. Он вышел отсюда живым и невредимым – Циммерман даже косвенно не угрожал ему.

Помощник мэра мог бы стереть Пола Уэствуда Глесона с лица земли, если бы захотел. Если он оказался причастен к убийству Густава Забитцера, то ничто не помешало бы сделать то же самое и с инспектором.

Роберт Ковальски производил совершенно другое впечатление, нежели Циммерман. Он был более живым и открытым человеком – предпочитал говорить то, что думает, а не держать многое внутри себя.

С такими было одновременно и проще, и сложнее. Они могли лгать, не обращая внимания на то, как себя выдают, но ни за что не признали бы своей вины, даже если она была очевидной.

В случае с Робертом Ковальски и вовсе уповать было не на что – кровь не являлась даже косвенным доказательством. Эта улика могла лишь привнести предположение, которое с большой долей вероятности оказалось бы бессмысленным.

Уэствуд встретился с ним в ресторане «Lommerzheim», во время обеденного перерыва Ковальски. Он заранее обозначил свою позицию – беседа будет длиться ровно столько, сколько он будет есть.

Уэствуд был не против, потому что выделенного времени ему бы вполне хватило. Он заказал только стакан воды, ибо считал, что никакая ресторанная стряпня не сравнится с тем, что готовит Маргарет. Тем более, цены на трапезу в таких местах ему казались невероятно завышенными, и он считал это расточительством.

Роберт Ковальски – невысокий лысый мужчина с тонкими усами и бородой-эспаньолкой в удовольствии насладиться пищей себе не отказал. Возле него лежал большой стейк слабой прожарки, из которого столь аппетитно вытекал красный сок.

– Я по поводу убийства мэра, как вы поняли, – сказал Уэствуд.

Несмотря на то, что ресторан был почти пуст, он остерегался, что их кто-то может услышать. С другой стороны, ресторан всё ещё оставался общественным местом, а значит, Уэствуд в полной безопасности.

– В последнее время у меня о другом и не спрашивают, – ответил Ковальски.

Он не утруждал себя правилами этикета – ел так, как умеет. Капелька сока стекла по его подбородку, и он небрежно вытер её салфеткой.

– В каких вы были отношениях? – спросил Уэствуд.

– Вы всем членам городского совета задаёте такой вопрос?

– Это расследование убийства, я обязан.

– Мы были в хороших отношениях, – сказал Ковальски. – В очень хороших. Весь наш совет – это большое и крепкое братство.

– У вас нет предположений, кто мог бы желать неприятностей Густаву Забитцеру?

– Кто угодно. Мы братья, я не отрицаю этого, но позиции рано или поздно меняются. Вам ли в полиции это не знать? Если освободится место начальника участка, вы будете претендовать на вакансию? Я бы сделал всё ради этого. Это политика, инспектор.

– Выходит, виновным мог оказаться кто угодно?

– Абсолютно. Мы не просвещаем друг друга в наши планы. Если кто-то задумал убийство герра Забитцера, то никому бы об этом не рассказал. Тайна, которую хранят двое или больше, перестаёт быть тайной.

– Во время вашего заседания перед отъездом герра Забитцера в Берлин в совете не было конфликтов?

Уэствуд знал, что не получит ответа на этот вопрос, но задать его для галочки был обязан.

– У нас не бывает конфликтов, – ответил Ковальски. – Согласование, регулирование – что угодно, но не конфликты.

Глесон всегда считал, что в эмоциональном человеке проще распознать ложь. Но сегодняшний случай был совсем другим – все слова Ковальски можно было истрактовать и как правдивые, и как ложные.

– Людвиг Циммерман, к примеру, не был решительно против чего-либо?

– Циммерман? Своенравная личность. Упрямая личность. Но он последний, кто решится на убийство из-за своих амбиций. Дороже всего ему своя репутация, и запятнать её равносильно смерти.

– А если не выдавать себя?

Ковальски засмеялся и едва не подавился куском стейка. Уэствуду показалось, что в него брызнула капелька слюны, но он вежливо сделал вид, будто ничего не произошло.

– Вы же из полиции, инспектор, – сказал советник. – И не меньше меня знаете, что всё тайное когда-то становится явным. А сила слухов? Её никто не отменял. Малейшее подозрение оборачивается крахом. Народ у нас такой – хлебом не корми, дай посплетничать.

