Город

– Приведите его.

Вновь пошли донесения. Удалось захватить… Потери гражданского населения… Стрельба…

Война, война, снова призраки войны. Проклятый Пятый круг.

Не знаю, сколько минут еще прошло, пока я стоял, вслушиваясь в обрывки донесений и пытаясь прогнать встающие перед взором образы пылающих деревьев, перевернутых машин и потемневшего неба… Но тут из коридора послышались шаги. Дверь открылась – без стука, без предупреждения, и двое солдат ввели в комнату третьего. Третий, хоть, похоже, был арестован, держался с достоинством и в комнату вошел спокойно, склонив голову в знак приветствия и отдав честь сидевшему. Затем он повернулся сказать что-то одному из конвоиров, и я похолодел. Это был тот самый офицер, начальник охраны, который допрашивал меня в Четвертом круге.

Незнакомец тяжело поднялся, несколько секунд всматривался в его лицо и произнес только одно слово:

– Докладывайте.

Арестованный побледнел, однако спокойным, ничем не выдававшим волнения голосом, произнес:

– Сутки назад вследствие неожиданной и серьезной кибератаки на охранную систему секретного метро оказались обесточены четыре из пяти главных станций, выведена из строя система слежения, полностью отключена сигнализация. Движение по основным путям блокировано. Три из пяти резиденций захвачены. В четвертой путем больших потерь атаку удалось отбить. Трое из пятерых мертвы.

– Кто виноват?

– Всю вину как начальник охраны беру на себя.

– Как это произошло?

– Вторжение в сеть с одного из внутренних компьютеров.

– У кого был доступ?

– Только у меня.

– Вы будете расстреляны.

Арестованный коротко кивнул и снова отдал честь, после чего застыл, вытянув руки по швам. Незнакомец опустился в кресло и, склонившись над столом, тяжело махнул рукой моему напарнику. Тот шагнул к арестованному и, тронув его за локоть, кивком попросил выйти. Мы втроем покинули комнату, а наше место заняли конвоиры.

Мы проделали обратный путь к лифту в полном молчании. У дверей мой напарник попросил пленника сдать оружие. Тот беспрекословно повиновался.

Он по-прежнему вел себя спокойно. Единственный миг, когда он чуть не утратил самообладания, – когда впервые взглянул на меня. На его лице отразилась странная смесь гнева, недоумения и ужаса, которые он, впрочем, быстро подавил. Несколько секунд он смотрел на меня, пока мой напарник проверял его карманы, а потом отвернулся и уставился на дверцу лифта.

Когда с формальностями было покончено, напарник глухим и низким голосом сказал мне:

– Ваша задача отконвоировать арестованного в третий сектор, комната номер два, и передать в руки палачу. Акт отнесете в канцелярию. Выполняйте.

Сказав это, он развернулся и зашагал прочь, оставив меня наедине с арестованным. Снова – палач и его жертва. Какое странное место – этот Пятый круг.

Мы вошли в лифт. Дверь бесшумно закрылась.

– Почему мы никуда не едем?

– Я не знаю, куда ехать.

– Кто вы?

– Я уже говорил. Я Марк.

– Вы не из охраны?

– Нет.

– Вы террорист?

– Нет.

– Тогда как вы здесь оказались?

– Так же. Спустился на лифте.

– Как вы вышли из комнаты?

– Мне помогли.

– Кто?

– Друзья.

(«Друзья»?)

Мой собеседник замолчал. Минуты шли, а я не мог собраться с мыслями и решить, что делать дальше. Наконец пленник вновь нарушил молчание.

– Так вы не знаете, где третий сектор?

– Нет, не знаю.

– Я покажу. Сначала нам нужно подняться на четыре этажа вверх. Нажмите кнопку с цифрой «4».

Старик тоже говорил мне, что моим следующим заданием будет сопроводить какого-то человека наверх, в город. Но знал ли он, что я буду сопровождать этого человека на казнь? И не тот ли самый старик много лет назад, так же оставшись наедине со мной, своей жертвой, позволил жертве уйти?

Я вспомнил о записке, которую он мне передал. Бережно развернув крохотный листок бумаги, я обнаружил на нем всего три слова: «Берегись. Ради нее».

(«Ради нее»?)

Я протянул руку к пульту, но вместо кнопки с цифрой «4» нажал другую, которая находилась ниже всех. И лифт поехал вниз.

На лице моего нового спутника снова отразились страх и недоумение.

– Что вы делаете?

