Город

И я сбежал. Почти не помня себя. Помню только – это лучше всего отложилось в памяти – страшное ощущение, когда чувствуешь под ногой что-то упруго-мягкое и неподатливое, или спотыкаешься об него. И знаешь, это – убитый, который еще час был таким же героем, как ты, и так же рвался на баррикады. И неважно, с какой стороны рвался, – нашей или вражеской. Тут, на асфальте все были равны.

За спиной грохотали взрывы. Один прогремел совсем рядом, и я своими глазами увидел, как рассыпался дом. Я знал уже, что мои друзья, скорее всего, погибли: Матиуша полчаса назад с отрядом загнали в катакомбы, а об остальных уже давно не было вестей.

Я бежал один, плутая в городских лабиринтах, неуклюже перепрыгивая через поваленные столбы, и путаясь в проволоке. И всюду – убитые… Я хотел выбраться за город, отсидеться в каком-нибудь тихом месте, а потом… Я не думал, что будет потом. На войне способность строить планы как-то быстро теряется, остается лишь быстрый расчет на несколько минут вперед.

Мне хотелось немного отдохнуть – забежать в какое-нибудь разрушенное кафе и посидеть там, чтобы меня никто не заметил. Но я боялся, что это кафе по какой-нибудь несчастной случайности взорвут. Нелепость, конечно, но логика на войне тоже действует плохо. Поддаешься самым нелепым страхам, при этом пренебрегая элементарными правилами безопасности. Какая логика может быть на войне? Война – вообще нелогичная штука. Человек, хранящий в себе и готовый порождать жизнь, вдруг превращается в существо, готовое отнять ее у другого. Это нелепо.

Я бежал наугад, прислушиваясь к звукам боев и всячески стараясь держаться от них подальше. Скоро высотные дома сменились небольшими двух- и трехэтажными строениями, а выстрелов и взрывов уже почти не было слышно. Я остановился. Сердце бешено колотилось, болела грудь, а ноги подкашивались от усталости. Я согнулся, чтобы немного восстановить дыхание. Куда теперь? Я побрел вдоль дороги, куда глаза глядят, безо всякой особой цели. Главное – подальше от боев.

Но война не оставляла меня. Скоро откуда-то послышался неприятный, ноющий звук, который становился громче с каждой секундой. Проклятье! Союзники прислали нам на помощь авиацию – самолеты-бомбардировщики. На помощь… Когда падают бомбы, кто разберет, на своих они падают или на чужих? Что за кретины сидят там в штабе!

На горизонте показалась нить выстроившихся в шеренгу железных ястребов. Красавцы! Да, пройдет всего минута, и строй этот распадется, встреченный дружным залпом вражеских зениток, и подбитые ястребы вспыхнут и упадут горящим градом на город, круша стены и крыши и сжигая своих и чужих. И взорвутся, оставив вокруг себя лишь обгоревшие скелеты зданий, обуглившиеся трупы и оплавившиеся провода. Но до того они успеют сбросить бомбы на покинутые кварталы, чтобы стереть их с лица земли. Не жалко – все равно город будет уничтожен.

Бомбы упали, как в замедленном кино, – красиво и торжественно, под стать полету «ястребов». А потом брызгами крови взлетел к небу яркий огонь и выбросил в стороны камни и черную землю. Асфальт под ногами закачался, и волна горячего и горького воздуха обдала меня. Я упал и, кажется, потерял сознание.

Слава Богу, бомбы упали довольно далеко, и волна, дойдя до меня, была уже настолько слаба, что не смогла повредить мне. Эхо взрывов отдавалось уже где-то вдали (тогда я еще не знал, что это в небе взрываются наши самолеты), и я снова открыл глаза. Встал и побрел, спотыкаясь и путаясь в направлениях. Куда я шел? Иногда мне казалось, что я вот-вот выйду из города, но вдруг впереди слышались крики и выстрелы, и я поворачивал назад. Потом снова, и снова… Казалось, что война – вокруг, во всем мире, и от нее уже никуда не скрыться.

