Спустившийся с гор

– Увхва-а, Москва! Разве мы о ней думаем? Откуда у нас такие силы? Достаточно тут, на месте.

– Хорошо, хорошо, проблем не будет. …

Проводив гостя, отец вернулся и показал пальто, которое купил для моей сестры Мариям. Тетя Асли и Мариям обрадовались ему, а мне оно не понравилось -черного цвета, с бобровым воротником. Я сказал, что это пальто не для школьницы, а для старухи. Отец рассердился: мне ничем невозможно угодить – впрочем, как и всему моему материнскому роду; все мы хамы и гордецы, а у самих за душой ничего нет. Когда легли спать, я долго не мог заснуть, слушая, как рядом со мной отец вздыхает, ворочается и глухо ворчит. Уже засыпая, я слышал, как он встал, накинул на плечи полушубок и, кряхтя и сморкаясь, прошел по коридору во двор. Далеко за полночь я проснулся от дверного скрипа и шарканья шагов. Отец заметил, что я бодрствую, и заговорил со мной:

– Я-то хоть всегда плохо сплю в городе, а ты чего не заснешь?

– Просто думаю.

– О чем? Ну, чего молчишь?

– Думаю, как интересно получается. Ты мне в детстве всегда говорил: «Не воруй», «Не связывайся с хулиганами». И так каждый день, хотя я не давал никакого повода. Ты как будто предвидел… – Что ты говоришь, Ансар? Ты что, воруешь? Или с хулиганами связался? – Нет, успокойся… Я просто вспомнил твои наказы. – Тогда что за дурацкие мысли в твою голову лезут? – Да ничего, я просто вспомнил, что бабушка учила меня другому: «Спрашивают: видел? Говори: не видел! Спрашивают: слышал? Говори: не слышал! Спрашивают: делал? Говори: не делал!» Три ее заповеди я знал, как стихи.

– Ансар, перестань чепуху молоть, спи! Вечно ты… – Отец чертыхнулся и с шумом завернулся в одеяло.

Проснувшись поутру, я натянул брюки и, на ходу нашаривая ногой тапочки, вышел в коридор, заваленный вещами, залитый белым и в то же время сонным осенним светом туманного неба. Во дворе, устланном опавшими листьями, засыпанный ими спал, завернувшись в бурку, отец – словно в горах, где сторожил табуны и овечьи отары. Тетя Асли сидела на стуле, гладила голову примостившейся рядом на коврике Мариям и жалостливо глядела на брата. Я прошел между деревьями по мокрой грунтовой тропинке, спустился на вторую террасу сада. И вдруг мне показалось в расползающемся утреннем тумане, что на самой нижней террасе, за металлическим столиком с никелированными ножками, которых уже коснулась ржавчина, сидит человек. Спустившись туда, я увидел, что никого нет. Мне показалось, что там сидел мой старший брат, и я почувствовал себя как никогда одиноким.

Глава третья

Сидя на мокром от тумана стуле, я продрог, и кожа сделалась гусиной. Через железную решетку калитки я видел, как бесшумно подъехал белый «жигуленок». Из него вышел Эрик Семенович и стал подниматься ко мне. За ним шел мужчина постарше – его дядя Юрий Михайлович. Они поздоровались со мной. Юрий Михайлович встал чуть-чуть в стороне. Эрик начал издалека – про погоду, про то, что зима уже приближается, и про всякую городскую чепуху. Оборвав его, я сказал, что вчера был у Габиба, но пока все глухо. Эрик тяжело молчал. Видно было – он уже не верит, что у меня что-нибудь получится.

– Ансар, мы в курсе… Не будем себя обманывать, это безнадежно. Дядя решил, что сам разберется с Габибом

Я понял, что они с дядей обо всем переговорили и решение окончательно.

– Тогда я верну ваши деньги. Но Габибу цех не уступлю!

– Ладно, Ансар, посмотрим. – Юрий Михайлович и Эрик повернулись и уже спускались вниз. Я их окликнул.