– Я не из охраны и не обязан подчиняться приказам.

– Куда вы меня везете?

Лифт дрогнул и остановился.

– Подальше от третьего сектора.

Мы вышли.

– Вы хотите меня отпустить?

– Я вас не задерживал.

Он помолчал, а потом криво усмехнулся:

– Знаете, я бы сам пошел к палачу, без вас. Дисциплина. Но, увы, в этом случае некому будет отнести акт в канцелярию.

– Идите. Я не сомневаюсь, что вас поймают снова, но я буду уже не при чем.

Он развернулся и пошел – в темный коридор, ведущий неизвестно куда, с металлическим полом и черными стенами. Я окликнул его.

– У меня напоследок только одна просьба. Когда в ваших руках окажется жизнь невинного человека – позвольте ему уйти.

Он кивнул и исчез в темноте.

Круг шестой

1

Как только мы вышли из лифта, первое, что я почувствовал, был жар. Этот жар ощущался не кожей, а как будто всем организмом; он был разлит повсюду, из него словно состояли и стены, и пол, и воздух, и свет. Жара, духота и неподвижный воздух. Дверца лифта располагалась в стене длинного узкого коридора, уходившего в обе стороны. Это Шестой круг?

Металлический пол, черные стены. Вездесущие желтые лампы с грязными стеклянными плафонами. Тишина, но где-то вдали – мерный гул, словно там гудит пламя. Откуда-то донесся железный лязг, как будто вагонетки идут по рельсам. Что это за место?

Я осторожно двинулся в сторону, противоположную той, где скрылся мой неожиданный попутчик. Вряд ли здесь безопасно.

Коридор окончился железной дверью, закрытой, но не запертой. В ней даже не было замка, только ручка – грубо приваренная скоба. Из-за двери доносились едва слышные размеренные удары и все то же гудение. Я бережно взялся за скобу и тихонько потянул дверь на себя.

2

Пол – металлическая сетка – задрожал, когда я вступил на него. От моих ног начиналась лестница, утыкавшаяся другим концом в темный бетонный пол метрах в пяти внизу. То, что было вокруг, напоминало спящий заводской цех. Звуки, которые я слышал в коридоре, стали громче, но все равно доносились откуда-то издали, а здесь все казалось неподвижным и мертвым. Машины, лестницы, огромные цистерны – все стояло, словно присыпанное пеплом. Разлитый в воздухе жар стал сильнее.

Непосредственной опасности, похоже, не было. Я спустился на бетонный пол, и, осторожно ступая, начал искать, где можно было бы спрятаться и посидеть хотя бы несколько минут, обдумывая свое положение. Между ближайшей стеной и одной из цистерн я увидел проход – небольшой, всего в полметра, в меру затемненный и сквозной – чтобы выскочить, если кто-то (кто бы он ни был) попытается поймать меня в ловушку.

Я опустился на корточки, обхватил колени и одно за другим стал воскрешать в своей памяти события последних дней.

Все началось с того, что кто-то прислал мне накопитель. Люди в черном. Погоня, старый город. Кафе. Матиуш. Или его призрак? Теперь я уже начал сомневаться – а настоящий ли он был? «Химера». Круги подземного ада. Какие-то схемы и книги, которые я должен был передавать разным людям, рискуя собственной жизнью. Записная книжка, найденная во Втором круге. Метро. «Стой, это третий».

В чем смысл всего этого? Я уже не узнаю. Задание наверняка провалено. Иоганна я не нашел и вряд ли найду. Палач остался без жертвы, а я затерялся в каких-то подземных мастерских, наполненных жаром и гудением пламени.

Так стоит ли мне оставаться здесь? «Для друзей ты мертв, для врагов – жив». Целая вечность прошла. Теперь, мне кажется, я уже давно мертв и для тех и для других.

И я решил бросить все и уходить из этого ада.

Что будет потом, я не думал. Сначала – выйти на поверхность. Я почти физически ощутил, как давит на меня громада Города, как я задыхаюсь в этих темных лабиринтах. Так, скорчившись в углу, под громадной цистерной, неизвестно на какой глубине, я думал о свободе.

Но как выйти? Лифт, на котором я спустился, почти наверняка связан с поверхностью. Но кто знает, что меня там ждет. Третий сектор и палач?

Обратно через бомбоубежище? Можно было бы и туда, но что дальше? Секретное метро, которое захвачено неизвестно кем? Нет, благодарю покорно. Хватит с меня секретного метро.