И вот, минут через сорок такого беспомощного блуждания я вдруг услышал стон, доносившийся из развалин какого-то особняка. Аккуратно постриженный газон за невысоким забором был засыпан черным пеплом, мелкими камешками и мусором, а на том месте, где раньше, похоже, стоял красивый домик с уютными клумбами под окошком, теперь была страшная, черно-коричневая развалина – одна-единственная стена, разрушенная до половины, и гора обломков. Из-под обломков, собственно, и раздавался стон. Я подошел поближе и увидел: рухнувшая стена придавила к земле человека, и он был еще жив. Одет он был в военную форму, причем явно не нашу. Значит, враг. Враг, которого я должен ненавидеть и чьей смерти обязан радоваться. Не знаю… Какой-то особой радости я не испытывал. Человек. Живой. Наверное, хочет пожить еще. Но уже почти не надеется. Да и на кого надеяться? Никого вокруг нет – кто его тут услышит?

Я подошел еще ближе. Дышит тяжело. Напрягается, пытается приподняться на руках. Не может – стена давит. Сил не хватает, чтобы ее поднять. Эх, бедолага. А ведь, наверное, тоже, как и я, жил, мечтал и надеялся. Строил планы. А теперь – несколько минут – и нет ни планов, ни будущего. Все обратится в прах и черноту. Кому он нужен, когда вокруг столько погибших?

А все же – человек. И мое сердце дрогнуло.

Он, похоже, услышал мои шаги. Или просто случайно повернул голову в мою сторону. На какую-то долю секунды в глазах его вспыхнула надежда – он подумал, что кто-то пришел к нему на помощь. Но потом надежда сменилась отчаянием – он увидел, что перед ним враг. Он понял, что теперь смерти точно не избежать. И перестал бороться, уткнулся лицом в развороченную землю.

Я присел рядом и осторожно коснулся его плеча. Как мне не нравилось быть вестником смерти! Я поскорее сказал:

– Поживи еще. Я не стану тебя убивать. Сейчас попробую помочь.

Он, кажется, не поверил. Однако плечо его снова напряглось – значит, мои слова дошли до его слуха.

Я распрямился, встал спиной к рухнувшей стене и, взявшись за нее обеими руками, изо всех сил попытался приподнять. Она была не такой уж тяжелой, однако я знал, что мне придется продержать ее на руках, пока тот человек вылезет. Не удержи я эту стену, вырони ее обратно – и этот несчастный наверняка от боли потеряет сознание или, обессилев окончательно, не сможет уже собрать силы, чтобы выбраться на волю.

Но он, почувствовав, что тяжесть ослабела, вновь оперся на руки и довольно быстро, рывками, стал выбираться из-под обломков и камней, засыпавших его ноги. Раз, два, три – и он уже на траве. Я выпускаю стену из рук, и она падает обратно…

Мы сидели с ним, облокотившись на уцелевшую стену дома. Оба тяжело дышали и не говорили ни слова. Спина и руки у меня болели от перенесенного напряжения, а он, похоже, все еще не верил, что удалось выбраться. Кости у него были целы, а что до остального – даст Бог, заживет.

Война грохотала где-то вдали, а мы сидели, прислонившись плечом к плечу. Два врага, которых заставляли друг друга ненавидеть. Ну что ж. У них не получилось. Наконец, мы встали.

– Спасибо, – сказал он. – Почему ты спас меня?

Я махнул рукой.

– Это нормально. Ненормально было бы, если б я тебя убил.

– Ладно. Мне надо идти. Скоро придут ваши. Тогда мне точно не жить.

– Куда ж ты пойдешь?

– Есть тут одно место… Там спуск в городские катакомбы. Мои друзья ушли туда. Я пойду их искать.

– Сможешь дойти? Может, помочь?

– Дойду. Ты тоже иди. Не надо, чтобы нас видели вместе. А то и меня расстреляют, и тебя – за то, что помог врагу.

Он как в воду глядел. Когда этот несчастный скрылся за поворотом улицы, а я снова двинулся блуждать по незнакомому городу, я вдруг увидел, что ко мне спешит какой-то высокий и худой человек в сером плаще, за которым идут двое солдат из спецподразделения.

Человек подошел и уставился мне в лицо своими острыми серыми глазами. Будь я в нормальном состоянии, этот взгляд, наверное, напугал бы меня (о, я знаю, как подкашиваются ноги у новобранцев, когда на них так смотрят!). Но сейчас я устал, мысли мои путались, и отвечал я ему просто по инерции.

– Кто ты такой?

– Рядовой триста шестой из отряда спасателей.

– Как давно на фронте?

– Первый день.

– Кто твой командир?

– Шестьсот второй.

– Почему не в бою?

– Убежал от взрывов. Потом заблудился.