– Слушай, Юра, может, взглянешь на один антикварный ковер… со свастиками? Наверное, он персидский.

–Что ж, посмотреть можно. – Юрий Михайлович с Эриком переглянулись и пошли за мной. -

Я сейчас только вспомнил про ковер. Если не вам, то кому его показать? Ваши ведь разбираются в антиквариате.

– Кто это – ваши?

– Ну… евреи.

– Ваши тоже уже не отстают. – Мне показалось, что эти слова Юрий Михайлович произнес с нажимом, с какой-то подчеркнутой злостью.

Я вытащил из кладовки запыленный ковер (его еще в прошлом году ночью принес один мой приятель и оставил здесь,попросив продать)я кинул его к ногам Юрия Михайловича. Тот даже не потрудился развернуть его. Он лишь посмотрел тыльную сторону, пощупал ворс и сказал, что вещь не представляет антикварной ценности. Оставив ковер на полу, я пошел к калитке проводить их. Когда они выходили, Эрик чуть задержался и заговорщически сказал мне, что ковер, наверное, темный, ворованный. Они уехали так же незаметно и тихо, как приехали. Я почувствовал, что сдешевил, пригласив их посмотреть этот ковер. Поднявшись во двор, я позвал Мариям.

– Спустись вниз, там лежит ковер. Почистишь его и повесишь на стену… в зал. И сними это дурацкое пальто. Ты что, старуха?

Она молча глядела на меня.

– Не поняла?

– Надень свое школьное!

– А это бросить, что ли?

– Да, бросить.

Мариям направилась вниз, к кладовке и кухне, а я умылся и, одевшись, тоже спустился в кухню. Сестра налила мне чаю и быстро ушла, сказав, что опаздывает в школу. Пока я не торопясь, по глоточку, пил чай, пришла аварка Меседу – та самая моя знакомая, чьи рассказы хвалил Эрик Семенович.

–Слушай, иду я на занятия и встречаю твою сестру… Извини, но я прямо ошалела. Идет бедная, утонув в каком-то неописуемом пальто… Ансар, позволь не подобрать ей пальто на мой вкус! Я ей говорю: «Мариям, что ты надела? Что за пальто?»

– Меседу, у тебя безупречный вкус. Но ты же знаешь я не люблю…

– Знаю, Ансар, но я не удержалась. То, что я увидела, это слишком!

– Давай о чем-нибудь другом. Меседу обиженно замолчала.

– Ты чего? – примирительно спросил я.

– Надеюсь, ты мне нальешь чаю?

– Ты привкла ко всему заграничному, а у меня только грузинский.

– Авчиев, что за глупости! – Меседу встала и налила себе чаю. Кожа у нее от холода покрылась пупырышками и чуть посерела. – Варенья нет?

– Вот халва горская.

– Колоссально! – Меседу принялась пить чай с халвой. – И чай бесподобный.

– Да, если не считать, что пахнет сеном и древесиной.

– Ансар, у тебя вина нету?

– Зачем тебе?

– Ну ладно, я пошла. Может, еще успею на лекцию.

Меседу ушла, но не успела дверь за ней закрыться, как она снова появилась на пороге.

– Ой, – говорит и глаза закатывает, – там твой отец сидит, я так испугалась. – С чего это? – Он такой сердитый!

– Ладно, пойдем, я тебя через нижнюю калитку проведу.

Мы спустились на нижнюю террасу. Небо было все такое же серое, набухшее влагой, и от этого становилось душно, как при бронхиальной астме.

– Кто она такая? – встретил меня вопросом отец во дворе. Он сидел на старом, вылинявшем диване и точил бритвенный нож. Тетя медленно поднялась и ушла вниз.

– Меседу, школьная знакомая.

– А что она ходит, как воровка? Прячется… Я промолчал.

– Вот, что сынок… Садись-ка вон на тот стул! Отец указал мне на стул, снял папаху, тряхнул ею, провел рукой по бритому затылку и лысине.