Чем больше я думал, тем яснее понимал: единственный выход для меня – вслепую двигаться вперед, туда, где я еще не был. Не потому что там путь наверх, а потому, что другие пути отрезаны.

Еще только спустившись на бетонный пол, я заметил на верху противоположной стены, под самым потолком, узкую галерею, обнесенную оградой из железных прутьев. Там же виднелась дверь. На галерею можно было взобраться по вертикальной лестнице из металлических скоб, торчащих из стены. Возможно, были и другие выходы из этого подземного цеха, но я решил положиться на удачу. В самом деле, если двигаться вслепую – не все ли равно, куда?

Цех был так же мертв и тих. Так же гудело дальнее пламя.

Я взобрался по лестнице и потянул на себя тяжелую дверь. Она громко скрипнула и открылась.

3

Может ли пламя быть черным?

Я на какой-то миг поверил, что да, может.

Гудение огня теперь, казалось, окружало меня со всех сторон, и жар стал гораздо сильнее. Но кругом царила тьма.

В отблесках тусклого света из покинутого мною цеха я разглядел лишь коридор, металлические, в заклепках, стены и низкий потолок. Я словно двигался в тоннеле, неизвестно для какой цели проложенном в жерле гигантской печи. Стены были горячими и почти неуловимо дрожали.

Я осторожно двинулся вперед.

Первые двадцать или тридцать шагов пришлось проделать в прямом смысле этого слова вслепую. Потом вдали показался свет – трепещущий, слабый отблеск пламени.

Может быть, Седьмой круг – адское горнило? Не удивлюсь и этому.

4

В крохотной каморке, у громадного разверстого зева печи, на полу, в тусклом свете огня, скорчился человек. Его тело было изуродовано: искривленные руки, огромный горб и большая, седая голова. Услышав мои шаги, он вздрогнул и обернулся. Лица его, которое теперь находилось в тени, я разглядеть не мог. Но, когда он поворачивался, я на миг увидел его профиль.

Этого мне было достаточно. Я узнал его.

Это был Иоганн.

– Марк? – слабым голосом произнес он и неслышно засмеялся. – Проходи. Старым друзьям найдется, о чем поговорить.

– Что это за место?

– Ты чувствуешь, как давит сверху Город?

Иоганн казался злобным карликом, древним духом земли.

– Он – как дурная опухоль на коже.

Но голос его словно пел, завораживая.

– Он отравляет воздух – небо, которое раскинулось над ним. Он отравляет воду, которая его поит. Он отравляет землю. Да-да, – снова хриплый смех, – и нам, земляным червям, достается своя доля. Сюда, в наши норы, льются нечистоты и сваливается мусор – мусор, которого не терпит земля. Куда его еще? Только в ад, адское пламя. Милый Марк, ты – в адских подземельях самого большого на земле мусоросжигательного завода. Это Шестой круг, добро пожаловать.

Нас с детства готовили к войне. Каждое утро над шеренгами школьников (а потом и лицеистов) поднимался черно-белый флаг, и директор Школы (потом – директор Лицея, потом – ректор Академии, все они были на одно лицо), оглядывая с трибуны красивые безликие ряды одинаковых человечков, произносил негромким голосом короткую речь. Речь, в общем, была одна и та же, с небольшими вариациями – об оплоте отечества и дороге в будущее, которую мы сами должны проложить себе, даже если для этого придется взять в руки оружие.

А что придется взять в руки оружие, не сомневался никто: все знали, что вокруг враги. Врагов никто и никогда не видел, но ненавидел каждый, со всей силой, на какую только способна чистая детская душа. Мы смотрели фильмы, ходили на заводы, встречались с ветеранами, и везде, везде нас учили ненавидеть безликого и безымянного Врага. Мы гуляли по тенистым аллеям меж раскидистых деревьев (кажется, лицейские сады – единственное в Городе место, где сохранились деревья; после учебы я видел их только горящими) а вдали, на горизонте, поднимал свои зловещие башни-небоскребы Город – оплот ненависти.

Тем вечером мы шли по аллее небольшой компанией – четверо друзей-лицеистов. Люций был на год старше, остальные учились в пятом классе. Хотя при переводе в Лицей каждый ребенок проходил обряд присвоения личного номера и с этих пор его переставали называть по имени, в Лицее с этим не строго: многие по привычке оставались Гюнтерами, Конрадами, Юниями, Сигизмундами. Мы тоже называли друг друга: Марк, Люций, Иоганн, Матиуш.