– Не прикидывайся дураком. Я наблюдаю за тобой уже давно. Твой поступок можно было бы понять, если б ты взял этого гада в плен. А теперь я склонен думать, что ты перебежчик. Ты нарушил присягу и будешь расстрелян. Взять его!

Что ж, он был конкретен и немногословен. Два его охранника вскинули автоматы и приказали мне, заложив руки за голову, идти перед ними. Меня усадили в военный джип. Незнакомец в сером плаще и с колючим взглядом сел впереди.

Машина пробиралась по разрушенным кварталам – похоже, в самое пекло. Снова по обеим сторонам улицы вставали высотные здания, снова показались выбитые стекла витрин, поваленные столбы и горы трупов. Джип временами набирал скорость, а иногда почти останавливался, с трудом лавируя между препятствиями. Скоро он, однако, свернул в узкий переулок и выехал на городскую площадь. Хотя следы боев виднелись и там, заметно было, что площадь уже несколько дней как захвачена нашими.

– Выходи, – сказал серый незнакомец, а один из охранников подтолкнул меня автоматом под ребро.

– Я мог бы расстрелять тебя на месте. Но я чту устав, – интимно сообщил он мне на прощание.

Солдаты привели меня в подвал, где за столом, заваленным бумагами, сидели трое в офицерских мундирах. Все они были бриты наголо и похожи друг на друга, как родные братья.

– Садитесь, – сказал мне один из них.

Я опустился на жесткий табурет и стал покорно ждать своей участи.

Офицеры долго копались в бумагах, звонили кому-то, заполняли анкеты. Я коротко и сухо отвечал на стандартные вопросы, а сам думал о жизни, о войне, о том несчастном, которого я вытащил из развалин… Когда с формальностями было покончено, крайний слева офицер уткнулся носом в бланк, проверил все до запятой, а потом, не глядя на меня, жестом велел мне встать и пройти в соседнюю комнату. Там меня обыскали, сняли военную форму, оставив лишь рубашку и тонкие белые штаны, и надели на шею бумажную бирку, на которой было написано «306».

Потом меня провели в помещение, где совершались казни. Последнее, что я должен был увидеть перед смертью, – страшная серая стена с брызгами крови и следами от пуль. И здесь убивали. И даже не врагов, а своих. Да, нелогичная штука – война.

За моей спиной скрипнула входная дверь. Пришел палач. Я не мог повернуться и посмотреть на него – руки мои были прикованы к трубе, а ноги спутаны веревкой. Я ждал, когда этот неизвестный, лица которого не может увидеть ни один приговоренный, возьмет в руки свое орудие труда и спустит крючок. Наверное, думал я, этот палач такой же серый и худой, как тот генерал, и глаза у него точно такие же, острые и неприятные.

Но ничего не происходило. Я слышал, как палач ходит туда-сюда, перекладывает что-то с места на место, шелестит документами… И молчит.

В молчании и неизвестности прошло несколько минут. Он вдруг подошел ближе ко мне, и я услышал его тяжелое, неровное дыхание. Потом он снова удалился и, кажется, приоткрыл дверь. Но потом вновь быстро подошел и за считанные секунды освободил мои руки и ноги.

– Иди отсюда, – процедил он сквозь зубы. – С глаз моих долой. Вон!!!

Он стоял, отвернувшись к стене, так что лица его я так и не увидел. Потом он немного совладал с собой и продолжил:

– Иди по коридору. Охрану я уже отправил. Поверни налево, там будет лестница. По ней выберешься наверх. А там уж сам решай, куда тебе. Все равно тебя убьют. В этом городе не останется живых. Ни врагов, ни друзей…

Я забрал свою одежду и крадучись выбрался на улицу. Снова те же долгие блуждания по городским улицам – но на этот раз, когда солнце уже клонилось к закату, я все-таки выбрался оттуда. Пересек последний городской рубеж – заброшенную объездную дорогу, за которой до самого горизонта тянулись болотистая равнина, местами поросшая кустарником.

Избегая на всякий случай открытых участков и держась подальше от ядовитых бурых зарослей зонтичных растений-гигантов, я передвигался вперед – прочь от города N***.

Под ногами пружинила земля, на которой тут и там виднелись лужицы, над головою раскинулось холодное синее небо с неподвижными фиолетовыми облачками и пламенем заходящего солнца. По мере того как сгущались сумерки, все лучше становилось видно и другую зарю – пожары над гибнущим городом.