– Вчера я не решился говорить об этом, слишком устал. Я имею в виду, что тебе уже пора жениться. В прошлом году ты ослушался меня, и мне было очень обидно. Сейчас нам улыбается случай стать родственниками Калла-Гусейна. Кто он такой, ты сам, наверное, знаешь. О такой чести многие мечтают. Я от тебя сразу не требую ответа. Но надо подумать о нашей семье… Отец встал с дивана под скрип ржавых пружин покряхтел, покрутил усы, прошелся и снова сел.

– Отец, с каких это пор ты начал преклоняться перед такими людьми? Я отвел глаза от острого, испепеляющего взгляда отца.

– Это упрямство – черта вашего материнского рода. Мать вашу, а кто вы такие с вашей гордостью? Отец встал, побагровев от ярости, которая всегда на него находила, стоило ему заговорить о нашем материнском роде. – Послушай, Ансар, в последнее время я замечаю: чем больше мы с тобой говорим, тем меньше понимаем друг друга… Ты уже взрослый, самостоятельный мужчина, и я уже не должен на тебя кричать, но не могу сдержаться. Твой старший брат Гаммада с полуслова понимал меня, а ты?! Отец замолчал и с какой-то судорожной быстротой начал точить нож о брусок. Я глядел на его руки, боясь, что он вот-вот порежется.

– Хорошо, я подумаю, – сказал я и поднялся, чтобы идти в дом.

– Ансар! – окликнул меня отец. – Что ты имел в виду, когда говорил про мои наставления «не воруй», «не связывайся с хулиганами»? Ну, тогда, ночью?

– Ничего. Я просто так вспомнил.

– Смотри! Ты очень скрытый. Что у тебя на душе, для меня темный лес. Но я прошу тебя: что бы ты ни собирался делать – думай о нашей семье, думай о чести нашей папахи…

– К чему эти громкие слова? – усмехнулся я.

– Да это не «громкие слова», мать вашу!.. Я о них помнил и их придерживался всю свою жизнь. Я, может, тоже, как другие, хотел поездить по курортам. Но я посвятил себя вам, семье, не потеряв своего честного имени… Я из колхозного сада яблока не своровал, об этом все село знает. Я не отомстил за твоего дядю, чтобы вы не остались сиротами…

– И потому все это за тебя придется сделать мне! – Слова у меня вылетали с такой злостью и презрением, что я сам испугался.

– Вот ты какой у меня вырос, оказывается. – Побледнев, отец тихо подошел ко мне.

В это время во двор, улыбаясь, вошел Шамиль, но увидел нас и в смущении остановился.

– Шамиль, проходи, сынок, – выговорил отец через силу, голос его чуть не сорвался. Резко повернувшись, он ушел вниз, на кухню, и впервые за последнее время мне его стало жалко.

 К полудню мы с Шамилем приехали на стройку, где я числился бригадиром бетонщиков. Юрий Михайлович устроил меня туда, чтобы отвести глаза органам. «И лишние деньги не помешают», – говорил Эрик Семенович. Стройка находилась рядом с цехом Юрия Михайловича. Вот уже полтора года я получал зарплату. Время от времени, хотя бы в месяц раз, я должен был появляться на работе. Рабочие меня знали, иногда я подключался к их заботам и кое в чем им помогал. Недавно Хадижат сообщила, что меня вроде бы уволили по статье. В вагончике у Хадижат, где располагалась бухгалтерия нашего СМУ, мы с Шамилем попили кофе, поели кукурузы, попрощались и ушли, так и не дождавшись начальника. Обогнув ограду, мы попали во двор трикотажного цеха Юрия Михайловича. Девушки-работницы группами выходили во двор из цеховой столовой. Вслед за нами на территорию цеха заехал красный «жигуленок» и бесцельно кружил по площадке. Я остановил его и сказал, что сюда нельзя заезжать посторонним.