– Полностью согласен, – кивнул Уэствуд. – Как вы знаете, убийство герра Забитцера состоялось как раз во время празднования дня рождения Себастиана фон Рихтера. Вы же тоже там присутствовали?

Уэствуд ожидал, что прямо сейчас Ковальски изменится в лице, но этого не произошло. Он ни на секунду не отвлёкся от сочного стейка.

Глесон тоже почувствовал голод.

– Конечно, – улыбнулся Ковальски. – Как от такого можно отказаться?

Человеку, для которого пища на первом месте, скорее всего, сложно.

– Полагаю, Людвиг Циммерман тоже?

– Да. Пить он не любит, но любит внимание. А где, как не на дне рождения у богатейшего человека города, его к себе привлечь?

Уэствуд не знал, как работает известность, но слова Ковальски звучали убедительно.

– Вы присутствовали там до самого конца? – спросил Уэствуд.

Это была уже вторая возможность обнаружить что-то неестественное в поведении Ковальски, но этого снова не случилось. Он доел стейк, с трудом сдержал отрыжку, и приступил к салату.

– Естественно, – сказал советник. – Покидать торжество, пока не съедено последнее блюдо – неуважение к имениннику.

– У следствия есть основания полагать, что вы и Людвиг Циммерман присутствовали в отеле «Фридрихграбен» во время преступления.

На этот раз лицо Ковальски слегка скосилось, но это было естественной реакцией. Скорее всего, он рассчитывал на нечто подобное, но должным образом подготовиться не смог.

– На чём основаны эти подозрения? – серьёзным голосом спросил он.

– Густав Забитцер был застрелен из редкого револьвера, которым владеет Людвиг Циммерман. И, на месте преступления была найдена ваша кровь.

– Насколько она моя?

Ковальски не удивила новость о том, что мэр скончался от пули, а не от огня. Это вызвало подозрения у Уэствуда.

– Группа крови и класс Проксимы совпадают, – сказал инспектор.

– Этого слишком мало для выдвижения обвинений. Я готов сдать анализы крови вашей лаборатории, дабы больше не участвовать в этом.

– Благодарю вас за понимание.

– Как вас зовут, инспектор?

– Пол Глесон.

Ковальски задумался, якобы вспоминая это имя. Уэствуд знал, что вспомнить у него ничего не получится, потому что он был образцом неизвестности.

– Вы не там ищите, Пол, – после паузы сказал советник. – Далеко не там.

Глаза его сузились и приобрели выражение опасности. Глесон не испугался – он и без этого знал, насколько опасны такие люди.

– Где же я должен искать? – спросил он.

– Я правильно понимаю, что первым делом вы отправились к жене убитого, дабы выяснить, не спровоцировано ли преступление банальной ревностью?

Глесон кивнул.

– А после переключились на служебное окружение? – продолжил Ковальски. – Почему вам, служителям закона, всегда кажется, что всё настолько очевидно?

– Первое подозрение зачастую бывает правдивым.

– Это зависит от масштаба, Пол. Одно дело – кража в магазине, а другое – выходящее из ряда вон убийство высокопоставленного лица. С вами играют. И, даю слово, вы проиграете.

Это можно считать угрозой? Глесон не знал наверняка, но ещё не боялся.

– Если вы намерены идти до конца, я выражу вам глубокое уважение, – сказал Ковальски и вытер свой рот салфеткой. – Но, боюсь, это не ваш уровень. Мне нравится ваше старание, но ни я, ни Людвиг, не обустроили бы убийство таким образом. Если бы я желал убить, я не вызвал бы столь очевидных подозрений. Вы ищете недоброжелателей Густава, но должны искать наших недоброжелателей.

Глесон почувствовал, как к горлу подошёл комок. Несмотря на внешнюю неряшливость и простоватость, Ковальски был весьма и весьма изощрённым. Уэствуд верил, что захотя, он провернул бы такое убийство, что никакая полиция ни на йоту не приблизилась бы к разгадке.

Хотелось верить, что такого не было раньше.

– Это всё, что я могу сказать вам, – завершил речь советник. – Если наше алиби будет опровергнуто – поздравляю, вы ввязались в чужую игру. Прощайте, Пол. Надеюсь, эта встреча была последней.