Солнце висело низко над горизонтом, мутно-красное от городского смога. Деревья устало шелестели, а четкий стук наших шагов мячиком отскакивал от серых корпусов, в которых жили мальчики-лицеисты. На аллее кроме нас никого не было. В этот час все обычно готовились к завтрашним занятиям или смотрели телевизоры. Мы же просто молча гуляли.

Вдруг Люций сказал:

– А вы знаете, что по ночам из Города совсем не видно звезд?

Мы не знали, что ответить. Собственно, мы и не задумывались, видны ли с городских улиц звезды. Да и что нам до того? Не видны – и не видны. Поэтому все промолчали.

Но Люций заговорил снова. Он сказал, что написал стихи о Городе, и, немного волнуясь, прочел нам двенадцать строк. Они были плохие, как, наверное, и все первые стихи, однако нас они взволновали.

Железное сердце города бьется без сбоев.

По легким его циркулирует сжиженный газ.

И кажется, он не умрет и не выйдет из строя.

Он жив, и пребудет вовеки таким, как сейчас.

Метро поглощает свой завтрак из крови и плоти,

Дома извергают наружу поток нечистот,

А дым от бессчетных машин, как туман на болоте,

Над улицами и дворами зловеще встает.

С дорог в его жилы вливаются сталь и резина,

Ветра разбиваются в прах о бетон его стен,

Трамваи, троллейбусы, люди, вагоны, машины —

Я знаю: он скоро умрет от закупорки вен…

Мы слышали такое впервые в жизни. Тут не было ни слова о врагах, не было ненависти и гордости, а была горечь, и страх, и безнадежность – все, от чего нас так берегли наставники.

Эти слова, произнесенные в тихой и темной аллее, в тусклом зареве ядовитого Солнца, под невидимыми звездами, положили начало множеству тяжелых и грустных событий. Теперь, вспоминая об этом, я уверен, что и мой путь в бездны городских подземелий был начертан тогда, в коротких двенадцати строках, написанных Люцием.

Мы решили сохранить стихи. Иоганн раздобыл лист бумаги, мы разделили его на четыре части, и каждый своим почерком переписал слова люциева творения.

Потом случилась вещь вполне закономерная и ожидаемая: каждый, не говоря другим, попытался написать так же, как Люций. Получилось хуже, но нас это не смутило: мы поняли, что можем писать стихи.

Теперь по утрам, неподвижно замирая на площади под гимн, мы внимательно вслушивались в каждое его слово. Нас не интересовал смысл – мы изучали технику стихосложения.

Вечерами, на лицейских аллеях, ночами, в корпусах, утром, стоя на линейке, днем, на перерывах между занятиями, мы шептались, обсуждая нашу новую мальчишескую тайну, не подозревая, что она гораздо серьезнее, чем всё, что мы когда-либо обсуждали прежде. Исписанные листы копились. Мы прятали их в тумбочках (глупо, конечно, но тогда мы были невероятно беспечны) и доставали по несколько раз на дню, чтобы полюбоваться своим сокровищем. Поэзия опьяняла нас, как опьяняет любовь – любовь, которую мы тогда еще не знали, ибо, хотя время любви подходило, сам воздух вокруг был пропитан ненавистью. Но слова прорастали – как трава, пробивающая асфальт, как чахлое дерево, ломающее гранитную скалу.

Но вот однажды нас четверых вызвали к ректору. Заглянул ли кто-то из менторов в наши тумбочки или проболтались товарищи – неизвестно. Может, сам ректор был вездесущ или всеведущ? Как знать. Так или иначе нас вызвали. Неслыханное дело: простых мальчишек-лицеистов – к верховному божеству!

Мы вошли, и ректор пригласил нас сесть.

Он достал и показал нам чистый лист бумаги.

– Это – ваш враг.

Затем он убрал его и достал другой, на котором была напечатана какая-то инструкция или план.

– А это – ваш друг.

Он не говорил много. Многоречивость – признак бессилия, да и кто мы такие, чтобы тратить на нас слова и время? Нас не исключили из Лицея, не наказали карцером, не осудили публично перед товарищами. Но с той самой встречи мы чувствовали, что нас заметили – заметили и теперь внимательно изучают. Враги мы или еще нет?

Менторы говорили с нами сухо, на уроках поднимали, как обычно, с кислым видом спрашивали задание, морщась, слушали ответ и кивком отправляли обратно. Впрочем, мы никогда не ходили в любимчиках. Товарищи шептались за спиной и глядели испуганно, стоило заговорить с ними.