– Это я, что ли, посторонний? За рулем, улыбаясь, сидел здоровенный детина с поломанными ушами. Под носом у него пробивался пушок еще ни разу не бритых усов, рот растягивался в широчайшей улыбке.

– Да, это ты посторонний! – сказал я спокойно, без эмоций.

– А ты кто такой? – продолжая улыбаться, парень вылез из машины. По его повадке было видно, что он борец вольного стиля, каких в нашем городе пруд пруди. – Меня зовут Газали, чтоб ты знал. Ты что, разбираться хочешь?

– Да, Газали, ты почти в точку попал. Если нужно – и разберемся.

– А вот этого ты не хочешь? – Газали поднес к моему лицу кулак. От неожиданности я опешил.

Работницы, как на спектакль собрались вокруг. Понимая, что Газали обыкновенный рядовой бычок, крутящийся вокруг Габиба, я попытался утихомирить его, вытащить на шутливый тон. Но тот не желал идти на мировую. Он уже тянул меня драться один на один. По бокам шоссе мелькали аккуратно подстриженные деревья. Их листья местами покраснели, а кое-где уже начали желтеть. У поворота с шоссе налево, к берегу моря, борец остановил машину, и мы вышли. В машине, на уютном сиденье, я разомлел и расслабился. Лень было даже думать, что вот сейчас надо будет драться с этим молодым, пышущим энергией амбалом. Я начал ощущать в себе неодолимую усталость, похожую на легкий мандраж, и предложил Газали отложить или вообще отказаться от этой глупой затеи. Легкий ветерок дул с моря. Солнце поднялось, но грело еле заметно. Листья на деревьях слегка шелестели..

– Ансар, мужчина ты или нет? Что ты все отговариваешься? – сказал Газали и внезапно попытался ударить меня. Я успел увернуться – его кулак только чиркнул мне по виску.

– Послушай, подожди, подожди! Давай тогда спустимся с дороги, – сказал я, отскочив в сторону.

Борец остановился, видимо, соглашаясь со мной. Он предвкушал победу и больше не колебался. Я подошел к нему, якобы затем, чтобы вместе спуститься с дороги, и тут же с силой ударил его в незащищенное лицо. У него подломились ноги, и он плашмя, спиной рухнул на асфальт. Проезжавшие водители начали притормаживать и с любопытством смотрели на нас. Газали некоторое время лежал неподвижно, затем провел рукой по лицу, тряхнул головой и медленно встал. Левая сторона его физиономии была изрядно помята, но смотрелся он еще нормально – только из ссадины на щеке текла кровь: сперва медленно, а потом сильнее. Парень был явно ошарашен. Постепенно он приходил в себя и, вероятно, собирался продолжить драку, хотя видно было по всему, что он уже не рвется в бой. Если бы я теперь предложил ему остановиться и поехать обратно, он бы, пожалуй, согласился. Но я ничего не предлагал, и он произвел несколько выпадов, потом серию сумбурных ударов – все мимо.

– Как можно на такого красивого парня руку поднимать?– услышал я за спиной негодующий женский голос.

Еще кто-то поддакнул, ругая и осуждая меня. В это время я сделал обманное движение слева и сильно ударил своего противника правой в висок. У Газали снова подкосились ноги, он попытался улыбнуться, но лишь судорожный оскал застыл на его лице. Поочередно, сначала одно, потом другое его колено коснулись дороги. Он свалился плашмя, животом вниз, и лицо его бесчувственно ударилось об асфальт с глухим чмокающим звуком. – Вай-балал! – завопил немолодой женский голос.

– Вай-балал, ой, маменьки, родненький!

Подошедшие мужчины неодобрительно молчали. Газали начал шевелиться. Он перевернулся на спину и закрыл ладонями окровавленное лицо. На асфальте остались пятна крови. Кто-то из мужчин попытался помочь парню, но он резким рывком высвободился и остался лежать. Он лежал, закрыв лицо руками, и между его пальцами проступала кровь. Рядом стояла его машина, и он, приподнявшись на локте, начал правой рукой слепо шарить дверцу «Жигулей».