Я брел в темноте, спотыкаясь, падая, обдирая руки и лицо в колючем кустарнике. Одежда промокла, а тело словно горело огнем от усталости и боли. Уже плохо соображая, что происходит вокруг и желая только одного – лечь и сдохнуть – я выбрался на какую-то насыпь, по верху которой были проложены рельсы. Я не знал, что это за дорога и куда она ведет, но мне это было и не интересно. Я рухнул на глинистую землю и тут же уснул.

Что было дальше? С утра меня снова арестовали. По железной дороге на войну шел поезд с новобранцами. На подъездах к городу они снизили скорость, остановились – и тут увидели меня. Так мне снова пришлось вернуться в ад. Когда меня отправили на идентификацию в нашу полковую канцелярию, я узнал, что отряд спасателей почти весь уничтожен, авиация союзников разбита, а штаб на городской площади взорван. В канцелярии служил мой давнишний знакомый, и он по секрету сказал мне, что генерал, арестовавший меня вчера, погиб, а странный палач, так неожиданно отпустивший меня на волю, исчез при загадочных обстоятельствах. Исчезли и все документы, связанные с моим арестом…

– Я никого не убил. Меня убивали, да. Но сам я никого не убил…

Мы замолчали. Старик сидел, погрузившись в раздумья, и словно хотел сказать мне что-то, но не решался. Наконец, он глухо прокашлялся и мрачным голосом сказал:

– Пойдемте. Мне нужно дать вам новое задание.

Мы встали, снова вышли в зал и, пройдя по нему, остановились еще у одной двери. Старик достал ключ.

– Я здесь живу.

3

– Я здесь как бы смотритель, – объяснил он мне, закрывая за собой дверь. – Эти бомбоубежища никогда не использовались по назначению, но они зачем-то нужны. Иногда мне звонят сверху с поручениями, а иногда приходят. Не знаю, может лаборатория у них тут какая-то под землей или штаб. Может, это и не бомбоубежища вовсе? А? Как вы думаете?

Я тоже не знал.

Комната старика оказалась небольшой убогой каморкой. Тахта в углу, небольшой стол, заваленный бумагами, книжная полка, телефон на стене.

– Садитесь, садитесь, – засуетился вдруг хозяин. – Сейчас мне нужно вам кое-что отдать…

Он встал, задумавшись. Потом нагнулся к столу и стал рыться в бумагах.

– Марк, – сказал он, не поднимая головы, – Матиуш должен был передать вам тетрадь и книгу для Иоганна. Вы их не потеряли?

– Нет, не потерял, – сказал я и достал эти вещи из-под одежды.

– Дайте мне… Нет, книгу оставьте. Она мне не нужна. Тетрадку дайте…

Я протянул ему тетрадь с непонятными цифрами. Старик опустился за стол, надел очки и принялся что-то выискивать в бумагах, поминутно вписывая в тетрадь новые числа. Он совершенно погрузился в это занятие, а я тем временем от нечего делать стал разглядывать обстановку комнаты. В ней не было ничего особенного, однако некоторые вещи показались мне интересными. Скоро, например, мне стало ясно, что старик живет здесь не один. Это было видно, например, по тому, что на полу, возле тахты, лежал свернутый спальный мешок, и еще один такой же лежал на самой тахте. На тумбочке с посудой, что стояла в углу, я заметил две кружки и две ложки. Я бы долго мог гадать, кто же этот загадочный сосед моего нового знакомого (хотя, казалось бы, какое мое дело?), но тут увидел то, что быстро помогло мне разгадать эту тайну.

На столе, среди бумаг, стояла фотография – черно-белый снимок, впаянный в стекло. Она стояла вполоборота ко мне, и, чтобы разглядеть ее, мне пришлось немного привстать. Старик, погруженный в свои бумаги, не заметил этого.

Всмотревшись в фотографию, я почувствовал непонятную, но сильную тревогу, словно кто-то напомнил мне о почти забытом горе. На фотографии была девушка со светлыми распущенными волосами, лицо которой казалось мне знакомым – странно, откуда? Девушка стояла на берегу моря в длинных белых одеждах. Взгляд ее был одновременно светлым и туманным, каким бывает морской горизонт, над которым только-только встало солнце. Море… Как я давно не видел моря. От Города до побережья не так далеко, – километров пятьдесят, но кому и зачем туда ездить?.. Губы девушки на фотографии были приоткрыты, а тело словно напряглось в неуловимом движении – казалось, она хочет что-то сказать, предупредить…

И я вспомнил.