Он встал из-за стола, попутно задев угол, и вытащил из внутреннего кармана пиджака бумажник. Не глядя в него, он вытащил несколько купюр и кинул на стол. Уэствуд плохо ориентировался в прейскурантах ресторана, но и невооружённым взглядом было понятно, что Ковальски изрядно переплатил.

Он произвёл должное впечатление.

– Прощайте, – сказал Уэствуд, не поднимаясь из-за стола.

Ковальски улыбнулся и вышел из здания. Глесон услышал, как загудел мотор его машины.

Инспектор ещё какое-то время находился здесь. Возник соблазн тоже заказать себе сочный стейк, который, возможно, поможет расслабиться. Но ещё раз подумав о кухне своей жены, Глесон передумал.

Пора возвращаться в участок.

И опять он не включил радио. Если бы приёмник у Уэствуда сломался, он обнаружил бы это спустя не менее чем две недели – настолько редко пользовался им.

От Ковальски и Циммермана можно было ожидать что угодно – от благотворительности до геноцида. Уэствуд внимательно изучал их обоих, но так и не смог приблизиться к пониманию их нутра.

Оба представителя совета предъявили алиби, и их показания ни в чём не расходились. Сделали они это нехотя, словно насмехаясь над Уэствудом, но он обязательно всё проверит.

Оба дали понять, что им лучше не совать палец в рот – откусят его вместе с ладонью. Возможно, Уэствуд был не таким проницательным, каким считал себя, и не рассмотрел открытых угроз в свой адрес. Но он не общался ранее с подобными людьми, потому и не имел опыта. Хотелось верить, что тот опыт, что он получил сегодня, сыграет на руку в дальнейшем.

Уэствуд не особо следил за дорогой. Возможно, он пропустил пару светофоров или пересёк где-то сплошную линию – худший пример, который может дать полицейский.

Ковальски намекнул, что обустроил бы убийство иным образом. Что он хотел сказать этим? Слова этого паука можно было трактовать десятками разных способов, но Глесон выявил для себя наиболее очевидный – он не оставил бы столь очевидную улику, как кровь.

То же самое касалось и Циммермана. Он не делал подобных заявлений, но вряд ли был настолько глуп, чтобы убивать Забитцера из редчайшего оружия.

Над остальными словами советников ещё стоило подумать. Возможно, обсудить их с Марвом. Зачастую подобные беседы заставляют мозг работать быстрее, и это не зависит от того, насколько полезен собеседник. Важно лишь его наличие, а остальное – детали.

Глесон уже долгие годы плохо спал, но в последнее время его начала преследовать самая настоящая бессонница. Сидя в кресле возле телевизора, он чувствовал, что пора ложиться, но, стоило укрыться одеялом, как вся сонливость пропадала.

Он много размышлял. Порой путался в том, какие мысли настоящие, а какие иллюзорны из-за того, что приснились. Они мешались друг с другом, в итоге не позволяя Уэствуду понять, материальна его догадка или нет.

Ковальски – паук, а Циммерман – коршун. Один столь незаметно вил паутину, что случайный забредший и сам не заметил бы, как в неё попался, а другой внешне сохранял спокойствие и непоколебимость, будучи притом охотником, что таится за деревом и ждёт подходящего момента для атаки.

Глесон был подходящей мишенью и для одного, и для другого.

Маргарет мирно сопела рядом. Уэствуд завидовал ей – она всегда пребывала в спокойствии. Всё, что её волновало – это кухня и сад. Она не думала о справедливости и правосудии, не размышляла о природе правды и лжи, не искала сакральные смыслы в бытие и гибели, не сетовала даже в мыслях на безнаказанность и бесчестие.

Уэствуд не знал наверняка, уснул окончательно или нет. Чем был образ Марва, который он видел – сном или продуктом размышления? В таком состоянии Глесон неспособен был понять – видит он коллегу или лишь представляет.

– Мотивов было предостаточно, – говорил Марв.

– Кто-то хочет заставить нас так думать.

– Невиновных нет, Уэствуд. Весь город лжёт, и ты это знаешь. На невинных не падают подозрения.

– Револьвер… Он неисправен.

– Циммерман мог его починить. Он любит символизм и эстетику.

Глесон не видел его лица – оно было скрыто тьмой.

– Я могу обречь невинных.