– Собака, я тебя сейчас прикончу, – сказал он спокойно, но со злобою в голосе.

На стекле оставались кровавые отпечатки его пальцев, а на дверцах красного цвета ничего не было заметно. Ко мне подошел мужчина в штатском, с красным галстуком поверх белой рубашки.

– Иди отсюда, пока я тебя не забрал, – сказал он по– свойски, и я, оценив его доброжелательность, отошел к обочине.

Невдалеке теплой бирюзой поблескивало море. Загородный пляж и весь берег после лета смотрелись голо и уныло. Лишь велосипедист ездил вдоль песков, усадив на багажник девушку. Подол ее платья вздувался на ветру, обнажая колени, и она рукой придерживала его. Осень, подумал я, а у девушки ситцевое платье, усеянное пестрыми цветочками. Я стоял, опершись рукой о ствол дерева, и жалел, что лето кончилось незаметно, не оставив в памяти и следа. Вечером к нам домой на двух машинах приехал Габиб со своими людьми. Высокий, атлетического сложения парень нес за ним большую спортивную сумку. Из второй машины вышли мужчины и молча встали у входа, не заходя в дом. Парень занес сумку во двор и поставил на стол. Сумка шевелилась, словно там было что-то живое.

Габиб вошел в комнату моего отца, обеими руками с почтением пожал ему руки, справился о здоровье тети Асли. Вернувшись во двор, сообщил мне, что Газали не имеет к нему никакого отношения.

– Но! – добавил Габиб многозначительно, поднимая указательный палец. – У него есть родственники, настырные и очень неудобные. В общем, могут попортить кровь. Но и на них есть управа. – А управа у кого? – У кого бы ни была – найдем, если сам не справишься.

– Грамотно поставлено! Главное, что ты тут ни при чем.

– Ансар, давай не будем углубляться, я не для этого к тебе пришел. Я пришел навестить вашу семью и пригласить тебя в гости. Не туда, куда ты приезжал, а в отцовский дом.

– Спасибо, Габиб, почту за честь. Вижу, у тебя есть чему поучиться.

Сопровождавший Габиба высокий парень, раскрыл спортивную сумку. Оттуда показалась голова карлика. Карлик улыбнулся, здороваясь с нами.

– Ну-ка, поприветствуй этот дом, Федя! – скомандовал Габиб.

Карлик вынул бутылку коньяка, налил себе в металлическую рюмку и торжественно выпил за здоровье всех жильцов нашего дома. На прощанье Федя отсалютовал несколькими выстрелами из сумки. Ствол пистолета был виден лишь наполовину…

– Коварнейший тип, – усмехнулся Шамиль, когда я рассказал ему о визите Габиба. – Вчера он почему-то тебя в гости не приглашал, не называл членом семьи… И Газали у них не с боку припека, а крупняк.

Шамиль уверял, что Габиб не так-то прост и что он никогда не сказал бы о Муртузе плохо, если б не имел свой интерес. Или у Муртуза что-то неладно в тюрьме, или Габиб затеял против него какую-то интригу. Шамиль обещал все это выяснить через одного уголовного авторитета по имени Авку-Идовс.

– Неудивительно, что Габиб решил избавиться от Муртуза, – рассуждал Шамиль. – Габиб не скрывал, что не хочет мстить за Искандара. Был с той стороны один труп и с этой один. Можно было перемирие заключить. Но Муртуз, как считает Габиб, убил одного лишнего. Пошла кровная месть, и раз Муртуз в тюрьме – могут убить Габиба как его ближайшего друга.

В тот вечер Шамиль открыл мне глаза на многие вещи. Он утверждал: это Габиб постарался, чтобы Искандар не попал в больницу, – знал, что, если умрет Искандар, противная сторона будет сговорчивее и легче согласится на перемирие. По словам Шамиля, Габиб и сейчас может пойти на сговор, чтобы избавиться от Муртуза. -

 Ему это просто выгодно. Ему это выгодно со всех сторон.