«Ты еще можешь повернуть! Пожалуйста, не иди туда! Там бездна, там опасно! Вернись!» Она стояла в переходе метро, у одного из фонарей, и провожала толпу взглядом, словно искала кого-то. Но, похоже, никто, кроме меня, не замечал ее напряженных глаз. На ней был светлый плащ, а в руке она держала огромный бестолковый фонарь, который, непонятно, был включен или нет…

Воспоминание о загадочной встрече в третьем круге так взволновало меня, что я пошатнулся и задел стол. Старик вздрогнул и обернулся. Увидев, что так напугало меня, он вдруг побледнел и задрожал – совсем по-старчески, как дрожат тяжело больные.

– Кто она? – со страхом спросил я.

Затряслись и его руки, и подбородок. Он так и рухнул на стул. Очки упали на пол.

– Дочь, – беззвучно, одними губами произнес он, едва сдерживая слезы.

Я догадался.

– Мне кажется, я видел ее…

Старик уронил голову на руки.

– Она погибла?

Он не ответил.

«Сумасшедшая… чокнутая… самоубийца… выдернула провод и замкнула электричество… сгорела на месте… как бумага». Волна голосов по эскалатору, противный резкий голос о неудачной попытке теракта… И туманный светлый взгляд мне вслед – человеку, спускающемуся в бездну…

Мы посидели еще немного, и старик, наконец, совладав с собой, решил рассказать мне свою историю.

– Ты говоришь, что был на войне всего неделю. Говоришь, что никого не убивал, – он помолчал немного, словно набираясь мужества, а потом с усилием выдал. – А я убивал. И убивал столько, что тебе и в кошмарном сне не приснится. И что самое смешное, – он и впрямь усмехнулся, – что убивал-то я своих…

Он помолчал.

– Я служил в военном трибунале. Был палачом. Расстреливал предателей, перебежчиков и прочую мразь. О, я знал, что такое – ненависть к предателям! Про меня ходили легенды. Меня называли «Зверь». Сколько народу я расстрелял, не знали даже наши военные статисты. Сам ведь знаешь, как это делается. Приводят к тебе… А, ладно. Не стоит сейчас об этом. Я был страшнее дьявола. И мне нравилось! Представляешь? Нравилось подшучивать над осужденными. Нравилось мучить их. Нет, пытки были запрещены! Формально. Но никто не запрещал пугать пытками! С каким наслаждением я смотрел, как от страха у них подгибаются ноги… Как они падают на колени – выворачивая руки, потому что привязаны к трубе. Некоторые теряли сознание, да. Но я ждал, пока они очнутся. И только потом убивал. Сколько же их было… И вот однажды Зверю настал конец.

Были последние дни войны. Оставалась неделя, не больше. Однажды после напряженного рабочего дня я пошел бродить по улицам. Было это в одном захваченном городе, где расположилось тогда наше командование. Местных жителей тогда почти уже всех перестреляли, а кого не перестреляли, тех теснили на окраины. Там их ждали танки и «Гронды». И вот на одной темной улице я увидел отвратительную картину. Смотрю – стоит какой-то наш офицер и медленно, с удовольствием расстреливает из пистолета группу местных. Женщин, подростков и детей. Стреляет, гад, и смеется. Я говорю ему: «Не жалко патронов-то на беззащитных? Для себя один оставь, пригодится». Пошутить хотел. Не понравился он мне – хоть и враги, но не по-офицерски как-то в безоружных стрелять. Да еще в детей. А он взбеленился. «Что??? Да я тебя в трибунал! – кричит. – Предатель!» Это меня-то. Подумал я, подумал… Всю жизнь я своих расстреливал. Не привыкать. И прикончил его тут же, на месте. Не знал я тогда, правда, что это была моя последняя казнь. Стою и смеюсь. «В трибунал!..»

Когда он упал, дети разбежались. Женщин он первых убил. Потом тех, кто постарше. А пятеро или шестеро самых маленьких остались. Они и бросились врассыпную. И смотрю я – одна девочка не побежала никуда. Стоит, смотрит на меня. «Ну что, говорю, страшно?» Молчит.