Но мы гордились этим.

Листы со стихами пропали. Все до единого. Но разве можно отнять то, что словно клеймом выжжено в мозгу? Мы помнили всё до последней строчки.

Уже потом, через несколько лет, когда и Лицей, и Академия останутся позади, эти исчезнувшие листы воскреснут – теперь уже в виде книги, которая будет запрещена и которую будут сжигать (как, впрочем, сжигают и многие другие, куда более безобидные). Матиуш, который после Академии устроился в типографию, за несколько ночей подготовил и напечатал этот Апокалипсис – погребальную песнь Городу. Это была книга серого цвета – цвета бетона и асфальта, а на обложке не было ни названия, ни имен авторов. Только белый квадрат. Именно белый квадрат был символом нашего братства. Символ – чистый лист («Это – ваш враг»), четыре стороны которого – мы сами, четверо.

А потом была война, и смерть, и годы бессмысленной жизни. И листы со стихами, вновь погибнув, почти забылись, пока вновь не воскресли в тот самый вечер, когда все началось…

– Ну что, Марк, ты удивлен и хочешь знать, что произошло на самом деле?

Я молчал. Я уже и сам не знал, чего хочу. Он вздохнул.

– Ты знаешь, я очень надеялся, что мне не придется тебе об этом рассказывать. Ты выполнил свою задачу, молодец. Дело в том, что, выполнив ее, ты должен был умереть, и все было устроено так, что ты погибнешь, прежде чем дойдешь досюда. По какой-то дикой случайности этого не случилось, и… пойдем, я покажу тебе…

Он тяжело поднялся со скамейки, закрыл печь и повел меня по длинному коридору, освещенному тусклыми оранжевыми лампами.

5

Мы оказались в небольшом помещении с черными стенами, в одной из которых (ближе к нам) можно было разглядеть два больших квадратных люка, накрепко закрытых, а в противоположной – две двери, завешенные тянущимися до полу широкими резиновыми лентами. Из-под лент к стене с люками вели узкие рельсы.

На рельсах стояли… Пожалуй, не вагонетки, а что-то вроде больничных носилок, только пониже. Одна пара «вагонеток» – у стены с люками, другая – возле дверей. На каждой лежало по большому продолговатому ящику из темно-коричневого полированного дерева. Верхняя крышка каждого из них была украшена тусклым металлическим вензелем.

– Знаешь, что здесь? – Иоганн небрежно положил руку на ящик, что стоял к нам ближе других.

Я молча покачал головой.

– Очень символично, – вздохнул он. – Та же самая печь, которая используется для сжигания отбросов, служит еще и крематорием для особо важных персон. В один прекрасный момент выясняется, что между ними нет разницы. Представляешь? Здесь сжигают генералов, героев, выдающихся преступников и прочий сброд. Мы с тобой в зале прощаний. А знаешь, кого мы собрались сжигать на этот раз?

Я снова покачал головой.

– В этих ящиках лежат те, кого ты еще недавно называл «Верховными».

Я вздрогнул:

– Они убиты?

Иоганн хрипло засмеялся, недоуменно подняв брови:

– А ты еще не догадался? Убиты, убиты! К сожалению, не все, пятому удалось бежать. Но и он придет сюда, никуда не денется – не мертвый, так живой. Механизм уже запущен, и его не остановить. И знаешь, кто его запустил?

Я молчал. Иоганн снова довольно засмеялся.

– А теперь, – с улыбкой продолжил он, – я покажу тебе одну вещь.

Он вынул из кармана пульт и, направив куда-то в темноту, нажал кнопку. В углу, под потолком, засветился экран.

– Первый городской канал. Новости.

Снова – кадры светской хроники. Выступления, награждения, герои, аплодисменты.

Зал собраний. Трибуна. Крупным планом – Верховные.

– Вон тот, с краю, видишь? Лежит здесь, – Иоганн с какой-то даже нежностью погладил ближайший к нам гроб. – Второй – вон там. Третий – здесь. Четвертый… сбежал, к сожалению… Пятый – вон. Почти все. Понимаешь? Никто и никогда не покажет им правду. Правду знают только генералы, да мы с тобой.

Я по-прежнему не знал, что сказать, но мне было очень горько. Оттого ли, что я узнал «правду», или потому, что нашел старого лицейского друга похожим на злобного карлика?