Глава четвертая

Наш дом стоит на холме, спускающемся к берегу Каспия. Иногда сюда залетает ветер, насыщенный острым ароматом полыни – запахом ногайских степей. По вечерам становилось холодно. В вечернем воздухе ощущался дремотный привкус наступающей зимы. Она в этом году, по всем приметам, обещала быть морозной. Ветер степей, таящий в своей утробе морозное дыхание зимы, тревожно бодрил. Он напоминал о горечи грядущих утрат. Утрат, которые неминуемо ждут впереди. Осень бодрит и будит инстинктивное воспоминание о том, что ты смертен. Оно, как запах полыни, сладостно и тревожно. Шамиль повел меня к самому авторитетному, как он утверждал, «каторжанину» – Авку-Идовсу. Шамиль говорил, что Авку-Идовс отказался от всех регалий преступного мира, включая титул вора в законе. Авку-Идовс оказался высоким и тощим. В доме у нeгo не было ничего примечательного, только уж очень все запущено. Авку-Идовс взял с подоконника граненый стакан, сдул с него слой пыли, сунул внутрь руку. Вытащив таракана, отпустил его на подоконник.

– Алкоголик, как и я, – кивнул он на таракана, – все остатки после меня допивает.

Авку-Идовс налил себе водки. Спросил нас, будем лимы пить. Мы вежливо отказались, и он без дальнейших церемоний выпил залпом.

– Чего пришли? – сказал он, морщась, и в поисках, чем бы закусить, стал шарить на захламленном вчерашними объедками столе.

– Вот племянник Муртуза… его зовут Ансар, – начал Шамиль.

Идовс, не обращая на меня внимания, ходил по комнате, скрючившись, как горбун.

– Муртуз – мужик что надо, без задних мыслей. – Идовс остановился и взглянул на меня оценивающе. – Племянник Муртуза – это хорошо…

Да вы дело говорите! Чего пришли? – Идовс уставился на Шамиля.

– Дело?.. Гм… – Шамиль взял под руку Идовса, увел его в другую комнату и долготам с ним шушукался.

Возвратившись, Авку-Идовс глядел на меня по-другому.

– Нет, так не годится, – заговорил он. – Так не пойдет. Я сейчас же отправлю маляву в тюрьму! Пачкать Муртуза мы никому не дадим.

По дороге домой Шамиль рассказал мне, о чем они говорили с Авку-Идовсом, когда ушли в другую комнату. Каторжанин считает Муртуза порядочным и авторитетным. Габиба, напротив, комсюком и временным пассажиром.

– Кто такой комсюк? – перебил я Шамиля.

– Бывший комсомольский работник. Авку-Идовс считает, что Габиб – человек, который занимается преступным бизнесом.

– А сам он тогда чем занимается?

– Его не интересует бизнес. Авку-Идовс и твой дядя – преступники из принципа. Они идут против государства и не признают его законов по соображениям принципиальным! Между прочим, и в российских лагерях, и даже за границей у него огромный авторитет. Это про него Высоцкий пел: «Руслан Халилов, мой сосед по камере…»

– Да ну-у! А что ж тогда его Авку-Идовсом зовут?

– Это кличка, тупица! Высоцкий, действительно, гордился знакомством с ним. Этот каторжник знает несколько иностранных языков! – Шамиль смотрел на меня торжествующе, очевидно, уверенный, что его информация должна произвести эффект.

У ворот моего дома мы простились. Шамиль обещал зайти утром, посоветовав мне на прощание держаться на расстоянии от Габиба и от Хачбара тоже. Они в прошлом были лучшими дзюдоистами Союза.

– Кто это – Хачбар?

– Тот, что в спортивной сумке нес карлика Федю. Так вот, они будут тебя сажать на понятия блатных или уголовных. Ты их не слушай. Чем меньше знаешь о них, тем легче с ними справляться. По крайней мере, не быть под их влиянием. Если ты посвящен в их законы, то они считают, что по ним можно спрашивать с тебя.