– Невинных нет, Уэствуд.

– Я могу угодить в ловушку.

– Ты давно в ловушке.

Марв окончательно растворился, а Уэствуд провалился в небытие.

Он не выспался. Крепкий чай и плотный завтрак не помогли Уэствуду – он едва не заснул, сидя за рулём. Было бы иронично погибнуть в аварии, находясь на половине пути.

Роберт Ковальски сдержал своё слово и предоставил образец своей крови для исследования. Подобный акт выступал в качестве гаранта полной уверенности в своей невиновности, но Уэствуд, не привыкший никому доверять, предпочёл удостовериться во всём лично.

До обеда он дремал в своём кабинете. Пару раз к нему заходил Марв, и Уэствуд просыпался, делая вид, что бодрствует, но вряд ли сонливый внешний вид мог обмануть бдительного детектива.

Когда часы пробили полдень, Глесон снова заварил крепкий чай и, выпив его, отправился в лабораторию к Стивену Локвуду, который обещал к этому времени разобраться с анализами.

Он понимал, что проверка анализа является всего лишь формальностью. Если Ковальски был замешан в убийстве, он упирался бы до последнего. Но обстояло всё иначе. Он пошёл навстречу следствию.

Локвуд выглядел так же растерянно, как и всегда. Глесон сделал предположение, что лаборант тоже плохо высыпается – об этом говорили круги под глазами и извечная зевота. Понять Стивена Уэствуд мог – молодость не следует тратить на сон.

Инспектор плохо переносил запах лаборатории, поэтому не любил задерживаться в этом месте. Долгие годы работы в полиции так и не позволили ему привыкнуть. Он был готов смириться даже с запахом табака от сигарет Марва, но лаборатория пробуждала у него желание провести кратчайший диалог и уйти прочь.

– Вы закончили? – спросил Уэствуд и заглянул в пробирку с подозрительным синим содержимым.

Локвуд тоже пил чай и усиленно дул в чашку.

– Да, мистер Глесон, – ответил молодой лаборант и поставил чай на стол. – Думаю, результат вас удивит.

Инспектор насторожился.

– Чем же? – спросил он.

– Образцы совпадают! – восторженно произнёс Локвуд.

Похоже, результат обрадовал молодого лаборанта. Уэствуд же не мог разделить его энтузиазма.

– Вы точно ничего не перепутали?

– Я не мог, мистер Глесон. Разве вы не рады?

Улыбка Локвуда распростёрлась до ушей. Уэствуду хотелось как-то подкорректировать это выражение лица, но он не придумал способа.

– Вы знаете, чья это кровь, Стивен?

Лаборант приподнял пробирку и прочитал надпись на ней.

– Некто Роберт Ковальски, – по слогам произнёс он.

– Вы не знаете Роберта Ковальски?

Локвуд почесал голову с неуклюже торчащими в разные стороны белыми волосами.

– Думаю, вопрос не имеет никакого смысла, – ответил самому же себе Уэствуд и поспешил покинуть лабораторию.

Он вдохнул полной грудью, когда убедился, что запах лаборатории больше не распространяется.

Уэствуду нужно было обдумать всё. Возможно, за стаканчиком бренди.

Он мог ожидать чего угодно, но не совпадения образцов. Теперь картина разлетелась на тысячи осколков и собрать её воедино не представлялось возможным.

Во время беседы Ковальски был прав – с Уэствудом играют. Он не утонил тогда, является ли сам участником этой игры, но его сегодняшние действия позволили предположить, что это вполне вероятно.

Кто в здравом рассудке пойдёт на добровольное заклание? Если это какой-то хитроумный план советников мэра, то он явно непостижим для разума Уэствуда.

Вряд ли Марв был тем, кто разложил бы всё по полочкам для Уэствуда, но довериться было больше некому.

Ближе к вечеру, в классической обстановке – инспектор с бокалом бренди, а детектив с сигаретой, провели беседу.

– Образцы крови совпали, Марв, – с опущенной головой произнёс Уэствуд.

Он внимательно рассматривал свой стол, желая найти там ответы, но кусок дерева оставался куском дерева, а тишина оставалась тишиной.

– Выходит, Ковальски присутствовал на месте преступления, – сказал детектив.

– Либо кто-то хотел, чтобы мы так думали.