– Расскажи мне, что с тобой случилось, – наконец, проговорил я (и удивился, каким слабым и тихим стал мой голос). – Как тебе удалось выжить?

Его лицо на миг перекосилось то ли в злобе, то ли в отвращении, однако он быстро овладел собой.

– Я расскажу тебе, – сказал он глухо.

– Мой отряд сражался в северо-восточной части города. Если помнишь: нас отрезали и добивали по одному. Я выжил буквально чудом, но, боже мой, на что я был похож! Жалкий, с ног до головы в грязи… и крови убитых, почти оглох от стрельбы и взрывов. Когда упал очередной солдат, упал с лестницы, перед этим выпустив целую обойму в невидимого врага… кажется, там в каждом окне, в каждой витрине были вражеские снайперы… Так вот, когда он упал, прямо возле меня, и его одежда прямо на моих глазах разбухла и почернела от крови, я струсил. Не просто струсил, у меня началась настоящая паника. Я завопил и бросился в переулок. Там у стены одного из домов стояли пустые мусорные контейнеры. Знаешь, Марк… Знаешь, конечно… Когда человек впервые видит смерть – вот так, на расстоянии протянутой руки, да не одну смерть, а много – всюду, в изобилии – в нем все чувства и весь разум сжимаются до одной маленькой точки, остается только инстинкт. Я спрятался за теми контейнерами, сжался в комок, и, видит бог, никакая сила не смогла бы вытащить меня оттуда. Той крохотной точкой разума, которая мерцала где-то в самой глубине моего существа, я решил, что подожду темноты… или хотя бы тишины, а потом выйду и… Понимаешь, Марк… Да конечно, понимаешь – я был уже не уверен, что мы победим и что мне будет, куда вернуться. Остаться в разрушенном городе, среди вчерашних врагов? Уйти и скрываться, прибившись к каким-нибудь кочевникам? Но я отогнал эти мысли. Я только дрожал и ждал темноты. Или тишины.

А потом произошло непонятное. Я услышал поначалу тонкий, но постепенно набирающий силу звук, от которого скоро начал вибрировать воздух и задрожали стекла. Я выглянул из убежища и увидел, как один из домов на той самой улице, откуда я убежал, вдруг словно разбух, раздался в стороны, а изнутри вырвался огонь и пыль. Я думаю, все это длилось секунду или две, но тогда мне показалось, что очень долго, и я, как зачарованный смотрел, как вся эта конструкция оседает…

Потом вдруг все исчезло. Я помню только оглушительный звук, словно что-то лопнуло, мгновение невыносимой боли и красную вспышку перед глазами. Потом – как будто глубокий сон, казалось, что очень долгий и в то же время – мгновенный. Сколько это длилось на самом деле, я не знаю. Помню, что сон сменился чем-то алым и пульсирующим, и тогда же проснулась адская боль, от которой, казалось, кричало все тело, и этот крик не кончался. Потом – снова провал. Потом – жажда, удушье, сдавленность, раскалывается голова. Я не могу шевельнуться. Боль пульсирует – то накатывает волной, и мышцы сводит судорога, то отступает, становится ноющей и тупой – и тогда по коже прокатывается жар, а на лбу выступает пот.

Похоже, большую часть времени я все-таки лежал без сознания. Обмороки помогали мне отдохнуть между битвами с болью, которые давались все труднее, ибо я слабел.

Но вот, в миг, когда сознание совсем уже готово было угаснуть, обессиленное борьбой со смертью, я услышал голоса – как будто сквозь ватное одеяло. Снова накатила боль, а перед глазами встала красная мерцающая пелена. И было видение – люди, усталые и сгорбленные, бродят по развалинам и как будто что-то ищут. Потом мир погас.

Когда я вновь ощутил, что вдыхаю воздух, он пах гарью. Была ночь, и откуда-то доносился храп. Тело страшно болело, но боль была другая – словно все еще разъяренный, но серьезно раненый зверь, который, хоть и рычит, но уже отползает и не смеет нападать. И голова была ясной, и мысли текли ровно и плавно. Я не мог шевельнуться, но понимал, что меня, раненного, подобрали и, похоже, доставили в полевой госпиталь. Я припомнил минуты взрыва, как прятался за контейнерами с мусором, и сразу же задался вопросом: кто же победил? Вокруг было тихо. Не было ни стрельбы, ни взрывов, ни боевых команд, ни взлетающих вертолетов. Только ночь и чей-то легкий храп. Потом вдруг меня снова сморил сон.