Я сидел на скамейке у ворот. Утреннего холодка уже не было, осеннее солнце выглянуло бледное, словно из-под вуали, и приятно грело. Сестра шла домой – у них в школе была большая перемена. Я ошалел, увидев сестру в том самом нелепом черном пальто с бобровым воротником.

– Мариям, – остановил я ее, – почему ты в пальто, разве сейчас так холодно?

– Не знаю. Отец сказал: «Надевай».

– Что ты мелешь, – отец, отец!. Хоть бы в зеркало на себя поглядела. У тебя в этом пальто дурацкий вид.

– Тебе об этом Меседу говорила? – резко перебила она меня.

– Какая тебе разница? – Меня ее вопрос почему– то взбесил. – Это я тебе говорю, твой старший брат. Я устал от похоронного вида этого дома. Он на меня току наводит.

Мариям попыталась молча пройти мимо, но я остановил ее, схватив за плечо. Она хотела вырваться, но я ее ударил. Она взглянула на меня без слов, с холодным презрением. Это мне живо напомнило отца, и я избил ее так, что у нее кровь хлынула из носа. Я испугался и, быстро затащив ее во двор, умыл под струей холодной воды. Сестра стояла у крана, ожидая, пока остановится кровь. Она не только не всплакнула, но и не издала ни единого звука. Я и прежде знал, что она упрямая и скрытная, как камень.

– Мариям!.. Моя маленькая упрямая Мариям… Прости меня, дурака, – неестественно, не принятым в нашей семье тоном начал было я, но тут же остановился – почувствовал, что получается вовсе нелепо.

Я взял ее за голову, обнял. Она сперва молча дышала мне в рукав пиджака, а потом, заплакав навзрыд, вырвалась и побежала в дом. Я прошелся по двору и сел на старый, вылинявший диван с торчащими ржавыми пружинами. Пожелтевшие сухие листья, кружась, слетали с виноградной беседки, и весь двор перед фасадом нашего, давно не ремонтировавшегося дома выглядел как никогда запущенным и унылым. Отец вышел во двор с наточенным бритвенным ножом и с помазком для пены. Я поднялся и тут же небрежно сел снова, без разрешения, успев, впрочем, подумать,что все это выглядит как глупое и неуместное позерство. Отец подошел к зеркалу, висевшему над умывальником, намылил помазок на огромном куске хозяйственного мыла, намазал пеной густую седеющую седину. Сестра принесла чайник с горячей водой, бритвенный прибор на подносике, но отец даже не обратил на это внимания.

– Я сейчас принесу туалетное мыло, – сказала сестра.

– Не надо, я привык этим, – отозвался отец.

Он помочил нож в струйке, журчащей из-под крана, и начал бриться с правого виска. Хирж, хирж, хирж! Слышно было, как у корней режутся его крепкие, словно леска, волосы. Нож он промывал, держа его под струей холодной воды. В зеркале, испачканном белыми пятнами то ли краски, то ли зубной пасты, я видел его отражение. Отец взялся за кончик крученого уса, прикрывавшего щетину у рта, оттопырил это место языком и начал брить. Хирж, хирж, хирж…

– Ансар,ты почему побил сегодня Мариям?-Отец повернулся ко мне, промывая нож и трогая пальцами свежевыбритую, с синеватым оттенком, как будто налитую сырым холодом, щеку. – Ну, что молчишь?

– Потому что заслужила.

Отец намылил помазок и снова отвернулся, покрывая пеной щетину на шее и на левой щеке.

– Заслужила, значит? А ты знаешь, что ты заслуживал куда больше побоев, а я тебя жалел?

– А я не умею.

– Чего?

– Жалеть.

Отец поднял нижнюю губу, потрогал пальцами подбородок и провел несколько раз лезвием по коже. Потом повернулся ко мне и стал водить ножом по внутренней стороне свободно висящего хлястика своего ремня.