Голос старика снова сорвался. Несколько секунд он глубоко дышал, пытаясь справиться со слезами, а потом продолжил надтреснутым голосом:

– Во мне как будто что-то сломалось. Я взял ее за руку и отвел в свою каморку, тихо, чтобы никто не видел. Сирота она была. Родителей убили в тот же день. Но она не плакала, она все понимала. Война есть война. А через день я сбежал. Всю жизнь стрелял дезертиров, а тут сам стал дезертиром. Привели мне днем на казнь какого-то мальчишку. Говорили, что перебежчик, помог врагу. А я стою, смотрю на него и прекрасно понимаю, что сам вчера врагу помог. И так вроде мы с ним соучастники. Проклял я тогда свою жизнь и выпустил его. Пусть, думаю, живет. И сам… Забрал все документы, что у меня тогда были, и утопил их за городом, в болоте. А девочку с собой взял. Верный друг отправил нас на мародерском поезде сюда, а потом… Потом уж и война кончилась. Много там темных историй было. Но палач Зверь так и исчез. И никто его больше не видел…

Я молчал. Что тут скажешь? Война – нелогичная штука.

4

Старик помолчал еще немного, потом встал, подошел к стенному шкафу с железной дверцей и достал оттуда новенький военный китель с ярким опознавательным знаком на рукаве.

– Переоденься, – сказал он и кинул форму мне, и лицо его на миг исказилось в гримасе отвращения.

– Вот твое новое задание. Это форма солдата правительственных войск, особого их подразделения – личной охраны Верховных. Я не могу сказать тебе многого, но тебе нужно будет сопроводить одного человека наверх, в город. Что это за человек, в чем смысл этого задания и откуда взялась форма, я не знаю. То, что мне велено, я тебе передал. Пошли. Пора.

Старик выпрямился, посуровел и, подхватив со стола связку ключей, направился к двери. Только на миг – когда его взгляд скользнул по фотографии погибшей дочери – его глаза вновь наполнились болью и усталостью.

Мы шли вдоль стены бомбоубежища. Один зал сменился другим, другой – третьим. Стоило нам миновать двери, внутри загорались аварийные лампы, тусклые и желтые, которые гасли, когда мы переходили в следующий зал.

В одном из помещений я увидел дверцу лифта. Возле нее стояли трое солдат в той же форме, что теперь была на мне. Старик перекинулся парой фраз на незнакомом языке с одним из них и показал на меня. Тот кивнул и жестом велел становиться рядом с ними. Я повиновался.

Старик две секунды стоял в нерешительности, словно порываясь сказать мне что-то, но затем просто тихо пожал мне руку, заглянул в глаза, повернулся и ушел.

В моей руке осталась записка. Не рискуя заглядывать в нее тут же, на месте, я незаметно сунул ее за пояс.

Мы стояли минут пятнадцать. За это время никто не произнес ни слова. Солдаты вытянулись, точно манекены, и неподвижно смотрели перед собой. Так же вел себя и я. Я догадывался, что мы ждем кого-то очень важного.

Минуты текли в полной тишине. Вдруг из-за двери послышалось тихое и глухое урчание – приближался лифт.

Двери беззвучно раскрылись, и из них в Пятый круг вышел седой, приземистый человек с жестким и неприятным лицом: кустистые брови, тонкий нос с хищно поднятыми ноздрями, ввалившиеся щеки, покрытые седой щетиной, и яркие, сверкающие глаза. Он не взглянул на нас и быстро зашагал вперед. За ним из лифта выскользнули еще два солдата, и мы, уже вшестером, проследовали за незнакомцем. Он довел нас до обитой стальными листами двери и жестом скомандовал двум солдатам – тем, которые ехали с ним в лифте – стать по обе ее стороны. Затем, отперев дверь длинным стержнем, в нашем сопровождении он вошел в короткий коридор, стены которого были выкрашены темно-зеленой краской, а пол вымощен грязной оранжевой плиткой. В конце коридора оказалась еще одна дверь, деревянная. Не взглянув в нашу сторону, незнакомец вошел и даже не удосужился закрыть за собой дверь. Один из солдат взглянул на меня и жестом велел войти за ним. Еще двое остались, вытянувшись друг напротив друга у стен коридора.

5

В комнате из мебели были только стол, жесткое кресло и рация. Незнакомец, тяжело опустившись в кресло, с напряженным и хмурым лицом переключал тумблеры и слушал донесения сверху. Из наушников (старых, военных) до моих ушей долетали скрипучие звуки сообщений о беспорядках, о том, что где-то захвачена станция (станция метро? железной дороги?), о взрывах и жертвах. Потом – торопливый, волнующийся голос, который словно в чем-то убеждал сидевшего. Брови незнакомца сдвинулись, он наклонился к рации, и я впервые услышал его голос – тяжелый, низкий, привыкший отдавать приказы: